Жизнь – как один глубокий выдох

На снимке – группа людей. Все они мои родные: мама, мои две сестрички, бабушка, дядя и ещё пара менее близких родственников. Кто-то стоит, кто-то сидит – как уж фотограф разместил. Меня на снимке нет. И не только на снимке… Меня вообще ещё нет нигде, даже в планах… Может, лишь атомарно.

Мама с дочками приехала в Ленинград в гости к родным мужа. Приехала она из Слуцка, провинциального городка на самом западе Белоруссии. Не подумайте, что я ошибся или оговорился: это теперь Слуцк находится в центре Белоруссии, а до 17 сентября 1939 года, то есть до освобождения Западной Белоруссии от польской оккупации, Слуцк находился не в центре республики, а почти на самой её границе.

Но не об этом сейчас речь…

Позади всей этой группы на фотографии струится один из фонтанов Петергофа. Солнечно, тепло, спокойно… Идиллическая картинка…

Всякий раз, когда я смотрю на это фото, у меня возникает один и тот же вопрос: а было ли на душе у этих людей так же спокойно, как это выглядит на снимке?

Дело в том, что снимок сделан в июне 1939 года. То есть через два месяца, 1 сентября 1939-го, начнется Вторая мировая война, а ещё через два года – Великая Отечественная… Конечно, тогда эти фотографировавшиеся люди знать об этом не могли… Но, может, о чём-то всё же догадывались? Не могли же они не знать про военный психоз в Германии, гражданскую войну в Испании, аншлюс Австрии, преданную Чехословакию… В ряду тревожных событий того периода были вооруженные столкновения у озера Хасан и на реке Халхин-Гол… В мире было очень неспокойно…

Вот и папу в отпуск не пустили (хотя он совсем не военный, а землеустроитель), и маме пришлось приехать в Питер без него… Разве это не должно было насторожить?!

Думаю: не могло не насторожить. Но одно дело – тревожиться, опасаться, предполагать, а другое – знать. Знать будущее нам, к счастью, не дано. А, кроме того, людям всегда свойственно надеяться на лучшее: может, пронесёт… авось обойдётся!

Совершенно определённо можно утверждать: люди на снимке не знают, какие страшные события ждут их в недалёком будущем. Лица у них спокойные, но всё же беззаботными их не назовёшь…

О временах, в которые мы не жили или жили, но не сознавали себя личностью в силу малолетства, мы узнаём с чужих слов (из книг, летописей, мемуаров, рассказов современников и т. п.). Вот и я собираюсь описать цепь событий, последовавших после фотографирования в Петергофе, в основном со слов мамы. И эпизодически буду делать кое-какие собственные комментарии, основанные на информации и знаниях, приобретённых мною значительно позднее…

Через месяц после поездки в Ленинград, в июле 1939-го, папу, как и многих резервистов в Белоруссии, мобилизовали (вот почему не пустили в отпуск – значит, уже готовились или, по крайней мере, что-то предполагали), и в сентябре он в составе сапёрного подразделения участвовал в операции по возвращению западных белорусских земель. Но после завершения этой операции его, хотя было ему уже 37 лет, из армии не отпустили. А ещё через год, после «добровольного вступления» Литвы в СССР, его, так и не демобилизовав, командировали в Литву для «укрепления советской власти». Он по-прежнему числился в армии, носил военную форму, но работать стал в недавно созданном Наркомземе, то есть Народном комиссариате (министерстве) землеустройства Литвы по своей специальности – землеустроитель, проще говоря, землемер. Дело в том, что советская власть в Литве только-только организовывалась, а литовцы в своей массе отказывались сотрудничать с Советами. Да и не ясно было: кому из литовцев можно было доверять, кому – нельзя. Кадров, соответственно, не хватало, поэтому укрепили новые органы управления русскими, белорусами и другими командированными в Литву из разных районов СССР.

К концу 1940 года папе выделили квартиру в Каунасе (в ту пору столицей Литвы был не Вильнюс, а Каунас) и разрешили привезти из Белоруссии жену с дочерьми. На мой взгляд, этот факт говорит о том, что руководство страны не предполагало, как близко было нападение Германии.

И поехала мама с дочерьми в Литву… Новый 1941 год мои родители и сёстры встречали в Каунасе. После районного Слуцка Каунас показался очень большим. Всё здесь было по-другому: другая архитектура, другой ритм, чужой, непонятный язык. И образ жизни отличался от привычного, советского – Литве ещё только предстояло перестраиваться на «социалистические рельсы».

На новом месте не всё было гладко, но перевезли мебель и домашний скарб из Слуцка и стали обживаться…

В мае девчонки окончили занятия в школе, и их отправили в пионерлагерь в Палангу, курортный городок на Балтике. Тем более что в июле ждали пополнения в семье…

И здесь нужно сделать небольшое отступление.

Примерно в октябре 1940 года папе дали короткую увольнительную, и он после четырёхмесячной разлуки примчался к своей семье в Слуцк. Примчался всего лишь на пару дней. И надо же было приехать в самый для жены «опасный период»… Последствие было естественное, но совсем не запланированное. И нежелательное… Маме было уже 38 лет, в воздухе всё больше веяло грозой – какие уж тут дети… Но в ту пору аборты в СССР были уголовным преступлением.

На начальном этапе беременности мама всё же попыталась, скажем так, «изменить естественный ход событий». Жившая в Минске подруга детства Рая заверила, что всё будет в порядке: «Есть надёжный человек…». Подруге можно было верить: она была замужем за каким-то белорусским министром и имела солидные связи.

Однако, как часто в жизни бывает, бутерброд не вовремя падает маслом вниз. Когда мама, накопив нужную сумму, приехала в Минск, чтобы «изменить ситуацию», она узнала, что «надёжного человека», доктора Раппопорта, незадолго до её приезда арестовали. «Сонечка, больше ничего не могу, – извинялась Рая. – Остальные гинекологи и слышать не хотят – боятся…»

Если уж Рая не могла ничего сделать, значит, выхода действительно не было – и мама смирилась. «Знать, судьба», – сказала она, пришпилила в лифчик не пригодившиеся деньги и несолоно хлебавши, если уместно так подытожить случившееся, поехала к себе в Слуцк.

Вот так в 1940 году сотрудники НКВД СССР, арестовавшие Раппопорта, сами того не зная и не подозревая, сохранили моим родителям какую-то сумму, а главное – мне подарили жизнь…

Весть о намечающемся прибавлении в семье папа воспринял в свойственной ему несколько флегматичной манере. А ведь мог бы и заподозрить что-либо (я бы точно усомнился): столько времени отсутствовал, приехал всего на два дня – и вот на тебе: радуйся, папенька!.. Видно, нравы в те времена были более строгие. Да и Слуцк – городок маленький, всё и все на виду… И если где-то что-то из ряда вон выходящее происходило, то для сплочённо живших обитателей городка секретом не оставалось. И это было, конечно, сдерживающим фактором… Поэтому и доверия было больше.

Как же с той поры изменился мир! И мы с ним, и наши нравы!..

21 июня 1941 года был субботним, рабочим днём (в СССР суббота стала нерабочей только с марта 1967 г.). Накануне вечером родители решили, что в воскресенье, 22 июня, поедут в Палангу и заберут детей из лагеря.

НО БЫЛО ПОЗДНО!

От Каунаса до Паланги – 212 км. По тем временам, да по дорогам, мощёным булыжником, расстояние не малое! А от Клайпеды до Паланги всего 27 км. Вы можете спросить: а причём здесь Клайпеда? А при том, что тогда никакой Клайпеды на карте вообще не было (она появится после войны), а на её месте в Восточной Пруссии, то есть на самой границе между Германией и Литвой, был германский порт Мемель. И поэтому буквально в первые часы войны Паланга оказалась в тылу немецких войск. Соответственно, и пионерский лагерь с детьми тоже оказался в тылу…

Порой, особенно когда сам стал отцом, я пытался представить, как в такой ситуации повел бы себя я… Что делать? Дети уже за линией фронта… Там фашисты… Как вызволять детей?.. Переодеться? Прикинуться инвалидом? Но ведь кругом литовцы, в массе своей настроенные к советским недружественно, а то и враждебно… Литовского языка мои родители не знали, а многие ль литовцы стали бы помогать русскоговорящим?

НО ТАМ ЖЕ ДЕТИ!.. ЧТО ДЕ-ЛАТЬ? ЧТО ДЕ-ЛАТЬ? Слезы душат от понимания своего полного бессилия!

Не сомневаюсь, что если бы мама не была беременна, она вопреки рассудку и соображениям безопасности отправилась бы за дочками, по крайней мере, чтобы быть рядом с ними… Человеком она была очень деятельным и решительным и, как большинство матерей, бесконечно предана своим детям… Но до родов ей оставалось две недели. И это делало её практически беспомощной.

Ну, а папа?! Но он же был на военной службе – что он мог сделать? Кто бы ему разрешил!.. А если бы вздумал самовольно отправиться за линию фронта, то тем самым нарушил бы присягу и его сочли бы предателем. И перед строем… по законам военного времени… А если бы всё же умудрился пробраться к немцам в тыл, там немцы поймали бы его как засланного советского разведчика или диверсанта…

Нет! Не было выхода!

Оставалось подчиниться обстоятельствам и лишь надеяться на благосклонность судьбы. Могу себе представить, как же психологически тяжко было моим несчастным родителям смириться с этим… Твои дети оказались в такой беде, а ты не в состоянии хоть что-то для них сделать…

22 июня во второй половине дня папа посадил маму в последний рейсовый автобус, уходивший из Каунаса на Шяуляй, крупный железнодорожный узел, с тем чтобы там она пересела на поезд. Сам же остался жечь в министерстве какие-то секретные документы…

А девочки оказались на оккупированной территории…

В ОДИН ДЕНЬ ВСЁ РУХНУЛО! Ни семьи, ни дома, ни привычного образа жизни, никакой ясности в завтрашнем дне. Что делать? Как жить?

Чтобы лучше понять другого человека, говорят, нужно поставить себя на его место и попытаться смоделировать ситуацию и внутреннее состояние этого человека…

Я пытаюсь представить себе сумятицу мыслей и чувств мамы, которая, с трудом попав в душный, битком набитый автобус, тряслась в тот знойный день по булыжной дороге, уезжая всё дальше от Каунаса…

В мозгу раскалённым гвоздём жжёт мысль: «Где мои девочки? Что с ними? Как, где, с кем? Живы ли? Кто им поможет? Лишь бы были живы…» И слабенький успокоительный внутренний голос: «Они же дети… Может, их пощадят, пожалеют… Может, кто-нибудь как-то приютит…».

Всем известно, что надежда умирает последней…

Это сейчас, спустя десятилетия, всё укладывается в несколько строк, в несколько минут… А тогда… Жаркий июньский день, все окна открыты, но всё равно в автобусе ужасно душно, люди обливаются потом. Час за часом автобус судорожно трясётся по булыжнику. Сидеть на автобусных лавках тесно, жёстко, неудобно. Этот живот величиной в восемь с половиной месяцев, этот будущий ребёнок, который то затихает, то бунтует – не нравится, что так нарушили его привычную жизнь… И без конца возвращающиеся мысли… Перед глазами, как наяву, стоят девочки. И зовут, зовут: «Мама, помоги! Не бросай нас, мамочка! Не уезжай! Ну, куда же ты?».

Они же такие маленькие: одной нет одиннадцати, другой недавно исполнилось десять… А я от них уезжаю всё дальше… Как же они одни?.. Никого близкого рядом… А поверх всего – эта ВОЙНА! За что ж это нам такое? А им-то за что? И вообще, с кем это всё происходит?

Мама рассказывала, что в первые месяцы после начала войны у неё было чувство полной безысходности и отчаяния. Оставаясь одна, она непрерывно плакала… Хотела руки на себя наложить… Много позднее говорила мне: «Ты спас мне жизнь, сынок… Если бы не было тебя, я с собой покончила бы… Детей нет, мужа нет, дома нет – всё в одночасье утрачено. Зачем, ради чего жить? Смысл дальнейшей жизни пропал… Спасла необходимость заботиться о тебе».

За полночь автобус добрался до Шяуляя. Мама собиралась ехать в Ленинград, где жили свекровь и брат мужа. По расписанию поезд должен был отправиться в Ригу, а оттуда уже – в Питер, но ситуация менялась на глазах. Точной информации о продвижении немецких войск у железнодорожников не было, и царила полная растерянность. В последний момент было решено направить поезд не прямо на север, а в объезд: сначала на восток, на Двинск (ныне Даугавпилс), а потом уже на север, на Ленинград. Как позже выяснилось, если бы этого не сделали, мама попала бы прямо к немцам (и уж как тогда повернулась бы жизнь, и писал ли бы я сейчас эти строки – никто не знает)…

Однако никакого объезда не получилось – немцы очень быстро наступали и перерезали одну за другой железнодорожные линии на Ленинград. День за днём, ночь за ночью поезд всё дальше шёл на восток. Куда – никто ничего не сообщал, да, наверное, и не знал. Просто убегали подальше от войны. Ненадолго останавливались на каких-то станциях и полустанках. Паровоз заправляли углём и водой, пассажиры, если удавалось, покупали себе какую-либо еду… Несколько раз поезд бомбили немецкие самолёты – тогда он останавливался, и пассажиры разбегались из вагонов в разные стороны. Один раз мама тоже спустилась из вагона, но бежать она не могла, бросаться на землю тоже плохо получалось, и она сказала себе: «А, будь, что будет…».

Порой казалось, что вот-вот уже – и родит… Однако то ли понимание полной неуместности родов в грязном плацкартном вагоне, без воды, в условиях полной антисанитарии, то ли сила воли, то ли ещё что-то помогло – и в пути она всё же не родила.

К началу июля какими-то непонятными кружными путями поезд добрался до Тулы, а это ведь на 200 км южнее Москвы…

Вот тебе и Ленинград!..

В Москву беженцев не пускали, и поезда гнали в объезд Москвы, дальше на восток… С точки зрения безопасности и государственных интересов это было понятно: при том потоке беженцев Москва просто захлебнулась бы… Но каково было самим беженцам?!

И куда ехать? В Сибирь? В Ташкент? А там что, ждут этих беженцев? И вообще, где-нибудь их ждут? В Москве хоть какие-то родственники есть… И мама пошла к начальнику вокзала. А там – толпа людей, и всем что-то надо – все кричат, требуют, просят, плачут, умоляют… (И в мирное-то время у нас не всё, скажем, щадяще, хорошо организовано, а тут еще война…) С большим трудом пробившись в кабинет, она сказала очень кратко: «Я беженка. Потеряла мужа и двух детей. Уже больше десяти дней добираюсь от западной границы… В Москве есть родные. Если в Москву не пустите, сейчас здесь в кабинете лягу и рожу…». Видимо, в голосе у неё было столько боли, страдания, отчаяния, а живот был таким убедительным, что начальник вокзала без лишних слов посадил её в поезд, идущий в Москву.

А в Москве ведь тоже никто не ждал… Хорошо, хоть кто-то из родных оказался на месте.