Полное собрание сочинений. Том 25. Март – июль 1914

От бурной эпохи 1905 года нас отделяет менее десяти лет, а между тем перемена, которая произошла за это короткое время в России, кажется громадной. Россия как будто сразу превратилась из патриархальной в современную капиталистическую страну. Идеолог старой России, Л. Н. Толстой, выразил это в характерной и забавно-грустной тираде, жалуясь на то, что русский народ «удивительно быстро научился делать революцию и парламенты»[22 - Л. Н. Толстой говорит об этом в предисловии к альбому картин Н. Орлова «Русские мужики», 1909.].

Разумеется, «внезапное» превращение России в буржуазную страну возможно было в течение пяти или десяти лет XX века только потому, что вся вторая половина прошлого века была одним из этапов смены крепостнических порядков буржуазными.

Небезынтересно наблюдать, как эта смена отразилась на изменении отношений к марксизму нашей официальной, университетской, науки политической экономии. В доброе старое время «уничтожением» Маркса занимались у нас только крайние правые, правительственные, профессора. Вся либерал-народническая профессорская наука относилась к Марксу с почтением, «признавала» трудовую теорию стоимости и вызывала этим наивные иллюзии «левонародников» насчет отсутствия почвы для буржуазии в России.

Теперь у нас «сразу» народилась куча либеральных и прогрессивных «марксоедов» вроде г. Тугана-Барановского[1 - См. Сочинения, 5 изд., том 24, стр. 361–364. Ред.] или г. Струве и т. п. Все они раскрыли действительное содержание и значение либерально-народнического «почтения» к Марксу: на словах почтение осталось, на деле исконное непонимание материалистической диалектики и теории классовой борьбы привело неизбежно к отречению и от теории трудовой стоимости.

До 1905 года буржуазия не видела другого врага кроме крепостников и «бюрократов»; поэтому и к теории европейского пролетариата она старалась относиться сочувственно, старалась не видеть «врагов слева». После 1905 года нарождается в России контрреволюционная либеральная буржуазия, и профессорская либеральная наука, нисколько не теряя престижа в «обществе», принимается всерьез уничтожать Маркса.

С новейшим ученым трудом одного из таких «серьезных» ученых мы намерены познакомить читателя.

I

В издании В. П. Рябушинского вышла в свет в прошлом году первая часть сочинения г. Петра Струве: «Хозяйство и цена» (М., 1913). Пресловутый «союз науки с промышленностью», который ознаменовался сначала тем, что г. Рябушинский издавал рассуждения г. Струве о «великой России», возмужал и окреп окончательно. Из простого союза науки с промышленностью получился уже союз и науки, и промышленности, и власти: ученый труд г. Струве был представлен им для соискания ученой степени, которой г. Струве и был удостоен.

Г-н Струве уверяет в предисловии, что задуман им его труд около 15 лет тому назад. Налицо, следовательно, все основания ждать труда серьезного и солидного.

Сам автор очень высокого мнения о своем труде, обещая «пересмотр» (и, разумеется, «критический» пересмотр) «некоторых традиционных проблем и положений политической экономии». Пересмотр захватывает и значение цены «как основного понятия политической экономии».

«…Этот пересмотр приведет к постановке новых методических задач нашей науки в духе последовательного эмпиризма, опирающегося на строго выработанные точные понятия и ясные различения».

Приведенные фразы из заключительных строк «труда» г-на Струве содержат, так сказать, лейтмотив его сочинения. Программа автора – «последовательный эмпиризм» (так начинает обязательно в наше время всякий модный философ, к какой бы елейной поповщине он ни подводил свою теорию) и «строгая выработка точных понятий и ясных различений». Знакомый мотив пресловутого «критицизма», так часто сводящегося к словесной схоластике…

«Последовательный эмпиризм» г. Струве хочет видеть особенно в той, значительно большей по размеру, части своей книги, где он дает «этюды и материалы по исторической феноменологии цены» (сюда относится почти весь второй отдел первой части). А «строгой выработкой точных понятий и ясных различений» называются рассуждения первого отдела и введения «о некоторых основных философских мотивах в развитии экономического мышления», о «хозяйстве и обществе» и т. п.

С основных теоретических рассуждений г-на Струве мы и начнем.

II

«От нормативного этического понимания ценности» (стоимости; г. Струве упорно употребляет неправильную терминологию, говоря «ценность» вместо «стоимость», хотя неправильность эта давно была ему доказана), «которое господствует еще и у канонистов, вовсе уже не так далеко, как это может казаться, до понимания ценности, как внутренней «основы» или «закона» цены. И, на самом деле, мы видим, что «bonitas intrinseca», «valor», «pretium naturale»[2 - «Внутренняя полезность», «цена, ценность», «естественная цена». Ред.] канонистов превращается в «intrinsic value» или «natural value» или «natural price»[3 - «Внутреннюю, истинную ценность», «естественную, объективную ценность», «естественную цену». Ред.], т. е. в объективную ценность[4 - Между прочим, признавая, что «позднейшие» (по сравнению с средневековыми канонистами) экономисты имеют в виду как раз объективную «ценность», г. Струве сразу выдает неправильность своего субъективистского настаивания на слове «ценность» в противоположность «объективной» «стоимости».] позднейших экономистов» (XXV).

Здесь мы видим главную мысль (или, вернее, главную мыслебоязнь) г-на Струве и типичные приемы этого автора. Чтобы дискредитировать научный закон стоимости, г. Струве усиливается сблизить его с «этическим» законом канонистов. Доказательств у г. Струве, разумеется, нет и тени. Если он пишет «мы видим», ссылаясь в примечании на одно место (не относящееся к делу) из сочинения русского кантианца 1810 года, то можно себе представить, каково было затруднительное положение нашего ученого в поисках за доказательствами!

Г-н Струве не может не знать, что всякий научный закон, а вовсе не один только закон ценности, понимался в средние века в религиозном и этическом значении. И законы естествознания толковались канонистами подобным же образом. Поэтому нет никакой возможности взять всерьез сближения закона цены у канонистов и у представителей классической политической экономии. Эту «мысль» г-на Струве нельзя назвать мыслью; здесь просто мыслебоязнь, прикрываемая чисто ребяческой проделкой.

Г-н Струве продолжает:

««Закон ценности» становится «idee fixe» политической экономии. И «универсалистический» («реалистический») мотив мышления выступает в этой области всего ярче у того писателя, у которого он сочетается с наибольшей широтой общей философской концепции экономической науки, – у Маркса. Этот мотив соединяется у него с невыработанным в деталях, но тем более цельным материалистическим миросозерцанием. Трудовая ценность превращается не только в закон, но и в «субстанцию» цены. Как эта механически-натуралистическая и в то же время «реалистическая» концепция ценности тщетно пытается вместить в себя мир эмпирических явлений хозяйственной жизни и завершается грандиозным и безысходным противоречием, на этом мы уже останавливались не раз в наших работах».

Вот вам «ученая» манера г-на Струве! Вот его способ уничтожать Маркса! Парочка якобы ученых терминов, какой-то кивок на «мотивы» мышления и ссылка на журнальную статейку 1900 года в «Жизни»[23 - «Жизнь» – литературный, научный и политический журнал; издавался в Петербурге с 1897 по 1901 год. В журнале сотрудничали «легальные марксисты» (М. И. Туган-Барановский, П. Б. Струве и др.), передовые писатели и критики (А. М. Горький, А. П. Чехов, В. В. Вересаев, С. Г. Скиталец, И. А. Бунин, Е. А. Соловьев (Андреевич)). На страницах «Жизни» была напечатана работа К. Маркса «Заработная плата, цена и прибыль». В «Жизни» были напечатаны также статьи В. И. Ленина «Капитализм в сельском хозяйстве (О книге Каутского и о статье г. Булгакова)» и «Ответ г. П. Нежданову» (см. Сочинения, 5 изд., том 4, стр. 95–152, 157–162).«Жизнь» была закрыта правительством в июне 1901 года; издание было возобновлено за границей в апреле 1902 года социал-демократической группой «Жизнь» (В. Д. Бонч-Бруевич, В. А. Поссе, В. М. Величкина, Г. А. и М. А. Куклины и др.). За границей были выпущены шесть книг журнала, двенадцать номеров «Листка «Жизни»» и отдельные издания «Библиотеки «Жизни»». Группа «Жизнь» допускала отклонения от социал-демократических воззрений и тактики в сторону христианского социализма и анархизма. В декабре 1902 года группа прекратила свое существование, издательство было ликвидировано.] – вот и весь багаж. Маловато, г. профессор…

Не только «грандиозного», но и ровно никакого противоречия у Маркса между I и III томами «Капитала», между трудовой теорией стоимости и образованием средних цен на основании закона стоимости, не удалось доказать г-ну Струве его журнальными статейками.

Средневековое «различение» номинализма и реализма, затем противоположение универсализма и сингуляризма, которыми играет г. Струве, ровно ничего не дают ни для понимания теории Маркса, ни для критики ее, ни для выяснения собственной теории (или претензии на собственную теорию) г-на Струве. Это именно игра, ученый сор, а не наука. Конечно, в борьбе средневековых номиналистов и реалистов есть аналогии с борьбой материалистов и идеалистов, но и аналогии и исторически-преемственную связь можно установить еще со многими и многими теориями, вплоть не только до средних веков, но и до древности. Чтобы изучить серьезно связь хотя бы средневековых споров с историей материализма, потребовалось бы особое исследование. Но у нашего автора ничего подобного серьезному изучению нет и в помине. Он прыгает с темы на тему, кивая на тысячи вопросов, не разбирая ни одного и декретируя, с забавной смелостью, самые решительные выводы.

Он сам вынужден был признать в приведенной цитате, что у Маркса философия и политическая экономия связаны в цельное материалистическое миросозерцание. У Маркса наиболее широка общая философская концепция!

Ведь это не шуточные признания. Человек, который вынужден их сделать и который толкует о критическом пересмотре политической экономии и о новых методических задачах ее, обязан был бы рассмотреть серьезно все отдельные составные части этого «цельного» материалистического мировоззрения Маркса. Ни малейшего даже приступа к подобному рассмотрению г. Струве не делает! Он ограничивается пренебрежительными замечаниями против «метафизического материализма». Кто же не знает, что с точки зрения модных теорий агностицизма (кантианства, позитивизма, махизма и т. п.) и последовательный материализм и последовательный философский идеализм объявляются «метафизикой». Бросая такие замечания, г. Струве только намекает на свое философское мировоззрение, чуждое всякой цельности. Но от разбора и изучения цельного материалистического миросозерцания Маркса такими замечаниями отделаться нельзя. Это значит выдавать только себе свидетельство о бедности.

III

Зато сближение марксизма с схоластическим учением о первородном грехе представляет из себя такой перл в ученом труде г-на Струве, что на нем нельзя не остановиться подробнее. Заранее извиняемся перед читателем за длинные выписки, но тут надо быть точным, чтобы пригвоздить попрочнее приемы современной либерально-профессорской науки.

«Для меня совершенно ясно, – пишет г. Струве, – что марксова теория трудовой ценности по своему логическому строению много столетий тому назад имела грандиозную аналогию и прообраз в «реалистически» обоснованном схоластическом учении о первородном грехе… Точно так же, как у Маркса эмпирические «цены» управляются законом ценности, так сказать, заимствуют свое бытие от субстанции ценности, так для схоластики эмпирические действия людей определяются первородным грехом.

Вот несколько сопоставлений.

Маркс: «Все это может быть всего легче изображено, если мы всю товарную массу сперва одной отрасли производства будем рассматривать, как один товар, и сумму цен многих тождественных товаров, как слагаемые, образующие одну цену; тогда то, что было сказано относительно отдельного товара, буквально приложимо к находящейся на рынке товарной массе определенной отрасли производства. Что индивидуальная ценность товара отвечает ее общественной ценности – осуществляется или определяется в том смысле, что совокупное количество данного товара заключает необходимую для его производства общественную работу и что ценность этой массы равняется ее рыночной ценности»[24 - К. Маркс. «Капитал», т. III, 1955, стр. 189.].

Фома Аквинат: «Мы должны сказать, что все люди, которые рождаются от Адама, могут быть рассматриваемы как один человек, поскольку они совпадают в своей природе, которую они получили от своего праотца, подобно тому, как, например, все люди, которые живут в одном графстве, считаются за одно тело и все графство за одного человека…»».

Кажется, довольно? Г-н Струве уверяет, что это «не игра эффектными (!??) аналогиями и не остроумничанье». Может быть. Но это, несомненно, игра пошлыми аналогиями, вернее: простое шутовство. Если считающие себя либеральными и прогрессивными ученые способны терпеть в своей среде героев подобного шутовства, если этим героям дают ученые степени и поручают обучение юношества, то это только показывает в сотый и тысячный раз «закон» буржуазной эпохи: тем больше чести, чем наглее и бесстыднее издевательство над наукой ради уничтожения Маркса.

Шутовством пришлось г-ну Струве прикрывать свое полное бессилие опровергнуть Маркса. Что все товары данной отрасли производства обмениваются на сумму товаров других отраслей, – это бесспорный факт. Что среднюю цену определяют любые «эмпирики», беря товарную массу и деля общую цену ее на число единиц товара, это опять-таки факт. Любезная г-ну Струве статистика (на которую он, как увидим ниже, тоже только «кивает», вместо того чтобы прикоснуться к изучению ее) показывает нам на каждом шагу применение приема, употребленного Марксом. Но какое дело до всего этого профессиональным «социалистоедам»? Лишь бы лягнуть Маркса, – а остальное приложится.

Каковы философские авторитеты, благословляющие г-на Струве на сие благородное занятие, видно, между прочим, из следующих слов нашего профессора:

«В этой работе (работе подведения итогов всей мыслительной работе XIX века) беспристрастное потомство должно уделить видное место великому французскому метафизику Ренувье, к которому восходят многие критические и положительные идеи нашего времени» (43).

Ренувье – глава французской школы «неокритического идеализма», – «обскурант высшей школы», – как его назвал эмпириокритик (т. е. враждебный материализму философ) Вилли (см. мои замечания о Ренувье в книге: «Материализм и эмпириокритицизм. Критические заметки об одной реакционной философии». Москва, 1909, с. 247[5 - См. Сочинения, 5 изд., том 18, стр. 221. Ред.]). Ренувье слово «закон» пишет с большой буквы и прямо превращает его в базу религии.

Посмотрите же, какими приемами уничтожает г. Струве «цельное – по его собственному признанию – материалистическое миросозерцание» Маркса: Маркс приравнивается к средневековому теологу на том, собственно, основании, что Маркс складывает цены товаров одной отрасли производства, а средневековый теолог Фома Аквинат складывает людей, происшедших от праотца Адама, для обоснования учения о первородном грехе. И в то же время Маркс уничтожается во имя «великого» Ренувье, который в XIX веке проповедовал философский идеализм, создающий из понятия «закона» базу религии!!

О, г. Струве! О, ученик «великого» Ренувье! О, призванный учитель русского юношества!

IV

«В той огромной перестройке, – пишет г. Струве, – которой подверглось после натиска историзма, и мистического и материалистического, здание политической экономии, основанной на идее естественного закона, эта идея потерпела полное крушение. Вскрылось ее основное внутреннее противоречие. Оно всего, быть может, явственнее выступило в той форме «естественной» политической экономии, которая стала теоретической основой буржуазного экономического либерализма… В самом деле, если в экономической жизни царит естественный закон, то не может быть фактов этой жизни, не согласных с естественным законом, его нарушающих. Между тем либеральная «естественная» политическая экономия постоянно в книгах и жизни вела борьбу с такими фактами… После крушения буржуазно-либеральной политической экономии об «естественном законе» стало даже как-то неприлично говорить. С одной стороны, явно ненаучно выделять из целого принципиально единого общественно-экономического процесса какие-то отдельные стороны, отношения, явления, как «естественные», и трактовать их как особую категорию явлений. С другой стороны, провозглашение «естественного закона», хотя оно и в самом экономическом либерализме покоилось на неосознанном этическом мотиве, было этически дискредитировано, как прием оправдания или увековечения известных, имеющих лишь временное значение социальных отношений и форм, как «буржуазная» апологетика» (56–57).

Так разделывается автор с идеей естественного закона. И это пишет человек, который вынужден признать, что «материалист Маркс через весь XVIII век протягивает руку материалисту Петти» (56) и что «Петти – самый яркий, самый выпуклый выразитель могущественного тока, который в ту эпоху шел к обществоведению от естествознания» (50).

Могущественный ток к обществоведению от естествознания шел, как известно, не только в эпоху Петти, но и в эпоху Маркса. Этот ток не менее, если не более, могущественным остался и для XX века. Как же можно в сочинении, претендующем на научность и ставящем себе задачей изучение «философских мотивов экономического мышления», поднимать вопрос об этом «токе» и о материализме Петти и Маркса, не выясняя абсолютно ничего насчет философских предпосылок и выводов естествознания??

Но такова именно вся манера Струве: поднимать или, вернее, задевать тысячу и один вопрос, обо всем «говорнуть», все представить взвешенным и учтенным, а на деле ничего не дать, кроме окрошки цитат и беглых замечаний.

Вопиющая неправда, будто идея естественного закона в политической экономии потерпела крушение, будто о ней «неприлично говорить». Как раз наоборот. Именно «ток от естествознания к обществоведению» подкреплял, подкрепляет и делает неизбежной эту идею. Именно «материалистический историзм» окончательно обосновал эту идею, очистив ее от метафизических (в марксистском значении этого термина, т. е. антидиалектических) нелепостей и недостатков. Говорить, будто «естественный закон» классиков «этически дискредитирован», как буржуазная апологетика, значит говорить непереносный вздор, значит извращать и классиков и «материалистический историзм» самым бесшабашным образом. Ибо классики нащупывали и нащупали целый ряд «естественных законов» капитализма, не понимая его преходящего характера, не видя классовой борьбы внутри его. Оба эти недостатка исправлены материалистическим историзмом, и «этическое дискредитирование» тут ни к селу, ни к городу.

Употребляя утрированно-«крепкие» словечки («неприлично» говорить о «естественном законе»), г. Струве тщетно пытается спрятать при помощи их боязнь науки, боязнь научного анализа современного хозяйства, свойственную буржуазии. Барский скептицизм характеризует ее, как и все приходящие в упадок классы, но идея естественного закона в функционировании и развитии общества не приходит в упадок, а крепнет все более и более.

V

Посмотрим теперь, каковы те «строго выработанные точные понятия и ясные различения», которые обещает дать г. Струве для «постановки новых методических задач» политической экономии.

«…Мы определяем хозяйство, – читаем на стр. 5-ой, – как субъективное телеологическое единство рациональной экономической деятельности или хозяйствования».

Это звучит «ужасно учено», но на самом деле представляет из себя пустейшую игру словами. Хозяйство определяется через хозяйствование! Масляное масло… «Субъективное единство хозяйничания» может быть и в мечтании и в фантастическом романе.

Боясь сказать о производстве материальных продуктов («метафизический материализм»!), г. Струве дал игрушку, а не определение. Устранив всякий элемент и признак общественных отношений, г. Струве «сочинил», как нарочно, именно такое «хозяйство», которое объектом политической экономии никогда не было и быть не может.