Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации

Во многом сходную жизнь Пушкин вел и на Юге, просто там у него было поменьше возможностей. Такой образ жизни не мог бесследно пройти для него: к 1820 году «здоровье его было сильно подорвано», в 25 лет он выглядел на все 40 (о чем сохранились свидетельства современников), а внутренне уже к 1820 году был глубоко неудовлетворен собой, и эта неудовлетворенность постоянно прорывалась и в стихах. Он собирался вступить в военную службу (в марте 1819-го), но его отговорили; тогда он уезжает в деревню, где пишет: «Смирив немирные желанья, Без доломана, без усов, Сокроюсь с тайною свободой…», «Приветствую тебя, пустынный уголок… Я твой: я променял порочный двор Цирцей…», «Я здесь, от суетных оков освобожденный…». В 1821 году, в ссылке, он вспоминал: «Я тайно изнывал, страдалец утомленный…»

«Вырвавшись на свободу», он был духовно пуст и душевно иссушен, полагал Гершензон, но в глубине души его жило «спасительное живое чувство… Пушкин вывез из Петербурга любовь к какой-то женщине, и… эта любовь жила в нем на юге еще долго, во всяком случае – до Одессы». Приняв на веру утверждение Лернера, принявшего на веру бездоказательное утверждение Морозова, что среди южных стихов не только стихотворение «Давно о ней воспоминанье…», но и стихи «Умолкну скоро я…» и «Мой друг! Забыты мной…» посвящены одному адресату – а адресат стихотворения «Давно о ней воспоминанье…» Пушкиным не скрывался, – Гершензон пришел к выводу, что «северной любовью поэта» и была М.А.Голицына, внучка генералиссимуса, урожденная Суворова-Рымникская, известная в то время певица-любительница.

VI

Щеголеву в полемической по отношению к статье Гершензона работе «Утаенная любовь» нетрудно было показать, что стихотворение «Давно о ней воспоминанье…» не может быть отнесено к любовной лирике: оно действительно было написано о Голицыной и всегда публиковалось с посвящением ей (что нарушает и принцип «утаенности»), но речь в нем лишь о том, что она когда-то спела стихи Пушкина, и это ему долго было отрадой, а теперь, «ныне», снова своим пеньем прославила его, и он этим гордится:

Давно об ней воспоминанье
Ношу в сердечной глубине;
Ее минутное вниманье
Отрадой долго было мне.
Твердил я стих обвороженный,
Мой стих, унынья звук живой,
Так мило ею повторенный,
Замеченный ее душой.
Вновь лире слез и хладной скуки
Она с участием вняла —
И ныне ей передала
Свои пленительные звуки…
Довольно! В гордости моей
Я мыслить буду с умиленьем:
Я славой был обязан ей
А, может быть, и вдохновеньем.

Ни в первом, ни во втором «донжуанском» списке М.А.Голицыной нет, а Пушкин не преминул бы ее упомянуть, если бы любовь к ней имела место (раз уж он озвучил ее имя в посвящении стихотворения «Давно об ней воспоминанье…»). Жизнь Голицыной протекала вполне благополучно, большую ее часть она провела за границей. Из переписки В.А.Жуковского (с И.И.Козловым) и Тургенева (с П.А.Вяземским), любивших ее пение и часто бывавших у нее и там, не следует ничего такого, что бы могло свидетельствовать о каких бы то ни было серьезных бедах, отягощавших ее существование в то время. Голицына вернулась в Россию в начале 1828 года; весной того же года Пушкин встречался с ней на музыкальных вечерах у В.П.Голицына и у Лавалей; по последнему адресу она присутствовала и на чтении Пушкиным «Бориса Годунова». Ее муж сделал неплохую военную карьеру и, выйдя «по домашним обстоятельствам» в отставку, на другой день был принят ко двору камергером и произведен в действительные статские советники.

Версия Гершензона не отвечала и на вопрос, зачем Пушкину понадобилось эту любовь утаивать (безответная – к тому же даже «непризнанная», неузнанная – любовь не могла бросить тени на Голицыну), и, кроме того, никак не связывала Голицыну с «ПОЛТАВОЙ» – он такого вопроса перед собой и не ставил. Однако его аргументы в пользу этой «северной любви» и без того были легко уязвимы, что и показал Щеголев. Поскольку достаточно большая часть его работы была посвящена разбору аргументации Гершензона, а составители решили щеголевскую статью дать с минимумом сокращений, они поставили в сборник «Утаенная любовь Пушкина» и статью Гершензона. Включив ее в книгу с таким названием, составители невольно увязали статью Гершензона с проблематикой остальных статей сборника, в то время как он ставил вопрос гораздо уже. На мой взгляд, внимания составителей в гораздо большей степени заслуживала другая его статья – «Пушкин и гр. Е.К.Воронцова», опубликованная в его книге «Мудрость Пушкина» (1919); но вполне возможно, что исторически именно статья «Северная любовь Пушкина» заставила Щеголева не только ответить Гершензону, но и заняться проблемой «утаенной любви».

Хотелось бы отметить, что Щеголев в своей статье собрал весьма любопытные биографические факты из жизни Голицыной. Это была незаурядная женщина, истинно верующая и милосердная, и дар пения был не единственным, данным ей от Бога. В ее жизни, интересной общением с рядом замечательных людей, перепиской с Шатобрианом, Сисмонди и др., имело место еще и отпадение от православия и сознательный переход в англиканство, что стало предметом осуждения Синодом и раздражения Николая I. На нее оказывалось давление, и лучше всего о ней свидетельствует ее ответ на одно из увещаний священника Уильяма Палмера: «Все попытки вернуть меня к православию будут тщетны. Я не ищу, я обрела… Помимо всего, мы исходим из совершенно различных принципов. Вы делаете из религии общение душ, религиозную дисциплину. Для меня религия – вопль потерпевшего крушение к Спасителю, ответ Спасителя и благодать».

VII

Опровергая связь с Голицыной приводившихся Гершензоном в качестве аргументов стихов Пушкина, Щеголев исследовал южные стихи поэта и черновики посвящения к «ПОЛТАВЕ». Его литературоведческий анализ пушкинских текстов заставил Гершензона отказаться от своей версии. Переиздавая впоследствии свою статью «Северная любовь Пушкина», он упоминания о Голицыной изъял, на вопрос, кто же был «северной любовью поэта», ответив так: «При нынешнем состоянии наших сведений на этот вопрос нельзя ответить положительно, а шатких догадок лучше избегать». Большинство пушкинистов щеголевский анализ убедил принять его версию «утаенной любви» Пушкина как любви к Марии Раевской (в замужестве – Волконской). Самым сильным аргументом в пользу этой версии стал обнаруженный Щеголевым в черновике посвящения вариант 5-й строки 2-й строфы – «Сибири хладная пустыня», – который сразу же отсылал к жене декабриста, уехавшей вслед за мужем в Сибирь.

Впоследствии Лотман в статье «Посвящение “ПОЛТАВЫ”» подкрепил доводы Щеголева, опровергнув попытку Гершензона оспорить смысл чернового варианта строки «Сибири хладная пустыня» как всего лишь метафорический. Лотман разбором черновых вариантов показал, что стро?ки «Что без тебя мир» и «Сибири хладная пустыня» – не две, следующие одна за другой строки, а два варианта одной и той же строки, принявшей окончательный вид: «Твоя печальная пустыня». Правда, такое подтверждение вывода Щеголева не было главной задачей статьи Лотмана, который исследовал связь посвящения с содержанием поэмы и его роль в структуре издания 1828 года. К сожалению, Лотман, не разобравшись в структуре отдельного издания Первой главы «ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА» (1825 года), не смог правильно оценить и роль прозаического предисловия и примечаний к “ПОЛТАВЕ” – хотя бросающееся в глаза сходство раздельной нумерации (в обоих случаях) предисловия римскими и основного текста арабскими цифрами свидетельствовало и о сходстве структур (а мистификационный характер пушкинского предисловия к «ОНЕГИНУ» Лотман уловил). Но, поскольку к теме настоящей главы это отношения не имеет, мы вернемся к обсуждению исторического содержания «ПОЛТАВЫ» позже, после разговора о «ЕВГЕНИИ ОНЕГИНЕ».

Щеголевская версия, помимо ее аналитической убедительности, соответствует известным фактам (Пушкин познакомился с Марией Раевской в 1820 году, когда он с семьей Раевских отправился в путешествие по Кавказу и Крыму и вполне мог быть влюблен в нее) и связи посвящения с «ПОЛТАВОЙ». Героиню поэмы звали Мария, она влюбилась в старика – а муж Марии Раевской, декабрист С.Г.Волконский, был на 20 лет старше ее, и, хотя она, даже уехав из чувства долга вслед за мужем в Сибирь, его не любила (отцом ее рожденных в ссылке детей был другой декабрист, Александр Поджио), Пушкин, скорее всего, этого не знал. Зато Пушкин, будучи дружен с обоими братьями Раевскими, знал о трагическом выборе между отцом и мужем, который Марии Волконской пришлось сделать, принимая решение об отъезде, – а в поэме этот мотив был одним из главных; казачок же в «ПОЛТАВЕ», безответно любивший Марию, – в некотором роде сам поэт, и, читая поэму, она, по замыслу Пушкина, должна была это понять.

Если принять версию Щеголева, последняя строфа посвящения («Твоя печальная пустыня, Последний звук твоихречей – Одно сокровище, святыня, Одна любовь души моей») имеет в виду прощальный вечер, который княгиня З.А.Волконская устроила Марии Раевской 26 декабря 1826 года перед ее отъездом, и ее пребывание в добровольной ссылке. Когда-то Пушкин был влюблен в Марию Раевскую, но его чувство прошло незамеченным, а в тот вечер (он был там) он восхищался ее поступком и поведением, и, судя по всему, ее последние слова, слышанные им («Последний звук твоих речей»), произвели тогда на него неизгладимое впечатление. Это подтверждается и воспоминаниями Волконской о том вечере: «Во время добровольного изгнания нас, жен сосланных в Сибирь, он был полон самого искренняго восхищения». Наконец, версия Щеголева отвечает и требованию «утаенности»: Пушкин никогда, ни в стихах, ни в письмах, не называл ее имени и, в отличие от Голицыной, открыто не посвящал ей никаких стихотворений.

Однако щеголевская версия не отвечала на вопрос, почему Пушкин утаил некогда имевшую место его любовь к Раевской; кроме того, эта версия автоматически исключала какое бы то ни было отношение адресата посвящения «ПОЛТАВЫ» к «донжуанскому списку», поскольку Марии Раевской в нем не было, а быть скрытой под N.N. она никак не могла: Пушкин познакомился с ней в 1820 году в Екатеринославе, когда ей было неполных 15 лет, а любовь к N.N. приходилась на 1817 год. Поэтому вопрос, существует ли взаимосвязь между «донжуанским списком» и посвящением «ПОЛТАВЫ», Щеголев и не рассматривал.

VI

Между тем вопрос об этой взаимосвязи не давал покоя пушкинистам. Будучи несогласным со Щеголевым, Губер в своей книге «Донжуанский список Пушкина» попытался соединить этот список с «ПОЛТАВОЙ», предложив в качестве N.N. и «утаенной любви» посвящения поэмы графиню Наталью Кочубей. Разумеется, фамилия «претендентки» Губера сразу же отсылает нас к «ПОЛТАВЕ»; к тому же первоначально в черновиках поэмы ее героиню звали не Марией, а Натальей Кочубей (ее исторического прототипа звали Матрена). Видимо, такое полное совпадение имени и фамилии с реальной женщиной, предметом едва ли не первой влюбленности Пушкина-лицеиста – помимо желания подать знак Марии Раевской – и стало еще одной причиной, почему поэт заменил в поэме «Наталью» на «Марию».)

Однако Губеру пришлось сделать серьезную натяжку, чтобы втиснуть Наталью Кочубей в пресловутый список, где она под шифром N.N. должна бы была оказаться перед Авдотьей Голицыной, а не после нее: ведь Пушкин «смертельно влюбился в пифию Голицыну (А.И.Голицыну. – В.К.), у которой проводит вечера» (Карамзин – Вяземскому в Варшаву в декабре 1817 года), до того, как Наталья Кочубей появилась в Петербурге из-за границы – в 1818 году. «Можно думать, – писал Губер, – что он влюбился в нее в начале 1819 года…» Губеру пришлось оговориться, что «хронологический порядок в списке не имеет абсолютной точности», хотя в его книге весь разбор 1-й части «донжуанского списка» свидетельствует об обратном. Гораздо труднее оказалось преодолевать текст самого посвящения. В этой версии совершенно непонятно сомнение поэта в том, что «ПОЛТАВА» будет прочитана адресатом посвящения («Коснется ль уха твоего?») и даже без варианта «Сибири хладная пустыня», который в щеголевской версии делал ответ на этот вопрос прозрачным, строка «Твоя печальная пустыня» никак не увязывается с благополучной жизнью графини Кочубей (в частности – и в момент написания посвящения, в 1828 году). Нет и никаких данных, подтверждающих факт ее «коротких» взаимоотношений с Пушкиным, которые оправдали бы возможность его обращения к ней на «ты»; наконец, как и Гершензон со Щеголевым, вопрос, почему Пушкин утаивал эту безответную любовь, Губер перед собой не ставил.

VIII

Единственный, кто задался этим вопросом, был Тынянов: «…Почему и зачем, собственно говоря, понадобилось Пушкину так мучительно и тщательно утаивать любовь, во-первых, к блестящей светской певице М.Арк.Голицыной, – спрашивал он в статье «Безыменная любовь», – …и, во-вторых, утаивать ее по отношению к молоденькой, почти подростку, М.Раевской, сестре Н.Раевского, с которым он был в дружеских отношениях?» И уверенно отвечал: «Не было никаких оснований таить любовь ни к М.Арк.Голицыной, ни к М.Раевской, были все основания скрывать всю жизнь любовь и страсть к Карамзиной. Старше его почти на 20 лет (как и Авдотья Голицына), жена великого писателя, авторитета и руководителя не только литературных вкусов его молодости, но и всего старшего поколения, …она была неприкосновенна, самое имя ее в этом контексте – запретно».

Насчет «оснований таить любовь… к М.Раевской» нам еще предстоит поговорить, тем более что Щеголев этот вопрос обошел, – но и без того натяжки Тынянова очевидны. История с пушкинским признанием в любви к Екатерине Андреевне Карамзиной в кругу всех его друзей стала известной, и, хотя Пушкин и плакал, получив «выволочку» от ее мужа, которому она показала пушкинскую записку, этой любовью он быстро переболел, и в дальнейшем его отношения с семьей Карамзиных были дружескими, его там опекали. Карамзина Пушкина искренно любила, только любовь эта была сродни материнской, и Пушкин, обделенный такой любовью в детстве, отвечал ей благодарной, сыновней любовью (хотя отсвет той первоначальной влюбленности в красавицу и мог присутствовать в его чувстве). Именно о такой любви и свидетельствуют все аргументы, предъявляемые Тыняновым: в стихотворной «Записке к Жуковскому» 1819 года Пушкин пишет: «Скажи – не будешь ли сегодня с Карамзиным, с Карамзиной?»;

7 мая 1821 года Пушкин пишет из Кишинева Тургеневу: «Без Карамзиных, без вас двух, да еще без некоторых избранных соскучишься и не в Кишиневе, а вдали от камина княгини Голицыной (А.И.Голицыной из первого «донжуанского» списка. – В.К.) замерзнешь и под небом Италии»;

1 декабря 1823 года он пишет из Одессы Тургеневу: «Благодарю вас за то, что вы успокоили меня насчет Николая Михайловича и Катерины Андреевны Карамзиных – но что поделывает незабвенная, конституциональная, антипольская, небесная княгиня Голицына?»;

14 июля 1824 года в письме к А. И. Тургеневу: «Целую руку К.А.Карамзиной и княгине Голицыной (далее по-французски. – В.К.), “конституционалистке или антиконституционалистке, но всегда обожаемой, как свобода”»;

20 декабря 1824 года в письме к брату: «Напиши мне нечто о Карамзине, ой, ых»;

из «Записок» А.О.Смирновой-Россет: «Я наблюдала также за его (Пушкина. – В.К.) обращением с г-жой Карамзиной: это не только простая почтительность по отношению к женщине уже старой, – это нечто более ласковое»;

2 мая 1830 года Пушкин Вяземскому из Москвы:

«Сказывал ты Катерине Андреевне о моей помолвке? Я уверен в ее участии, но передай мне ее слова – они нужны моему сердцу, и теперь не совсем счастливому»; из ответного письма Карамзиной к Пушкину: «Я очень признательна вам за то, что вы вспомнили обо мне в первые дни вашего счастья, это истинное доказательство дружбы»;

и, наконец, из записи Жуковского о предсмертных минутах Пушкина:

«Карамзина? Тут ли Карамзина? – спросил он спустя немного. Ее не было; за нею немедленно послали, и она скоро приехала. Свидание их продолжалось только минуту, но, когда Катерина Андреевна отошла от постели, он кликнул ее и сказал: «Перекрестите меня!» Потом поцеловал у нее руку».

Тот же момент в записи Вяземского (в переводе с французского из письма к Е.Н.Раевской-Орловой от 6 февраля 1837 года):

«Когда пришел черед госпожи [Карамзиной], она, прощаясь с ним, издали перекрестила его. – Подойдите ближе, сказал он, и перекрестите хорошенько», а в передаче Тургенева (в письме к неизвестному): «Узнав, что К.А.Карамзина здесь же, просил два раза позвать ее, и дал ей знать, чтобы она перекрестила его. Она зарыдала и вышла».

Я сознательно не расширяю аргументацию, ограничившись только теми примерами, которые привел Тынянов. Ни один из них не может быть использован для подтверждения его точки зрения: представляется совершенно очевидным, что характер привязанности Пушкина к Екатерине Андреевне Карамзиной не только не дает никаких оснований считать ее ни страстью, ни длительной влюбленностью в красивую женщину, но и трактовать эту любовь как утаенную. Свое отношение к ней Пушкин проявлял постоянно и открыто; что же до первоначально вызванного ею чувства, скрывать тут Пушкину уже было нечего, а потому он ее и включил в свой список под именем Катерины II – что гораздо вероятнее, чем предположение о Екатерине Семеновой.

Текст посвящения поэмы вполне может трактоваться как написанный кому угодно, но есть места, которые все равно приходится объяснять применительно к выбранной исследователем кандидатуре. Тынянов и объяснял, да только не то, что требует объяснения: «Поэт обращается к женщине, но боится, что она не поймет того, что именно к ней эти стихи относятся, что поэма посвящена ей»? – Да не только этого поэт боится, но и того, что эти стихи до нее вообще не дойдут: «Коснется ль уха твоего?» Это сомнение понятно, если речь идет о Марии Волконской, живущей в Сибири, и совершенно непонятно, если речь о Карамзиной, немедленно читавшей все написанное Пушкиным, как только его стихи попадали в их дом – в рукописном ли, или в опубликованном виде.

«Иль посвящение поэта, Как некогда его любовь, Перед тобою без ответа пройдет, непризнанное вновь…»? – Здесь невозможно оттрактовать слово «непризнанное» так, как это пытался сделать Тынянов (как непринятая любовь), поскольку Пушкин в следующих строчках (опущенных Тыняновым в разборе) показывает, что это слово надо понимать как «неузнанное»: «Узнай, по крайней мере, звуки, Бывало, милые тебе…» А уж пустыня, печальная она или в Сибири, применительно к Карамзиной – несомненная натяжка. Но более всего удивляет в тыняновской версии то, что он совершенно не обратил внимания на пушкинское «ты» посвящения: Пушкин с Карамзиным и его женой, людьми гораздо старше его, был на «вы»: и говоря с ней и о ней, и в переписке он называл ее не иначе как Катерина Андреевна. И, наконец, при чем тут «ПОЛТАВА»?

IX

Не озаботился поиском связи между своей кандидатурой и «ПОЛТАВОЙ» и Томашевский, когда пытался доказать, что «утаенной любовью» была старшая сестра Марии Раевской Екатерина, вскоре после совместного путешествия Пушкина и Раевских вышедшая замуж за генерала М.Ф.Орлова. Поскольку Томашевский, как и большинство перечисленных в начале этой главы пушкинистов, опирается в первую очередь на южные стихи Пушкина, вкратце напомню об этом путешествии.

10 мая 1820 года Пушкин, с письмом графа Каподистриа о его переводе в распоряжение главного попечителя колоний Южного края генерала И.Н.Инзова, отбыл в Екатеринослав; одновременно Пушкин везет Инзову депешу о назначении того наместником Бессарабии. 17 или 18 мая он прибывает в Екатеринослав, и, дружелюбно встреченный Инзовым, подыскивает себе жилье. Через неделю, искупавшись в Днепре, Пушкин простудился и слег. Через две с небольшим недели после его прибытия в Екатеринослав туда приехали Раевские – отец семейства, генерал Николай Николаевич Раевский, его сын Николай Николаевич Раевский-младший и две младшие дочери, Мария и Софья, в сопровождении врача, гувернантки и прислуги. Генерал с семьей ехал на Кавказские минеральные воды, где должен был застать старшего сына, Александра Раевского. Николай Раевский-младший был не только знаком, но и дружен с Пушкиным еще в Петербурге: через четыре месяца в письме брату из Кишинева от 24 сентября, описывая это путешествие с Раевскими, Пушкин напоминал ему: «…Ты знаешь нашу тесную связь и важные услуги, для меня вечно незабвенные» (об этих услугах Николая Раевского Пушкину, до самого последнего времени остававшихся тайной для пушкинистов, речь впереди – они имеют прямое отношение к теме этой главы).

Николай Раевский знал, что Пушкин должен быть уже в Екатеринославе, и вместе с отцом разыскал его; это был день рождения Пушкина, и они нашли его в убогой хате и в плачевном состоянии. При виде Раевских у него от радости покатились слезы. Генерал Раевский выхлопотал ему у Инзова отпуск, и он вместе с ними уехал на Кавказ. Путешествие с семейством Раевских, исключительно дружелюбно отнесшихся к нему, подействовало благотворно: через несколько дней он уже был здоров. 6 июня они прибыли в Горячие воды, где пробыли почти месяц; здесь началось сближение Пушкина и с Александром Раевским, дружба с которым была достаточно тесной вплоть до отъезда поэта в Михайловское. 3 июля все переехали в Железноводск, через 2 недели перебрались в Кисловодск, около 1 августа вернулись в Пятигорск, 5-го или 6-го, оставив Александра Раевского долечиваться, двинулись в Крым. 14 августа они были в Тамани, откуда 15-го морем добрались до Керчи, затем снова в каретах – до Феодосии, 18-го они совершили морской переезд из Феодосии в Гурзуф, во время которого Пушкин написал начерно элегию «Погасло дневное светило…» В Гурзуфе их уже ждали жена генерала Раевского, С.А.Раевская, с двумя старшими дочерьми, Екатериной и Еленой.

Пушкин прожил там 3 недели, с помощью Николая и Екатерины Раевских улучшал свой английский (читая «Корсара» Байрона – но, как мы увидим, и не только его), «любезничал» с Екатериной Раевской и написал стихотворения «Я видел Азии бесплодные пределы…» и «Зачем безвременную скуку…», последнее – хотя и продиктованное живым чувством, но вполне в духе романтизма, с его традиционными «девой милой», «днем страданья», «изгнаньем и могилой»:

ʅ

Зачем безвременную скуку
Зловещей думою питать,
И неизбежную разлуку
В унынье робком ожидать?
И так уж близок день страданья!