Асан

Добраться до кустов, чтобы спрятаться, едва ли успеет… Его сапоги в гору не шли. Кирза скользила по траве… Солдат падал и снова перебирал скользящими ногами. Мишень. Стреляй не хочу… Скреб по земле. То дулом… То раскоряченными лапами гранатомета. Дурила… Волок еще и сумку с лентой гранат. Из кустов его убьют в упор. Если там чичи… Я неотрывно следил за ним, потому что он и мне давал шанс. Потому что кусты это кусты!.. А вдруг там никого?.. И вот тут к солдату метнулся офицер. От меня в десяти-пятнадцати шагах. Рядом!

Сосна, заранее на узком пути сваленная, не давала танку повернуться. Танк крутился… Танк только бодал дерево… Я узнал Хворостинина. Это он выпрыгнул из танка (он же был в джипе!). Кругом пальба… А Хворь кинулся к солдату, скользящему по глине с гранатометом. Это было непонятно. Ведущий колонну полез на взгорье. Из любого куста его могли свалить. В ту минуту стопроцентно… Нет… Не свалили.

Догнав солдата, Хворь подхватил ему в помощь дуло АГС. И ремень ему поддел, чтобы нести, а не волочь: «Давай, солдат!.. Давай!» – кричал ему Хворь. Я хорошо запомнил слова. Слова въелись мне в мозг… Хворь оставлял колонну, помогая солдату. Вдвоем они осилили крутизну. Они добрались до кустов… Не знаю, что я думал. Но я бросил свою плевую ямку и побежал за ними… Пули чмокали совсем рядом, а у меня на бегу мелькала детская мыслишка залезть где-нибудь в дупло. И жить там. В дереве… И пусть проходят столетия…

Почему я побежал за Хворем?.. Не знаю. Это вне сознания. Вверх и вверх… Оба они карабкались впереди меня, и я все время слышал эту гвоздящую мой мозг присказку: «Давай, солдат, давай!»… На нашем подъеме пространство кустов вдруг кончилось. Скос стал не так крут… И там сразу – пулеметное гнездо. И один чич там… Близко… В пяти шагах.

Бородатый чич увидел их. Этих двоих, пробежавших мимо него, с раскоряченным гранатометом в обнимку… Бородач разворачивал пулемет неспешно. Чтобы стрелять им, пробежавшим, прицельно вдогон… И тут я услышал крик-команду. Обернувшийся Хворостинин крикнул мне. Вроде как он не хотел терять своего времени на чича. (И как только он успел меня, бежавшего сзади, заметить!):

– Застрели его, майор!

Чич только теперь увидел меня и снова стал разворачивать пулемет. Уже ко мне дулом. Но понял, что не успевает. На редкость неспешный чич… Схватился за автомат… Но я был быстрее… Я даже рискнул подбежать к нему ближе. Не стрелял сразу… Чтобы из пистолета (у меня только пистолет) попасть наверняка… Попал. Дважды.

Но бежать дальше за Хворостининым и солдатом я не смог. Сразу еще три чича выскочили… Я успел нырнуть в какой-то куст… Они подбежали к убитому. Они, конечно, сочли, что убитый – дело рук Хворя и солдата-гранатометчика. Двое кинулись за ними вслед – в гору, а один остался выть около убитого… Такой тонкий, воющий плач. Причитания по-чеченски, но язык не повернется сказать, что они были мне непонятны… Слишком понятны. Наверное, брат. Наверное, сын.

Я не стал в него стрелять. Я не стал его убивать, хотя мог подойти со стороны его спины. Эти несколько шагов были бы неслышны. Я даже не успел подумать о том, что только-только убил человека. Как плакал, выл этот чужой голос!.. Меня достал этот плач-вой. Но дело не в плаче. Я совсем вымотался. Выдохся… Вдруг обессилел. И жажда, жажда… Пить. Пить.

Я сел на землю и сидел. Я хотел воды… Больше я ничего не хотел. Я хотел сидеть и ждать, пока кончится бойня.

Уверен, увидев солдата, карабкающегося в гору, Хворь еще ничего не придумал. Он не мог предвидеть, что и как будет дальше. Никто не мог предвидеть… Этот солдат пер и пер вверх, оскальзываясь по грязи и глине… Пер куда-то в спасительные кусты, вверх, вверх! лишь бы спрятаться!.. Солдат и думать не думал лезть с гранатометом именно на правое взгорье. У него просто поехала крыша, и только поэтому он не знамо куда и зачем волок свой АГС-17.

Но теперь их было двое. Когда Хворь ему помог, подсобил, оба как бы по инерции продолжали лезть в гору… Сквозь кусты, с треском! Они карабкались вверх и вверх! Иной раз на четвереньках… Храбрый солдатик наверняка думал, что они все еще убегают от чичей.

А дальше я не знаю… Как там, на взгорье, помимо Хворя и солдата, оказалось еще двое наших?.. Двое… поддатые… И плюс два АГС-17. Приволокли ли эти двое гранатометы с собой? Едва ли… Захватили чеченские?.. Не знаю. Я только видел, как появился один гранатомет. И с какими муками. Тот самый, что несли Хворь и солдат.

Это ли не везение?.. При всей своей интуиции Хворь не мог знать, что наверху, на пятачке, обнаружится запасное гнездо чичей с нацеленными глубоко вниз гранатометами. Тем более не мог он знать, что возле гранатометов будут стоять вчерашние крестьяне, которые тут же дадут деру, завидев солдат. А окажись там матерые?

А как прошли наверх, в гору, еще двое наших солдат? Кто их послал?.. Двое, заметно поддатые… Возможно, прошли мимо меня. Когда я сидел все еще в прострации. И ничего не видел, не замечал.

Убивший впервые человека… И немыслимо хотевший пить… пить!.. Вокруг ни капли воды. Только редкие деревья. Только синими клочками небо.

А в это время наверху: «Давай, солдат! Давай!» – уже весело кричит Хворь. И очумелый от бега в гору солдат понимает наконец, что удача… что он жив, выскочил… ого, здесь еще двое, откуда они?.. и капитан рядом.

Солдат тут же храбреет, помогает Хворю установить гранатомет… И плюс двое поддатых, пробравшиеся наверх, быстро-быстро устанавливают и перенацеливают гранатометы вниз по склону, но не в самую глубину ущелья… а в близкие, в ближайшие кусты, где чичей, как муравьев. Одно дуло чуть вправо, другое чуть влево… Это ли не везение?.. Чуть вправо – чуть влево… И еще дуло. И гранаты, лента к ленте. У АГС-17 замечательное ленточное питание.

АГСы заработали, вся правая сторона, весь склон – в огне. А большего не нужно. Автоматический станковый гранатомет (с прицельной дальностью 1700 метров) раскидывает гранаты очень густо. В шахматном порядке. И каждая граната при разрыве на десять метров вокруг себя сносит все… куст за кустом… каждую травинку… Огонь все сметал, корежил… Единственное, что огонь после себя оставлял и усиливал, – это крики раненых. Дикие крики… Молящие… Огонь внезапен – и сзади! Казалось, чичей бьет кто-то из своих… непрерывное уничтожение гранатометами с тыла… Последние три минуты Хворь, охрабревший солдат и еще двое подключившихся наших изничтожали уже только деревья.

Колонна прорвалась. Когда возбужденные удачей офицеры, как водится, вспоминали еще не остывший бой… Стоя рядом и перебивая друг друга… Хворь среди них: «Главное, кто первый запустит сенокосилку…» – и я услышал его смех, счастливый и, как всегда, чуть излишне легкий, хвастливый. Его слова офицеры тут же истолковывают, мол, важно найти то время и то место, откуда уничтожающий огонь побежит по всему пространству боя. И все время они повторяли – правый склон, правое взгорье!

Я сам видел, как чичи оттуда уходили. Вперед по взгорью. Назад по взгорью… Все равно, лишь бы уйти… Но не бросив оружие… Все правое взгорье обуглилось. Кой-где еще горела трава… Кусты торчали прутиками. А прутики дымились.

Именно туда – в очищенное гранатометами пространство правого склона – стала сдвигаться, смещаться вся живая сила нашей, казалось, полумертвой колонны. Очень быстро смещались, даже как-то проворно… Как? Какой командой?.. А никакой… Говорили про замысел и даже про выстрел ракетницы, мол, Хворь подал знак, но не было выстрела!Не было. Я уже вполне пришел в себя, чтобы видеть. Я тоже со своим пистолетиком… Тоже воевал… Вносил лепту… И я бы заметил сигнал. Не было… Кто-то из офицеров предположил, что это какой-то неведомый закон боя. Живая сила сама собой сдвигается, смещается, переходит и переползает, почуяв, где именно открылась спасительная пустота. Звериным своим нюхом… Звериным?.. Но тогда чего захваливать Хворя?!

Зажатые было на дне ущелья, наши перебрались теперь на правый, выжженный склон. И палили изо всех сил. И уже не было избиения, не было засады. Просто бой. Наш правый склон – против чеченского левого. Плюс наши танки… Они, конечно, никуда не сместились, оставаясь на дне ущелья.

Но теперь и танки, без опаски подставив себя правому склону, развернули дула и били по левому.

Сметая там куст за кустом… Сенокосилка!

Колонну выручил, слов нет. Но ведь все как-то на пальцах – как-то у него просто, даже примитивно. Чистый случай!.. Ни заготовленного маневра. Ни запомнившейся сигнальной ракеты. Ни вообще командирской мысли.

Давай, солдат, давай… И это все?.. И ничего больше?.. Это верно, колонна уцелела. Это верно, к вечеру, разогнав чичей, расчистив путь и подобрав раненых, колонна двинулась – и ушла. Пыля уже по ровной дороге.

Но чего-то яркого этому бою явно не хватало. И ведь я не из тех, кто ждет гениального… Мне не нужно блесток… Да, да, Хворь преуспел. На пару с тем солдатом… Спору нет… Но почему он сам полез наверх? Разве нельзя было предвидеть и загодя нацелить на такое дело двух-трех-четырех спецназовцев?.. Хорошо, пусть не было спецназа, но пара-тройка матерых солдат была?.. Вот пусть бы и послал их, профессионально отважных, пробраться с гранатометами на самое взгорье. Загодя бы послал, а не тогда, когда колонну уже долбали.

Я не придираюсь. Я о друге!.. Конечно, я ценил его и, по-дружески льстя, даже сравнивал его с Суворовым. Такой же тонкокостный… Мелковатый… И тоже улыбчивый, тоже не без хвастливости. Но ведь то Суворов! Великое прошлое!.. История!.. Осталась даже его переписка с Екатериной.

Когда убьют Хворя, от него ничего не останется. Какое-то время посожалеют… Особенно медсестры… Имел отменный нюх на опасность! Военная косточка! Бессребреник… Что еще?.. Цитировал офицерам Шекспира?! Две фразы, не больше. (Но мы и тех не знали.) А затем все осыплется. Мелкой такой листвой. Дождичком… Уйдет в землю… Все уйдет. Все забудут. Нет и не было никакого Хворостинина. Майоришка. Останется дурацкая фраза «запустить сенокосилку». Сама по себе останется. Уже и неизвестно, чья… А что еще? А чем, собственно, восторгаться?.. Он только и умел спасти колонну в ущелье. Только и всего.

Я тогда вернулся на склады с воодушевлением. Но только-только складские ворота открылись, на пропускной пост звонок.

– Майор!.. Это Хворостинин звонит… Давай познакомимся.

– Попробуем, – засмеялся я.

С облегчением засмеялся. Как дурной сон, вспомнив, что весь бой сверкал для чичей своими звездами на погонах.

Когда бой стал бой… Когда бой стал понятным, даже симметричным, правое и левое взгорья (наше и не наше) уже стали палить друг в друга по максимуму. Стреляло все. Даже я, складарь, подоспевший к нашей полупобеде, палил по противостоящим кустам из своего пистолетика… С жаром! Со сладким чувством уже непроигранного (по крайней мере непроигранного) боя!.. С новой обоймой в руках, перезаряжая, я вдруг глянул на дно ущелья. Неглубокое, оно дымилось. Боевые машины бешено гвоздили чичей. Либо сами чадили, уже подбитые… Я еще пострелял. Кончались патроны… И, помню, я еще раз глянул вниз, в самое ущелье. И вот что увидел.

Несмотря на шквальный огонь с обеих сторон, ни один осколок не царапнул, ни одна пуля не попала толком ни в бензовоз, ни в грузовики с бочками… Стоявшие, кстати сказать, на самом виду. Бензин на дне грохочущего ущелья. В адском огне тихо цвели цветочки. Потому что левое взгорье считало бензин своим, а правое – своим. А меж тем бензин, пока еще не доставленный, былмой.

Затем, собственно, и ходят колонны… Затем, что по точкам, по местам постоянного пребывания воинских частей они развозят необходимое (харч, иногда воду) и необходимейшее (горючее и боеприпасы).

Второй бой, в котором я поучаствовал, памятен ущельем. Глубокое и омерзительно сырое… На самом подходе к Ведено. Но прежде всего в памяти причудливые скачки Хворя. Его перебежка, перепрыжка… Из высокой травы… Под пулями… Когда он в шесть или в семь блошиных прыжков перебрался в БМДэшку и крикнул засидевшемуся там водиле – жми! (Боевая машина десанта. Солдаты кличут танкеткой. Она относительно легка. Изящна! Ее можно десантировать на парашютах.) Но и мелкой БМДэшке вперед ходу не было. Чичи очень хитро подорвали фугасом головной танк, и он торчал в ущелье, как пробка. Не пройти… Как затычка. И весь дымился.

Ущелье уже было в огне. А Хворь выводил БМДэшку из колонны. Карабкаясь прямо на скос ущелья… С жутким креном… БМДэшка в наклоне, вот-вот кувырком. Я не знаю нутра БМДэшки. Не знаю, на чье там место Хворь прыгнул и так сразу вписался. (Пять человек десанта, вероятно, уже раньше рассыпались по траве.) Колонна, как и в тот раз, была обречена… И все это знали. БМДэшку видели все. Хворь, покрикивая на водителя… своими командами (и его руками) вел боевую машину, как вел бы ее, скажем, пьяный. Покачиваясь… Дергаясь… И задом, задом!.. Смотреть страшно! Чудо началось цирковым номером.

Но еще страшнее было видеть, как следом этот же маневр с почти пятидесятиградусным креном стал повторять тяжелый танк, поползший сразу за БМДэшкой… Пятясь и пятясь, танкетка Хворя задом выползала из ущелья. Прямо по веткам поваленного чичами дуба. По его захрустевшей вершинке. Там, где ствол дуба не так могуч. И за БМДэшкой, за Хворем полз тяжелый танк. Один-единственный. Но ведь и тут везенье! Еще какое! Ну опрокинься танк… или замри, заглохни… зависни под мертвым углом!.. Ну что победоносный Хворь делал бы в одиночку на своей нелепой БМДэшке?!

Танк, копируя маневр, прошел за танкеткой след в след. Водила, несомненно, верил в Хворя. (В него слепо верили.) Танк повторял каждое микродвижение БМДэшки. И, в точности повторив, раком, ракоходом, выполз из ущелья… Не ввязываясь в стрельбу. Чичи даже не слишком взъярились на этих ракообразных. На этих пятящихся… свалятся!.. сами опрокинутся!

Но и тогда, когда обе боевые машины, не опрокинувшись, выползли из ущелья, чичи не слишком на них оглядывались. Чичи вели бой. Основная добыча оставалась в ущелье… Ну, спаслись, ну, дали деру две единицы. Ушли. Ну, пусть!

Однако, едва вырвавшись из ущелья, БМДэшка, а за нею танк и не подумали уходить – развернулись и быстро-быстро поползли на правое взгорье. Местами лысенькое… И более пологое. (Это как берег реки.) Обе боевые машины оказались над чичами. Выше их… Правда, ступенчатость ущелья не давала по-настоящему чичей обстрелять. Ни ближе к ним подползти.

И опять, что там ни говори, везение – опять чудо!.. Если о чуде, Хворь тут как тут.

Не мог же Хворь заранее знать про элеватор. Влезший на взгорье, он видел, конечно, внизу, в ущелье, свою зажатую и обреченную колонну… Но он видел и кое-что другое – он выполз к селению! А между его БМДэшкой и этим селением – прямо перед глазами – возвышался гордый параллелепипед зернохранилища. С плоской деревянной крышей. Что это было, если не подсказка?

Первыми же выстрелами, отвернув дула башенных орудий от ущелья к зернохранилищу, БМДэш-ка, а за нею танк (главный калибр) подожгли деревянную крышу. Горящая крыша рухнула вниз – а там, внутри, занялись переборки… зерно… Огонь вырос стремительно, высоко! Все запылало, загудело… Горели элеваторные пристройки, что рядом. Будки-халабудки.

Селение находилось за элеватором, подальше. Однако огонь был так силен. И конечно, крики. Вопли!.. Женщины! Они испугались огня… Селение не загорелось. Но именно кричащие, воющие женщины придали полыхающему поодаль огню особый, безумный оттенок. Это совсем особое голошение. Кто-то выносил вещи… Кто-то поливал загодя заборы водой… Но в первую очередь женщины выбегали из домов с детьми, мал мала меньше, и кричали.

Большинство чичей, что в засаде, были крестьянами этого селения. Они вели бой именно на этой стороне ущелья (чтобы недалеко уйти от дома). Они видели, как там, за желтизной большого огня, мечутся их жены и матери. Это пугало больше смерти. И все они, большинство, – бегом, бегом! Спасать родные дома!.. Кинулись, побросав автоматы и тяжелые гранатометы.

Ну, некоторые все-таки с автоматами. Но уже не воевали. Они бежали к своим домам, не оберегаясь… Прямиком… Едва огибая танк и БМДэшку. Ни Хворь, ни (ему след в след) ведомый танкист не стреляли по бегущим. Пусть бегут. Пусть хилеет, пустеет засада… Не хотели чичей даже на секунду тормознуть. Все по домам!.. Пусть, в конце концов, помогут своим… огонь неподалеку! Огонь ревел в бетонном элеваторе, как в огромной печке. Рваный, стреляющий звук столбового пламени.

На бугре правого взгорья так и стояли сделавшие свое дело две боевые машины. Танк и БМДэш-ка. Уже не стреляющие.

Залегшие в ямах и в ближних кустах оренбуржцы (они сопровождали колонну) поняли, тотчас почувствовали, что есть маневр. Что правое взгорье от чичей освободилось. Как поняли?.. Не знаю. Опять же не знаю. Я сам лежал в канаве. На этот раз я был в камуфляже. И с автоматом, помимо пистолета… Но и на сломе этого боя я не видел сигнальной ракеты. Не слышал команды… Это факт… Так что оренбуржцы сместились, переползли, перебежали на правое взгорье сами собой. Бой как бой. Правое взгорье воевало с левым.

Через полчаса подоспели вертолеты. Рассеявшихся боевиков били с высоты. Чичам не повезло. Сгоревший в прошлом году лес не подрос. Лесок оказался редким, совсем жидким. Бежали на виду… Вертолетчики их били легко, как в тире… Так и подпрыгивали фигурки. Подпрыгивали и падали… И еще один упал. И еще… И уже не вставали… Только и уцелели сбежавшие на пожар крестьяне. Бог хранит простаков.

Но как же зловеще было начало боя! Головной танк горит… закрыл, закупорил дорогу. Два завязших БТРа с оренбуржцами на броне… Огонь по колонне и с правого, и с левого взгорья. Чичи под азарт стреляют лучше наших… Шквальный огонь! И где-то внутри этой длинной, растянувшейся, беспомощной кишки-колонны маленький джипик капитана Хворостинина, старенький «ГАЗ». Из этого джипика Хворь и перебирался к БМДэшке какими-то странными скачками. На моих глазах. Я думаю, на глазах у многих. (Гляделось нелепо. Он прыгал, как блоха, еще и пошустрее! Взлетит – ляжет!.. Да как проворно. Взлетит – и опять ляжет… Герой! Он дал бы фору десятку здешних блох. Пока не впрыгнул в танкетку.)

Я в ту минуту уже решил, что мой последний день. Колонне отсюда не выбраться. Я лишь облизывал сухие губы. Я уже научился быстро-быстро облизывать губы. И думать про последний день. Мы все научились… Война.

На другой… нет… на третий день после боя я был зван на недострой Росликом, пришел, а его нет. Только-только я закурил, набежали старики-чеченцы. Только-только присел на подозрительно шаткий табурет… Старики буквально откуда-то возникли. Словно бы их кучкой выбросили ко мне из-за недостроенной стены.

Один из них – в высокой папахе, седой, весь в острых морщинах. Знакомый мне лицом, он подошел и по-горски обнял меня. Касаясь щекой о щеку… правой… левой. Двое незнакомых стариков тоже было сунулись, но я глазами дал понять, что хватит объятий. Не хочу… Старость здесь, как зона риска – букет болезней. Старики тотчас деликатно отпрянули. Папахи сняли. Молча. Держали в руках.

Тоже знак уважения.

Но как только я поднял (вопросительно) на них глаза, старики разом замычали, заныли… Один даже подвывал. Это они так взмолились.

– Са-ашик. Са-ашик… Сдай Хворь.

Их стариковское разноголосие, как всегда, неотчетливо. Невнятно. Звучало, как в госпитале, когда ты на анализах, –сдай кровь.

По сути так и было… Не больше и не меньше, они предлагали мне сдать им Хворостинина. Его кровь. Его жизнь. И притом вежливо – все же это был визит просителей… Для этих жалких стариков я большой человек. Очень большой. Я хозяин бензина и солярки. Я все могу.

С другой стороны – комедия!.. Комедия не только в том, что я никого никогда не сдавал, но еще и в том, что эта сделка, предлагаемая ими затея, не казалась им странной – звучала в обращении к федеральному офицеру вполне нормально… вполне деловито… как торг… как на вещевом рынке.

– Са-ашик… Сдай Хворь.

Комедию я должен был играть. Мое имя обязывало, и я сейчас был не я, а Сашик. А Сашик не мог выгнать их пинками и криком… Сашик человек достойный, и Сашик должен был говорить о жутковатом деле – как о деле. Беседовать. И, возможно, обсуждать условия. Иначе бы уже завтра старики перестали Сашика уважать.

Изобразив лицом ход мысли, я спросил:

– Сдать Хворостинина?.. Это с какого такого праздника?.. А воевать с вами кто будет?

Они едва не зарыдали:

– Сда-аааай… Са-аааашик… Он сжег наш хлеб.

– А вы сожгли его солдат в танке. В головном танке. Забыли, а?

– Мы не сожгли. Мы мирные люди… Са-аааа-шик.

Они опять устремились ко мне. Двое на коленях… Самые пахучие… Это не так просто, когда на тебя надвигается серебро седин. Оба в старинных столетних пиджаках. (Со стариковского же многоразового плеча. Умер, а пиджачок передал дальше… Носи и помни.) Но даже коленопреклоненных, я не хотел их видеть и ощущать вблизи. Я люблю дистанцию. А они приближались… Я боялся, закружится голова.

– Стоп, стоп! – я прикрикнул. – Давайте о деле… Хватит ползать.

Другая картина – мой знакомый старик. Настоящий горец! Держался просто и благородно. Стоял, чуть склонив голову… И чуть стыдясь за своих.

(Но не унизив их замечанием.) Он стоял, лишь приложив ладонь ближе к сердцу.

Не сразу, но я углядел их главного. Мрачноватый чич, старающийся сейчас быть благостным и незаметным. Этот-то и пригнал ко мне стариков. Как овец. Пробовал меня купить… а почему нет?.. а вдруг!.. С ранней сединой на щеках и в бороде, он неплохо косил под старика. Он притаился, он прятался в кучке стариков. Он не был стар. И прятал смелые глаза.

– Са-ашик… Сашик.

Такой волчара ничего не боится. Пришел по делу. Старики ничто, старики только видимость, – он стариками пробовал меня… на покупку… а вдруг?.. Я на миг почувствовал себя чужестранцем – я это я, но внутри их тысячелетнего торга. Внутри тысячелетней горской реальности. На чужом базаре. На чужой земле.

Меж тем эти жалкие, пропахшие потом трудяги-старики были мстители. И за ними, за их блеяньем стояли деньги. (Уверен. Увесистая пачка. Восток!) Вот так и выглядят настоящие мстители. Они – на коленях… А я стою в рост… Тем удивительнее, как внятно я слышал, чувствовал их прессинг, их да-веж. Их приглашение на открывшиеся торги. Приглашение, лишь чуть примаскированное их стояньем на коленях и стенаньями.

– Сдай.

Быть и оставаться Сашиком мне было важно не из игры, не из тщеславия… Из необходимости. Мне с ними жить.

И потому я был терпелив:

– Не могу. Никак не могу, уважаемые… Это нарушит равновесие войны. Наша вялая, тихая война может стать войной сумасшедшей… Зачем?

Я объяснял спокойно, с подробностями:

– Война, уважаемые, держится на особых людях. На больших людях. А Хворь, то бишь Хворостинин, как раз очень большой человек в этой войне.

– Он – капитан.

– Это для вида. Это как маскировка… Других таких, как он, сейчас у нас нет. Во всей армии нет. Сами это знаете… А ваш Басаев кто по чину?.. А?

Молчание.

– Он тоже по чину никто… Поняли?.. Всё, уважаемые. Точка.

Старики замолчали, натолкнувшись на неожиданную логику симметрии. Как всегда на Востоке… Теперь они думали и сожалели – неужели они, старики, не так начали разговор? Не с той карты пошли?

И тут я уже должен был разгневаться. На их затянувшееся молчание я просто обязан был обозлиться. Восток дело тонкое. (Гнев сильного – это его главная правда.) Именно в тишине… Именно когда просителям уже встать и уходить.

– Хворостинина сдать?! – вдруг заорал я. – Да вы охренели, отцы. Человека ценить надо! Вы же мудры… А сейчас вы прямо как братва горская… Вы своего Басаева прирежьте! А?!

Я гневался. (Работа…)

– Хворя им сдать! В войне баш на баш, – орал я. – Басаева как-нибудь прирежьте. В междусобойчике…

– Сашик… – заныл один из стариков заново.

– Ну, что мне вас учить… Прирежьте. Только без подмен!.. Чтоб телевизор во всех ракурсах его трупак показал.

Я очень гневался:

…Чтоб на экране Басаев, а не завонявшийся чич. Личико чтоб. Лица ему не портить. Рожа чтоб читаемая. Ясно?.. Можно башку отдельно. Но уши не отрезать. Чтоб сразу узнали…

Са-аа-ашик.

Все. Все… Встали… Подъем, уважаемые… По домам!

Ушли… Едва не припрыжкой сходили старики по ступенькам опасной, шаткой лестницы недостроя. Без перил… Горцы!

Зато к машине, к «жигулю» шли медленно. Приуныли? Обговаривали неудачу?.. Один из стариков в брюках-галифе. Не пачка ли денег в гигантских карманах?.. А что?.. Они такие. Все с собой. Просто, как воды выпить. Старик опустил руки, вытянув их вдоль тела. Слегка контролировал деньги. На ходу. Едва касаясь галифешных карманов.

Вот там их «жигуль». Еще и с маленьким российским флажком на капоте.

Оренбуржцы в том ущелье не потеряли ни человека. Молодцы! Только и погиб, с экипажем вместе, приданный им головной танк… В штабе спасенную колонну обговорили с особенным удовольствием. Заметили!