Воздухоплаватель

Пильский пожал плечами и посмотрел на Леже. Тот вздохнул, улыбнулся и развел руками.

– Чего это вы? – подозрительно спросил Заикин.

– Мадам просит разрешения поцеловать тебя. Она говорит, что во Франции ей не пришло бы в голову ни у кого просить на это разрешение, но в России, где, как ей кажется, запрещено все, она вынуждена это сделать.

– Чего сделать? – спросил Заикин. – Поцеловать?

– Да нет! Попросить разрешения.

– А чего? Пусть целует, – сказал Заикин. – Баба красивая.

Пильский перевел де ля Рош ответ Заикина, и баронесса, весело смеясь, встала на цыпочки и нежно поцеловала Ивана Михайловича.

Заикин поставил гири на пол, снял со своей толстенной шеи одну из золотых медалей, осторожно повесил ее на тоненькую хрупкую шею баронессы де ля Рош и повернулся к Пильскому:

– Ты ей скажи, что эту медаль я поклялся самолично повесить на шею тому, кто меня положит на лопатки. Пока что, Бог миловал, этого никому еще не удавалось. А вот ей теперь эта медаль по праву принадлежит. «Туше» чистое...

Пильский начал переводить то, что сказал Заикин, а Иван Михайлович поднял с пола гири и опять стал ритмично разминаться.

Де ля Рош поднесла медаль к губам и проговорила длинную фразу. Леже обреченно вздохнул. Пильский промолчал, и Заикин вдруг нервно и требовательно спросил у него:

– Чего она сказала? Переведи.

Пильский улыбнулся баронессе и Леже и ответил сквозь зубы:

– Что могла сказать эта дура? Эта самка? Она, видишь ли, готова плакать оттого, что уезжает сегодня и не сможет быть на твоем последнем представлении. Но, поцеловав тебя, она увезет во Францию вкус самого сильного мужчины, которого ей пришлось когда-либо встретить... По-моему, это пошлость, поистине не знающая границ! – добавил Пильский от себя.

– Это по твоему разумению, – спокойно сказал Заикин. – А мне так понравилось.

Подскочил Ярославцев, любезно поклонился и сказал:

– Пардон, мадам! Пардон, мсье! Ваня, кончай баланду, скоро третий звонок. Петр Осипович, уводи французов к едрене фене, нам еще нужно прорепетировать очередность бенефисных подношений.

И еще более любезно поклонившись французам, Ярославцев умчался, размахивая списком.

* * *

В двухместном купе спального вагона сидела мадам де ля Рош и разглядывала большую золотую медаль.

Поезд тронулся, и мимо окон купе поплыл одесский вокзал с провожающими, носильщиками, городовыми, со всем тем, что характерно для любого вокзала со времени изобретения железной дороги до наших дней.

Открылась дверь купе, и вошел Леже в дорожном костюме.

– Все в порядке, – сказал он. – Сейчас принесут ужин. А может быть, ты хочешь пойти в вагон-ресторан?

– Нет, – сказала де ля Рош.

Она надела медаль на шею и откинулась на спинку дивана.

Леже посмотрел на нее и мягко спросил:

– Это так серьезно?

– Не знаю... Не думаю.

– Я был бы очень огорчен, – тихо сказал Леже.

– Мне не хотелось бы тебя огорчать. Я тебе так благодарна за все.

– Не нужно благодарности. Я хочу совсем немного любви.

– Мне не хотелось бы тебя огорчать. Я тебе стольким обязана, – повторила де ля Рош.

* * *

Бенефис Ивана Михайловича Заикина на манеже одесского цирка был в полном разгаре.

Заикин крутил свою знаменитую «заикинскую карусель»: на плечах у него лежала длинная стальная рельса, к концам которой были прикреплены кожаные петли. В этих петлях сидело по нескольку человек с каждого конца, и Иван Михайлович крутил над манежем эту живую карусель так быстро, что сидевшие в петлях буквально взлетали в воздух.

Заикин бережно остановил вращение, осторожно ссадил шатающихся от головокружения десять человек и раскланялся.

В одной из лож сидела вся семья Пташниковых – три брата, их мать и дядя, управляющий делами семьи Пташниковых. Они первые восторженно захлопали и всколыхнули цирк аплодисментами.

– От это да! От это я понимаю! От это человек!!! – на весь цирк прокричал франтик в соломенном канотье и бешено зааплодировал.

Так как билета у него не было, он уютно примостился на ступеньках бокового прохода, по домашнему повесив свою тросточку на какой-то цирковой крюк, от которого к куполу шли тросы и растяжки.

– Боже мой! – кричал франтик. – Чтоб ему так же леталось, как жилось в Одессе!

Ярославцев сверился со списком и объявил:

– Подношение и приветствия от моряков Одессы!

Из-за кулис вышли два матроса и один респектабельный господин. Матросы несли в руках большое медное табло, на котором был укреплен серебряный якорь полутораметровой величины. Господин нес «адрес».

– Спасибо, милые! Спасибо, дорогие... – сказал растроганно Заикин, поднял обоих матросов и поцеловал в щеки.

– «Адрес» и подношение от амбалов одесского порта! – объявил Ярославцев.

Вышли три громадных костистых грузчика. Один преподнес Заикину огромный копченый окорок, другой – четвертную бутыль водки, а третий снял со своих плеч и положил у ног Заикина «козу» – приспособление портовых грузчиков для переноски больших тяжестей.

– Ванька, – громко сказал старый амбал, – «козу» носил?

– А как же? – счастливо и гордо улыбнулся Заикин. – Али тебе неведомо?!

– Ведомо. Но чтобы ты там, в Парижах, не забывал про то, откуда вышел, артель тебе «козу» на память посылает. И харч на дорогу. Так что поезжай, учись и прилетай.

Все трое низко поклонились Заикину и степенно, не стесняясь присутствия полутора тысяч зрителей, направились к выходу.