Иллюстрации Гюстава Доре

Но в этом небольшом кабинете мебель красного дерева не показалась мне такой уж нелепой. Здесь она не претендовала на некий атрибут «избранности» – а была естественной, функциональной и обжитой: много книг, деловых бумаг, небольшой бронзовый, трехстворчатый, очень красивый складень, несколько современных фотографий в скромных и достойных старых рамочках, два телефона. Один, с наборным диском, – для связи с внешним миром, второй, без диска, – то ли для непосредственной трепотни со Всевышним, то ли для внутреннего пользования.

– Слушаю вас внимательно.

Я сидел в кресле своего детства, опираясь на подлокотники красного дерева со знакомыми теплыми резными завитушками под ладонями.

Такое кресло когда-то до войны стояло в папином кабинете, и мама категорически запрещала мне даже прикасаться к нему! Нужно ли сейчас говорить, что в отсутствие родителей я просто не вылезал из этого кресла?..

Вольфовская Библия тяжко расположилась у меня на коленях, а зеленая велюровая шляпа, казавшаяся такой роскошной в уличной жизни и напрочь потерявшая свою привлекательность здесь, в этом кабинете, не по чину глупо и нагло возлежала на Библии.

– Видите ли, – начал я свою первую, заранее заготовленную фразочку, – сколько я себя помню, наша семья обладала уникальным изданием Библии с иллюстрациями Гюстава Доре…

– Редкостно и очень похвально, – заметил хозяин кабинета с ласковой улыбкой, глядя на меня поверх своих половинчатых очочков.

– Благодарю вас, – со слегка пышноватыми модуляциями в голосе ответил я и даже умудрился, чуть приподнявшись, поклониться из кресла.

Тут же пришлось судорожно ухватить руками и шляпу, и Библию, чтобы они не соскользнули на пол. Мои попытки сыграть «интеллигентного молодого человека из хорошей семьи» почти всегда доставляли мне кучу неудобств! Все-таки одиннадцать лет армии и профессионального спорта (если считать их вместе) вытравить из себя было невероятно трудно…

– Однако обстоятельства сложились таким образом, что последнее время я стал опасаться за сохранность этого редчайшего издания – по роду деятельности мне очень часто приходится подолгу жить вне дома… – скорбно продолжил я.

Это была единственная правда во всей моей предыдущей и последующей тирадах – тренировочные сборы, соревнования, матчевые встречи…

– Поэтому мне захотелось передать эту редчайшую книгу в руки людей, которые, как говорится… в смысле…

Тут внутри меня неожиданно опустилась какая-то заслонка между смыслом дальнейшей фразы и формой ее выражения, и выпутаться из того дерьма, куда я все больше и больше влипал с каждым последующим словом, помог мне негромкий, доброжелательный голос хозяина кабинета:

– Вы позволите мне взглянуть?

– Да, да, конечно!.. – благодарно пробормотал я и тут же запутался в своей дурацкой шляпе, Библии и маминой гобеленовой скатерке. – Вот… Прошу вас!

Я протянул ему Библию, скомкал скатерку, засовывая ее в широкий накладной карман пальто, и поднял шляпу с пола.

– Это уникальное издание Вольфа! С этой книгой я прошел буквально всю свою жизнь… – Я снова вырулил на волну вдохновенного вранья и ловко поплыл к берегу – окончательной цели своего путешествия.

Ах, черт его подери, этого святого генерала! Как превосходно и внимательно он листал эту Библию, как вглядывался в тревожные рисунки Доре, как нежно и заботливо укрывал их охранительным пергаментом и продолжал перелистывать дальше – страницу за страницей.

– Редкость подобного издания, как вы понимаете, говорит сама за себя… – подливал я масла в огонь и уже подумывал – а не запросить ли мне на всякий случай за Библию две триста?

Он наверняка почувствовал, что я человек деловой. Он – тоже. Иначе он не сидел бы в этом кабинете. И я просто обязан дать ему шанс! Я скажу – «две тысячи триста рублей», он сбросит триста, и я получу свои две косых! И все довольны, все в порядке…

– Замечательный экземпляр! – наконец с удовольствием сказал он. – Просто великолепный! Действительно редко можно встретить так удивительно сохранившуюся вольфовскую Библию…

«А может быть, залудить ему – две пятьсот? Получить – две двести, заклеить на выходе эту телефонисточку, переодеть ее вечерком в нормальные шмотки… Ну есть же у нее дома что-нибудь не такое святое и длинное?.. Сводить ее в кабак, в „Европейскую“… Потом ко мне – музычку послушать. И понеслась по проселочной!..» – подумал я, а вслух тихо произнес с отчетливой ноткой трагизма в голосе:

– Когда-то это была наша семейная реликвия. Мы ее очень берегли…

На мгновение мне причудилось, что в глазах этого грузного седоватого генерала-интенданта от Господа Бога за полукруглыми очками промелькнула еле уловимая ирония, но уже в следующую секунду я услышал:

– В нашей библиотеке есть несколько таких же Библий с рисунками Доре, сейчас не помню, кажется, семь или восемь, но по сохранности ни одна из них с вашим экземпляром не идет ни в какое сравнение. Примите мои искренние поздравления.

– Спасибо, – скромненько сказал я и подумал: «Две триста… Нужно помнить, что „жадность фрайера сгубила“!.. Не надо хищничать. И на „Европу“ хватит, и домой что-то нужно будет прихватить… Не под одни же патефонные пластиночки укладывать ее в койку?! Ничего себе у них библиотека!.. Отпад!»

– Я вообще очень люблю вольфовские издания, – тем временем ворковал этот сановный поп и любовно поглаживал мою Библию по темно-красному переплету. – Вы никогда не сталкивались с его же Джоном Милтоном – «Потерянный и возвращенный рай»? Там тоже Гюстав Доре. Пятьдесят гравюр! Фантастически издано… Я был так счастлив, когда мне удалось приобрести эту вещь! А «Божественная комедия» Данте? С тем же Доре…

Я уже сообразил, что нарвался на настоящего книжника. Я только не понимал – насколько простираются его знания и известны ли ему подлинные каталожные цены. Если да, то я просто в заднице!

– А «Волшебные сказки» Шарля Перро с тем же Гюставом Доре?

– Как же, как же… – Я напрягся изо всех сил и, слава Богу, вспомнил один «адрес» на Петроградской, с которого я в прошлом году поимел сотни три-четыре. – Он еще Мережковского издавал.

Я потом этого Мережковского месяца три никому не мог втюхать!

– Ренана! – увлеченно подхватил хозяин кабинета. – А Писемского, Загоскина, Лажечникова, Гейне, Лессинга! Это все Маврикий Осипович Вольф – австриец, посвятивший всю свою жизнь российской культуре…

Я почувствовал себя мышкой, которую большой, ловкий и сытый кот весело перекидывает с лапы на лапу, прежде чем сомкнуть свои острые клыки на ее загривке. Не потому, что ему вдруг захотелось перекусить, а просто так – забавы ради…

Но тут мое детство вышвырнуло мне небольшой одноразовый спасательный круг.

– «Золотая библиотека для детей» – тоже издание Вольфа, – с трудом вымолвил я тоном нерадивого ученика.

– Верно, верно! Как я мог забыть?.. – улыбнулся мне этот большой священник. – А вам известно, что первый русский перевод Адама Мицкевича был издан у Вольфа?

Я никогда не читал Мицкевича, ни в издании Вольфа, ни в каком-либо другом. В то время я его даже в руках не держал.

– А как же?! – воскликнул я, впервые слыша об этом событии.

Наверное, именно тут я и прокололся. Потому что хозяин кабинета сразу же стал и хозяином положения.

А я катастрофически уменьшился в размерах…

Он мельком глянул на наручные часы. Это была старая золотая «Омега». Когда-то папа носил такие же.

– Прекрасный, прекрасный экземпляр. – Божий генерал вернулся на исходные позиции и снова погладил переплет моей Библии.

Теперь он смотрел на меня поверх своих странных очков менее приветливо, но зато с большим интересом. Я бы даже сказал, что он не смотрел на меня, а прохладно разглядывал.

«Пожалуй, хватит и двух штук, – перетрусил я. – Он скажет – тысяча семьсот, и за штуку восемьсот нужно отдавать и валить отсюда по холодку…»

– И вот теперь приходится расставаться, – с отвратительным, фальшиво-скорбным вздохом, почему-то сиплым голосом сказал я.

Конечно, этот поп был настоящим бойцом!

Наверное, он все просек про меня, и я сейчас просто лежал у него на ладони, а он рассматривал меня без особого интереса, словно энтомолог примитивную бабочку-капустницу, у которой с крылышек неожиданно осыпалась вся пыльца…

Но он ни на секунду не позволил себе унизить меня, уличить во всем том махровом вранье, которым я с самого начала наполнил его маленький и изящный кабинет. Напротив, он с поразительной деликатностью негромко спросил меня:

– Как по-вашему, сколько же может сейчас стоить эта превосходно сохранившаяся Библия?

Хотя он, ей-богу, был вправе прямо сказать: «Ну и сколько вы хотите за эту свою книжку?» Клянусь, мне было бы легче!