Песня Тайги

Я только руками развожу. Позднее, в первых числах июня, довелось мне снова побывать на рыбалке. С вечера насобирал в склянку личинок: они у самого берега держались, готовясь к выходу из воды. Наутро смотрю – та же история: в баночке идёт превращение. Прямо на глазах. Личинка сбрасывает с себя зеленоватый наряд-панцирь, из-под него сначала появляются нежные янтарные и слегка помятые крылышки. Личинка медленно крючком сгибается, и верхняя кожица постепенно сползает с неё. Но уж больно медленно. Крепко на бородке и на хвосте она держится, скручивает реколомку знаком вопроса. Потом янтарные крылышки темнеют, становятся цвета еловой коры, разглаживаются. Тело обновленной веснянки – почти шоколадное. У многих видны малиновые пятнышки. Это самки.

Понял я: наступает тепло, у веснянки второе рождение.

А тогда веснянки у меня в тёплом кармане ночевали…

Танец подёнки

Пригласил меня Степан на хариуса. Увлекательная это рыбалка! Если ты имеешь хорошую реакцию – будешь с уловом, нет – раздосадованный уйдёшь с реки с двумя-тремя хариусами.

Мы сели в моторную лодку, Степан запустил «Вихрь», и берега Енисея поплыли нам навстречу. Лодка у Степана самоделка, длинная, узкая. Сделана из плах осины, самого лёгкого дерева. Он на ней проходит любые шиверы и пороги, не боясь зацепить подводные валуны. Через полчаса ходу вверх по Енисею мы причалили к берегу, усыпанному крупным галечником и довольно солидными валунами. То там, то здесь из воды высовывались макушки огромных каменных глыб. Их тут называют шипунами. Вода вокруг них бурлит, беснуется, взбивает пену. Разлёгся здесь, дескать, на дороге. Пена хлопьями плавает, лопается, шипит. В таких местах хариуса много. Он хорошо берёт мошку. Она сделана из крючка, искусно обвязанного медвежьей шерстью и цветными шёлковыми нитками, напоминает крылатое насекомое. Мошку на леске бросают на воду и ведут, не торопясь, против течения. Мошка бежит вверх, делает крылышками широкие разводы. Какой хариус не соблазнится!? Рыба эта – что твоя молния, метнётся из-под валуна к мошке, хвать, но, почувствовав обман, сразу же выплёвывает. Вот тут-то реакция и нужна. Успеешь подсечь – твоя рыба, не успеешь – уйдёт восвояси.

Иной хариус, прежде чем схватить мошку, сбивает её хвостом, утопить старается, а потом берёт.

Но не всегда удаётся выманить хариуса из-под валуна. Сытый стоит, не хочет лишний раз силу расходовать, ведь вода в реке бежит стремительно. Вот и приходится рыбаку подбирать мошки по цвету: рыжую, красную, жёлтую, чёрную.

Степан не торопится. Он ждёт вечера, и когда прохлада с гор спускается к реке, а солнце вот-вот спрячется за вершины гор, над Енисеем откуда ни возьмись повисает подёнка, насекомое. Её много, она кружит над водой, опускается к самым струям, снова взмывает на своих прозрачных крылышках, висит неподвижно в воздухе, затем парашютирует на воду и плывет, отдаваясь лёгкой волне. Тут хариус покидает свои валуны-укрытия и выходит на охоту.

Вот к такому времени и подгадали мы…

То там, то здесь подёнка цвета осенней листвы снималась с прибрежной травы и парашютиками повисала над рекой. С каждой минутой её становилось больше и больше. Она чертила в воздухе замысловатые петли, распустив трепетные крылышки, усики и длинные хвостики, качалась на невидимых качелях, то падая, то взмывая, то повисая над лавиной Енисея, словно давала премьеру волшебного балета. Я замер от удивления и восхищения. А подёнка прибывала и прибывала, будто кто-то её вытряхивал из мешков, как муку, и она желтовато-белёсым облаком застилала всё пространство. На воде чаще стали раздаваться всплески один тяжелее другого.

– Ну вот, самый раз мошковать, – сказал Степан, подвязал жёлтую, как капля янтаря, мошку к леске и пошёл к соседнему шипуну. – Торопись, паря, пока подёнка танцует.

Он бросил на воду мошку, повел её против течения, раздался всплеск, Степан в тот же миг подсёк крупного хариуса и выбросил на берег.

Я последовал его примеру, возбуждаясь от беспрерывного хлюпанья на воде кормящимся хариусом.

Хвойные шапки

Ожу, что берёт начало в Восточном Саяне, впадает в Бий-Хем – река очень бурная. Каскад следует за каскадом. И по всему руслу – валуны, большие и малые.

Иной на крокодила похож: голова с пастью зубастой из воды торчит и спина горбатая вся в шишках, хвост в воде буруны поднимает. Идёшь дальше. Стоп! Перед тобой динозавр, одна часть на суше, вторая – в воде. Стремительный поток угорело хлещет над той половиной валуна, что воды опустился напиться, огибает его, пенится. И вдруг смирнеет, тихонько плещется под боком, отдыхает. Тут же плавают листья, палочки всякие, хвоинки. Хлопья пены собираются в шар. И лопаются, будто дышат.

Такие места под валунами рыбаки называют уловами. Придумано это мудро. Хариус, ленок не любят, когда в горной реке всякий мусор плавает. А как ему не плыть, если река сквозь тайгу течёт? Тайга-то она живая! То шишку уронит с кедра или ели, то лист упадёт с березы, то ветер сломит сухую веточку, то хвоинку насекомое подточит. И всё это летит в реку. Поток подхватывает, кружит в водоворотах, о валуны бьёт, крошит на мелкие части. Рыба боится, неохотно выходит на кормёжку из-под своих укрытий. И не будь уловов, весь мусор так бы и несло по реке.

Но уловов на реке тысячи, и в каждом что-то задержится, закрутит, на берег выбросит или утопит.

Осенью, в октябре, когда хвоя лиственниц от дуновения ветра сыплется рыжим дождём, река тоже рыжеет. Плывут хвоинки, миллиарды их, тысячи миллионов попадают в улова. Струя их там крутит, сбивает, как пену, в один общий комок. Только комки эти не лопаются, а наоборот – растут, растут… Хвоинки друг к другу плотно-плотно прижимаются, как будто невидимая волшебница складывает. И вот уже не просто бесформенный ком, а шапка. Такая высокая, симпатичная. Нижняя часть околышем шириной с ладонь, верхняя часть – овальная. Такую шапку у нас называют боярка. Издали кажется – из зимнего колонка сшита. Огненная.

В другом улове вода по-иному ходит и блюдце золотое слепила-выкружила, в третьем – круглая, домашней выпечки булка хлеба, поджаристая, в четвёртом – сразу несколько пряников-песочников подрумянились. Так и хочется съесть!

Сынишка мой хотел рукой подцепить. Да подумал: рассыплются, жалко. Пусть плавают. Может, ещё кто увидит, полюбуется творчеством таёжной реки.

Сеноставка

Мы поднимались по таёжному распадку к россыпи, где, по словам лесника Степана, было много смородины. Впереди шёл сынишка. Неожиданно резкий свист заставил юного туриста вздрогнуть и остановиться.

Начиналась россыпь. И там, где дыбились поросшие мхом бесформенные валуны, повсюду зияли щели и проёмы. Здесь пролегали многочисленные ходы подземного поселения северных пищух.

– Испугался? – тихо спросил я. – Это передовой пост пищухи сообщает сородичам об опасности. Видишь – у твоих ног подземный город.

– Где же пищуха?

– Её не так-то просто увидеть среди камней. Шкурка у зверька песчаного цвета. Точь-в-точь как вон те рыжие мхи. Пищуха сидит или кочка торчит – не поймёшь!

Сыну очень хотелось увидеть обитателя столь неприступного жилища, родственника всем известного зайца.

У пищухи ноги коротенькие, но стартовая скорость, пожалуй, выше, чем у зайца. Молнией исчезает она в своей крепости. Забьётся пищуха в самый узкий лаз, где враги, скажем, хорь или колонок, ни клыками, ни лапой не достанут, и отсиживается. Надоест сидеть – она через запасный лаз выйдет на другой улице.

– Теперь, Юра, пищухи на нашем пути будут встречаться часто, – успокоил я сына, – увидишь на камне пучок высохшей травы – там пищуха побывала, сена стожок на зиму поставила. Для нас, конечно, не стожок – травы одна горсть, для пищухи – стог. Потому зовут её сеноставкой.

Сын шёл теперь по кромке россыпи и внимательно всматривался в расщелины. Повсюду под камнями были уложены хорошо высушенные зелёные пучки сена. Но россыпь была пустынна, лишь изредка звучал высокий и прерывистый свист.

В ту пору, когда созревает чёрная смородина, пищуха готовится к зиме. Зверьки неустанно запасают сено, обучают этому искусству свой выводок. Много они поедают травы, листьев, сочных побегов кустарников.

Зимой сеноставки большие охотницы поспать. Поспят-поспят, проснутся утречком, побегут к сену, перекусят и снова на отдых. Лежат, дремлют, трудно их расшевелить, даже температура тела понижается. А что делать: кругом снега, работы нет, спи себе спокойно, сено экономь…

Сено у пищух хорошее. В нём много питательных веществ, потому что зверёк «косит» траву в пору цветения, когда в ней много витаминов. Бегает сеноставка по лужайке и передними резцами подрезает стебельки. Я видел эту работу однажды в бинокль, а мой товарищ – через объектив фоторужья. Ловко у неё получается. Полежат травинки на солнышке немного, подсохнут, потом пищуха прячет их в укрытие, да так, чтобы солнце не жгло, а дожди не мочили, но ветерком продувало. Словом, крестьянская у сеноставки хватка.

И сено это ни марал, ни косуля, ни другой копытный зверь есть не станет – оно смочено пищухой и невкусное для других. Иначе каждый бы в трудное время её запасами пользовался, то есть грабил бы пищуху.

Ущелье становилось глуше. Скалы и тайга то и дело отжимали нас к самому руслу ручья, и мы вынуждены прыгать с валуна на валун, как медведи в цирке. Ручей, музыкально журча, огибал валуны, серебрился на солнце. Вдруг он исчез. Его погребла каменная лавина, которая давно скатилась с крутого склона. Теперь ручей струился под завалом, и оттуда, снизу, доносился его глухой говор.