Шаги Даллеса. Как ломали Россию: роман-мозаика в двух книгах. Книга вторая. В кривом глазу все криво

Шило под сердце

Новелла вторая

Службы в армии он не боялся, даже с некоторой охотой влился в ее ряды.

– А что, – шутил он резонно, глядя в глаза своей подружке, – и долг выполню, и посачкую от пыльной работы! А как вернусь, женюсь на тебе, если дождешься.

Он был детдомовский, ни матери, ни отца не знал, выглядел долговязым и худым, неказистым, на первый взгляд простоват. Особенно эту простоту выражали его торчащие лопухами уши. Потому, повзрослев, Борька носил пышную шевелюру, которая скрывала его огромные слуховые вареники, был еще нос картошкой, настоящий шнобель. Борька не понимал этого слова, злился, когда о его носе так отзывались, особенно в училище механизации, в котором сразу после детдома и школы учился и натерпелся насмешек из-за ушей и носа.

«В армии люди взрослые, и моя внешность будет всем до лампочки», – размышлял он.

Но Борька жестоко ошибался. При первой же стрижке волос в казарме, которую замкомвзвода сержант Бассараб вменил новобранцу, Борька до опупения рассмешил этого самого сержанта и остальных «дедов».

– Занимательные уши, нечего сказать! Настоящие локаторы! – хохотал сержант Бассараб, показывая свои щербатые зубы. Был он среднего роста с хищными и черными как у хоря глазами, надменным ртом, из которого с особым удовольствием вылетали команды для молодых солдат или какие-то издевки в их адрес, когда они кишкой повисали на спортивных снарядах. Борьку Горликова тут уесть не удавалось, и Бассараб несказанно обрадовался случаю поскулить над молодым. – С такими ушами все шепотки в казарме уловишь и мне донесешь!

В комнату, услышав смех сержанта, с любопытными рожами тут же набилось с десяток старослужащих, они больно дергали Борьку за уши, крутились возле него волчком, словно черти на пляске. Перепуганный новоиспеченный «парикмахер» забился в угол и прекратил стрижку. Он много раз больно защемлял машинкой волосы, но Борька прощал, поскольку тот еще не научился стричь ровно и правильно, оставляя на голове гривы, и стригалю самому было жаль остригаемых своих одногодок, и старался изо всех сил. Борька терпел насмешки, ведь ему не привыкать, но обидно было, что старшие товарищи, почти на два года взрослее его, так и не набрались ума-разума, порядочности и хоть какого-то человеческого уважения. Он терпел, надеясь, что вакханалия над ним скоро окончится или вступится в его защиту кто-то, как это делал его лучший друг Валерка, с которым он ходил на бокс, но между собой бои друзья устраивали редко, так как были в разных весовых категориях. Валерка, толстяк и тоже дылда, был тяжеловес, а Борька, несмотря на свой фитильный рост, едва-едва достигал полусреднего веса. Но тренировались они вместе, натаскивали друг друга по тренерским установкам, отрабатывали удары. Понятно, у Борьки они были слабыми, и их мощь могла усилить резкость, в чем Борька вскоре и преуспел. Сейчас, когда кто-то из «стариков» особо больно ухватил парня за оба уха, пытаясь поднять его со стула, а Борька услышал треск собственных ушей, он, не глядя кто перед ним, коротко и резко ударил кулаком в подбородок. Голова хохочущего запрокинулась назад, руки едва не вырвали Борькины уши, поскольку этот «дед» аж подпрыгнул от апперкота и шмякнулся на пол. У Борьки от боли почернело в глазах, а когда зрение высветилось, то он увидел все еще лежащего на полу сержанта, а вокруг него склонились удивленные «деды».

– Как ты посмел поднять руку на сержанта, салага, да еще на «старика»? – раздался чей-то звериный вой. И Борька получил свинцовую затрещину, свалился со стула и тут же почувствовал несколько горячих пинков в живот. Борька задохнулся от боли и спазма дыхания. Но в казарме возник переполох молодого пополнения, которого было подавляющее большинство, и Борьку оставили в покое.

– Быть тебе, салажонок, вечным дневальным, – услышал напоследок Борька шипящий змеиный голос сержанта Бассараба. Его искривленная злобой рожа мелькнула перед глазами молодого солдата и исчезла.

Борька поднялся во весь свой немалый рост с наплывающим на глаз волдырем, криво усмехнулся оторопевшему парикмахеру и тем перепуганным происшествием молодым солдатам, которые толпились у входа в комнату, а из нее вываливались «деды».

– Это мы еще посмотрим, – вдогонку не очень громко сказал Борька, скорее всего, ради престижа.

– Лучше бы тебе покориться сержанту, – трусливо предостерег парикмахер.

– Если будет издеваться, я его зарежу, я ему не маменькин сынок, как ты. Тоже прошел кое-какую школу.

Досада и разочарование крапивой жгли Борькину душу, казалось, он осязал волдыри от этой ядовитой владычицы пустырей, по которым в детстве налазился, нажегся ею до слез. Ему как-то не верилось, что бывший детдомовец не смог найти общего языка со старослужащими, а всему виной его дурацкая внешность. От кого она ему досталась, от матери или отца? Кого он должен клясть заочно, мать, оставившую его в роддоме, или отца, обманувшего девчонку? Он не знает и никогда не узнает. Что толку от этих глупых вопросов. Надо жить, писать любовные письма Танюшке, хорошо служить, пойти в отпуск да и жениться. Родной человек будет думать и заботиться о тебе. Это кое-что в пустынной жизни Борьки.

На вечерней поверке дежурный по казарме прапорщик намекнул, что никакого происшествия в роте не было, иначе затаскают роту дознаватели, а участники свары получат «губу», и на гвардейскую часть ляжет несмываемое пятно. Синяк под глазом молодой солдат Горликов получил на спортивном снаряде.

Вот и все. Ладно, Борька смолчит, если сержант навсегда оставит его в покое. Но его сердце чуяло – не оставит, вцепится в него когтями, будет долбить клювом, пока не полетят перья.

Неделю сержант не замечал Борьку, в наряд на кухню он пошел по очереди. Однако это была только убаюкивающая видимость. Однажды перед увольнением в город сержант Бассараб подошел к Борису, штопающему дыры на брюках, неизвестно почему образовавшиеся, и сказал:

– Правильно делаете, рядовой Горликов, я бы на вашем месте надраил ботинки сержанту, который собирается в город, – и он выставил перед молодым ногу.

Борька отрицательно покачал головой.

– Напрасно, приятель, – раздался сзади голос, – это же элементарное уважение. Потрудись во благо «старику».

– Хорошо, из уважения я надраю, – и Борис вынул из тумбочки свою сапожную щетку, ваксу и принялся натирать ботинки сержанта.

– Изволь и мне, у тебя классно получается! – и перед Борькой возникли две ноги в ботинках.

– Имей в виду, в первый и последний раз.

– Это мы еще посмотрим, – усмехаясь, ответил сержант, – три месяца до дембеля будешь у меня негром, дырки на хэбэ это только цветочки, будут и ягодки: латки во всю жопу.

Борька от злости скрипнул зубами, но промолчал.

И точно, на следующее утро Борька нашел в гимнастерке вырезанную сердечком дыру, и рядом еще вырезка. Борька встал в строй на утреннюю поверку с дыркой, пряча ее от старшины, потом он наспех заштопал, но от насмешек «дедов» не уберегся. Ложась спать, он положил обмундирование себе под подушку, но тут же был уличен в нарушении правил дежурным по роте младшим сержантом Ваниным и вынужден был положить форму перед кроватью, как делала вся рота. Утром, еще до подъема, он нашел огромную дыру в брюках. Вырезана была вся задняя часть. Борька не стал штопать, а прошел к кровати сержанта, разбудил его и тихо сказал:

– Еще порежешь форму, я тебя зарежу, слово детдомовского босяка! – повернулся и ушел латать брюки.

Сержант не поверил угрозе, и назавтра в Борькины ботинки до краев насыпали земли. Борька не спал и видел, как ее таскает несчастный «парикмахер», а в половине старослужащих слышал приглушенный смех. Он все понял.

Не зря Борька учился в училище механизации, там он научился не только делу тракториста-машиниста, но и слесарному ремеслу. Он понял, что за три месяца до дембеля сержант руками трусливых и податливых новобранцев превратит его жизнь в ад. Он мог бы пожаловаться ротному, но почему-то был уверен в том, что «парикмахер» не признается в своих проделках по наущению и давлению сержанта, потому решил защищать себя сам. Он припас уже длинный и толстый гвоздь. Его оставалось только заточить, и получалось длинное шило, которое войдет в человеческую плоть запросто. «Еще одна такая проделка, и сержант мертвец, – сказал себе Борька, – но прежде все же надо поговорить с “парикмахером”».

Борька говорил. Салага, как и следовало ожидать, отпирался, но не в меру покраснел. Тогда Борька прижал его к стенке.

– Не запирайся, братан, я не спал и видел, как ты приволок полный котелок земли, потом пересыпал ее в ботинки отрезанной пластиковой бутылкой как совком. Откажись от проделок, иначе будет плохо сержанту.

– Что ты ему сделаешь, а вот меня они поколотили, били больно в живот и между ног.

– Нам, молодым, надо объединиться.

– Кто тебя послушает, если «деды» больше никого не трогают.

– Не трогают, но каждого обирают.

– Ерунда, по мелочевке, под предлогом уважения. Сам знаешь, каждый рад со «стариком» поделиться.

– Трусишь?

– Надо терпеть, до дембеля осталось немного. Они уйдут, и все наладится.

– Хорошо, я потерплю еще один только раз.

– Скоро закончится курс молодого бойца, нас будут ставить в караулы с оружием, и они притихнут.

– Согласен, но издевательства я больше не потерплю.

Следующую ночь Борис спал вполглаза, но она прошла без происшествий. Утром в уборной «парикмахер» показал Борьке кровоподтек во все бедро.

«Это за отказ устроить тебе шкоду», – сказал едва не плача парень.

Борька закусил губу и сжал кулаки. Измотанный вынужденным бодрствованием и дневными нагрузками в третью ночь Горликов, как только припал к подушке после отбоя, сразу крепко уснул. Он любил спать на спине. Его длинные ноги нередко торчали из-под одеяла. Этим и воспользовались проказники. Убедившись, что Борька мертвецки спит, кто-то бесшумно подошел к нему, вставил между Борькиными пальцами ног куски газет, поджег и убрался восвояси. Газета вспыхнула, обжигая пальцы спящему, и он, почувствовав боль, задергал ногами, закрутил «педали велосипеда». Дружный хохот раздался на половине старослужащих. Борька очнулся, коротко взвыл, сбрасывая на пол горящие клочки. Четыре пальца припекло крепко, на мочках вздулись волдыри.

«Ладно, – подумал Борька, – теперь посчитаемся».

Спать он больше не мог, болели обожженные пальцы. Он уже собрался мстить, зажав шило в кулаке, чутко прислушиваясь к тишине спящей казармы. Да, все дрыхнут без задних ног. В казарме полумрак, в узкие окна заглядывает полная летняя луна, сея в казарме призрачный серый свет. Он собрался нырнуть под кровать, чтобы по-пластунски преодолеть расстояние, как вдруг появился старшина, командир роты, взводные и раздалась команда:

– Рота, подъем, боевая тревога! – и через минуту перед строем командир роты поставил задачу:

– С полной выкладкой роте совершить марш-бросок в район Н.