– Пошли выйдем.
Мы вышли на крыльцо. Он зашептал:
– Куда ты полез? Камикадзе. Летчик, блядь, герой Гастелло. Надо было тихо-тихо промолчать. Затаиться, как Ленин в мавзолее. Тихо-тихо все разузнать. Матушку с сестрой вывезти. Кого надо, тихо-тихо замочить. И тихо смыться. Войнушка все прикроет. Так и батю твоего кончили.
– Кто?! Ты знаешь!
– Ни хрена я не знаю.
– Знаешь!
– За кого ты меня держишь? Кто я, по-твоему?! Шорох идет. И ничего конкретного. Первый день, что ли, в Ватане живешь? Бздит народ. Никто вслух не скажет. Шуршат разное…
– Кто? Хакбердыев, торгаш, да?
– Слушай, на твоего пахана многие зуб точили…
– Но почему?! Что он им сделал?!
– Андрюха, уезжать надо. Вам теперь в Ватане не жить.
– С места не двинусь, пока не разберусь.
– Псих, замочат же. Думаешь, одного тебя? Всех троих порешат, и ни одна собака не пикнет.
– Некуда, Равиль. Некуда. И денег ни копья.
Он кулаком о перила:
– Вот засада! – Потер лицо ладонями. – Андрюха, я у Хакбердыева аванс попрошу. Ты не приходи. Вообще, сиди дома как мышка. Похороните и втихаря слиняете.
– Я матушке еще ничего не говорил. Она не знает.
– Тебя, дурака, не жалко. Матушку твою и сеструху жаль. Распустил, блядь, язык… Напугал старушку толстым хером. Да им по барабану – что в Душанбе жалуйся, что в Москву, что в Париж. Но они не прощают. У нас и за меньшее убивали.
Опять – они. Знает он, татарин ушлый, знает!
– Равиль, как брата прошу, кто?
– Хорош геройствовать. О матери, о матери думай… Ну ладно, Андрюха, держись. Если что, кликни – я сразу… Сейчас бежать надо, извини. Завтра с утра я у тебя. Как штык. Отпросимся с Карлом у кровососа. Не отпустит – долбись он конем, сами уйдем.
Обнял меня, лбом ко лбу прислонился и убыл. Я не в обиде. Знаю, остался бы, если б мог.
Наконец мама выложила в коридор груду мокрых простыней и поставила пустые ведра. Когда она позвала нас, отец лежал на столе со сложенными на груди руками, одетый в териленовый костюм, который обычно висит у нас в шифоньере. Воротник рубашки был поднят, уголки зашпилены булавкой, чтобы скрыть рубец на шее. Стол накрыт нашей лучшей, праздничной скатертью. Не представляю, как мама одна управилась.
Она сидела у отца в головах, опустив лоб на стол.
– Дети, вы, наверное, проголодались. Зарина, приготовь для вас что-нибудь, – сказала, не поднимая головы.
– Мам, мы не хотим, – Зарина подошла к маме и крепко обняла.
– Андрюша, поставь стулья для себя и Зарины, – сказала мама. – И принеси с кухни свечи.
Я пододвинул два стула. Зарина присела, не разжимая объятий.
Входная дверь раскрыта настежь. Заходили поглядеть соседские женщины. Пару раз я выходил на крыльцо и видел, что какие-то незнакомые парни слоняются вокруг нашего дома. Один бес заглянул из коридора в комнату.
– Чего надо? – спросил я грубо.
Он покосился злобно, но ушел.
Немного погодя дядя Вася привез громадный гроб, обитый черным сатином. Они с Али внесли сначала домовину, затем крышку. На крышке – крест из белых матерчатых полос. Мама сухо спросила:
– А крест зачем?
– Вы ж вроде эт самое… по-нашему будете погребать…
Мама глянула на него как-то странно и отрезала:
– Нет, не по-нашему.
Дядя Вася озадачился:
– И то правда. Покойник-то некрещеный. Мне бы раньше сообразить… Что ж теперь? Снимать? А то, может, оставим? Хоть и не нашей веры, а все же…
– Какая теперь разница, – сказала мама. – Если хотите, оставьте.
Дядя Вася обрадовался:
– Так-то оно лучше. Все на том свете полегче придется. Может, за своего примут, если с крестом. Глядишь, там с ним и встретитесь…
– Нет, – сказала мама. – Теперь уж никогда.
Мы установили гроб на две табуретки, перенесли в него отца и водрузили на стол. Они уехали. Начало темнеть. Я закрыл входную дверь и задвинул засов. Хотел зажечь свет, но мама сказала: не надо. Лампочку она оставила только в коридоре, а большую комнату освещали четыре свечи на столе, по две с каждой стороны гроба. В темноте огоньки казались очень яркими. Мы сидели у стола. Внезапно погасла светлая полоса, которая падала в комнату из коридора.
– Опять отключили электричество, – мама загасила две свечи. – До утра, наверное, не хватит…
Я подошел к наглухо закупоренному окну. Мама сказала, что нельзя, чтоб сквозняк, – от него лицо темнеет. У соседей светились окна. Значит, не в поселке отключили, а у нас какая-то сволочь отрезала… И вдруг к стеклу, с той стороны, прилипли три расплывчатые рожи. Уверен, те же бесы, что днем бродили вокруг. Лиц не различить. Да я и запомнил-то лишь того, что совался в комнату. Опустил шторы. Они погалдели и затихли. Ушли?
Я тайком принес из кухни топор и незаметно пристроил возле ножки моего стула.
Мама вдруг начала напевно, но как-то нерешительно:
Закатилось ясно солнышко,
Догорели светлы звездочки,
Провожаю твою душеньку
В дальний путь за темну реченьку.