Посол Урус-Шайтана

«И ни малейшей надежды на побег! Правда, осталось золото, – Арсен незаметно ощупывал кожаный пояс и диву давался, как это при всех злоключениях последних недель никто не обыскал его и не отобрал денег. – Да и поможет ли золото здесь? Чужой далекий край, чужие обычаи и жестокие люди… Между чужбиной и отчизной – широкое бурливое море… Если бы жить где-нибудь на берегу моря, то осталась бы надежда на казаков, которые нападают на прибрежные города. А так далеко в глубь страны они никогда не заходят. Да и кто знает, куда ведет нас этот мрачный Гамид?..»

От мыслей становилось горестно на сердце. В будущее смотрел, как в собственную могилу. И чем дальше шли они каменистой дорогой на юг, тем холодней и темнее казалось солнце. Все больше и больше угасала малейшая надежда на возвращение домой… «…Забудет ли Гамид стычку в Кафе? Конечно же, нет. Неспроста ведь только ему – Арсену – надел и на руки, и на ноги такие тяжелые кандалы. Ведет к себе домой, затаив злобу, чтобы вволю поиздеваться… Ну, а с чего он решил, что непременно когда-нибудь вернется на Украину? Разве не так же надеялись и надеются на возвращение тысячи других невольников? Разве они не такие же сильные и смелые, как он? Не такие же ловкие? Припомни-ка: многие ли вернулись? Единицы! Кто-то сумел бежать, кого-то выручили казаки, кого-то выкупили родители или товарищи… Возвращались иногда старые, немощные, слепые… Турки жестоко расправляются с беглецами – им выжигают глаза и отпускают «на волю». Иди куда хочешь! Пускай тебя видят другие невольники и ужасаются кары за необдуманный поступок… Иногда добрые люди провожали их через Болгарию и Валахию на Украину; как деда Сома, и там они разбредались по селам и хуторам, становились певцами-лирниками, кобзарями, нищими, пугая слушателей рассказами об ужасах неволи басурманской…

Неужели и тебя ожидает такая же судьба?»

2

Как-то под вечер караван Гамида спустился с плоскогорья в широкую долину и направился к мрачной, выложенной из дикого неотесанного камня крепости, стоящей на холме, недалеко от широкой и бурной реки.

Гремя кандалами, невольники в сопровождении надсмотрщиков прошли через узкие ворота крепости во двор и столпились под развесистым орехом, одиноко стоящим посреди стен из камня. Утомленные долгой изнурительной дорогой, они сразу же опустились на холодные каменные плиты, которыми был вымощен весь двор.

Молчаливая крепость сразу наполнилась шумом и гамом. Засуетились на внутренних галереях дома женщины в темных одеждах, завизжали от радости, ожидая подарков, дети и, словно стайка воробьев, высыпали навстречу Гамиду. Выбежали слуги.

Арсен безучастно смотрел на чужую жизнь. Ныли натертые железом ноги, нестерпимо хотелось пить. Услышав, что где-то журчит вода, он поднялся и заглянул через колючую живую изгородь, отделявшую от остального двора небольшое местечко. Там, в большой каменной чаше, бурлил прозрачный родник. Вода спадала в обросший мохом желоб, накрытый каменными глыбами, и по нему, очевидно, вытекала за границы замка.

Казак вышел из толпы, стал на колени над родником и зачерпнул пригоршнями холодную как лед воду. Она была немножко горьковата, словно настояна на зверобое, и тоненькими иголочками покалывала во рту.

Вытерев рукой темное обросшее лицо, устало поднялся. Внезапно прозвучал крик:

– Берегись, Арсен!

Оглянуться не успел: тяжелая нагайка хлестнула по голове. От неожиданности и боли он чуть не упал в воду, но кто-то сзади схватил за складки жупана и оттолкнул его в сторону. Нагайка снова и снова со свистом прорезала воздух.

– Поганый гяур! – шипел над невольником Гамид. – Ты осквернил источник, из которого пьют правоверные!.. Но ты еще посягал на мою жизнь! О, хорошо запомнил я тебя! – Он невольно потрогал щеку. – Запомнил так, что ты долго будешь жалеть, что не сдох до сих пор! Тебя стоило повесить за эти две провинности, но смерть – не самая большая кара. Вот когда твоя жизнь станет нестерпимой и ты сам захочешь отойти в лучший мир, тогда ты поймешь, о чем я сейчас говорю, собака! А теперь прочь с моих глаз!

Гамид снова ударил казака нагайкой, и тот кинулся в толпу невольников, которые прикрыли его собой.

Надсмотрщики загнали их в глубокий мрачный подвал под домом. Сквозь маленькое зарешеченное оконце под самым потолком пробивался пучок серого света. Гдето шуршали крысы. С каменного потолка и со стен стекали струйки ржавой воды.

Невольники сгрудились посреди погреба.

– Вот тут нам, ребята, и могила, – глухо промолвил Квочка. – Хорошенькую хату приготовил для нас проклятущий турок, чтоб он пропал! Даже соломки подстелил, чтоб не отлежать бока. И солома небось гнилая… Так и есть! Тут еще и до нас полоненные жили. От них и осталась… – Он со злостью пнул ногой кучу ячменной соломы.

К большому удивлению невольников, оттуда послышался хриплый голос, словно захрюкал поросенок.

– Какая там зараза толкается? Ты что, ослеп или буркалы тебе засыпало? Не видишь, что тут люди спят?

– Тю на тебя! – воскликнул удивленный крестьянин. – Откуда ты тут взялся, леший тебя побери? И кто ты такой, что по-нашему гуторишь?

Куча соломы зашевелилась, и из нее вылезло какое-то странное существо.

Невольники со страхом разглядывали незнакомца.

Он стряхнул с себя солому, и все увидели худющего, истощенного мужичонку с глазами, горящими болезненным блеском. Сквозь лохмотья просвечивало желтое костлявое тело. От холода он клацал зубами.

– Что? Хорош? – вдруг хрипло засмеялся он. – Что, смотреть страшно? Не бойтесь, скоро сами такими станете… Пробудете, как я, лет десять в этом Богом и людьми проклятом месте, кто знает, выживете ли. Был и я когда-то такой же, как вы, молодой, сильный… А теперь одна кожа да кости. Как повернусь в соломе, будто сухари в мешке гремят.

– Как же тебя звать, человече? – спросил Арсен.

– Звали когда-то Свиридом Многогрешным… Не знаю, кто из моих предков так много нагрешил, что прозвище такое пристало к нашему роду. Но кто бы ни нагрешил, а расхлебывать за всех приходится мне.

– Так ты родич гетмана Демка Многогрешного?

– Было когда-то… Было, – неопределенно ответил тот.

– Сколько ж тебе лет, дед?

– Лет? Хе-хе! – скривился в усмешке бесцветный рот. – Лет мне всего сорок…

– Не может быть!

Арсену вспомнилось, что Метелице под шестьдесят и он мог еще кулаком оглушить вола. А этот от ветра закачается.

– Посмотрим, что с тобой будет, когда Гамид выжмет все соки, всю силу, когда руки твои повиснут как плети и зубы выпадут изо рта, и суставы распухнут на ногах, и вши тебя заедят, как паршивое порося… Вот тогда ты вспомнишь Многогрешного: правду, мол, говорил бедолага…

– Мы и так тебе верим. Видать, что спишь ты не мягко, да, должно быть, и ешь не сладко…

– Тут тебя накормят! Догонят да еще и добавят! – Многогрешный засмеялся.

Он трясся от смеха, от кашля и от холода сразу. В косматой бороде торчали колючие остюки. Острые колени подгибались; казалось, они вот-вот переломятся, и этот мешок с костями с грохотом свалится вниз.

Все стояли молча, понурившись. Каждый воочию увидел свое будущее. Квочка тяжело вздохнул, начал причитать:

– Боже мой, Боже, пропала моя головушка!..

Арсен оглянулся на него, строго прикрикнул:

– Ну, нечего нюни распускать! И без того кисло. А если еще каждый будет хныкать, то мы и вправду Богу души отдадим в этой вонючей яме.

– Да я ничего, – начал оправдываться Квочка. – Просто на душе заскребло…

– Всем нелегко… Но и казак не без удачи. Глядишь, и вывернется когда-нибудь!

– Болтаешь пустое… Я тоже когда-то так думал, – прошамкал Многогрешный. – Все надеялся – убегу… Дудки!.. Куда, к черту, убежишь? Куда пойдешь, если до моря недели две хода и на каждом шагу тебя схватить могут! Ну, а доберешься до моря, так что? Нешто перепрыгнешь или по воде перейдешь?

Арсена начала разбирать злость. Это пугало, стоящее одной ногой в могиле, хочет посеять в их сердцах неверие, потянуть всех за собой… Нет, не выйдет! Они еще молоды, сильны и не должны терять надежды. Не зря говорят: деньги потерял – ничего не потерял, друга лишился – половину утратил, надежду потерял – все потерял.

Сдерживая раздражение, он взял Свирида за плечи и мягко сказал:

– Ты вот что, дядя Многогрешный, полезай обратно к себе в нору и не болтай лишнего. Не растравляй наши сердца. Нам и так тяжело…

Почувствовав, что Многогрешный пытается упираться, легонько подтолкнул его сзади, и тот покорно полез в свой угол. Кто-то притрусил его лежалой соломой.

Уставшие от многодневной дороги, невольники стали устраиваться на ночлег. Ложились вповалку, прижимаясь друг к другу, чтоб было теплее. Вскоре свет в окошке совсем померк, стало темно. От множества тел, от тяжелого дыхания в погребе стало тепло, даже душно. Всех сморил сон.

Но вскоре опять распахнулась дверь, и наверху зазвенели кандалы. В погреб спустилось еще несколько человек.

Кому-то наступили на ноги. Послышался стон.