Девочка в вязаной белой шапочке с огромным помпоном и большая белая собака на заснеженном берегу реки…

И в один день папа сказал, мол, хочешь больше – учись читать сам. Буквы-то я уже знал. Замечу, что именно буквы, но не алфавит. Азбуку я выучил в нужном порядке где-то классе во-втором, по твёрдому настоянию отца.

Я взял книгу, и вдруг буквы сами собой начали складываться в слова, а слова, затем – в занимательные истории. Было мне на том момент года, наверное, четыре, может быть пять. Читал я взахлёб, но бессистемно. Для советского времени у нас была неплохая библиотека, битком набитый книгами книжный шкаф. И да, этот шкаф меня завораживал, не знаю, чем, но сейчас вот думаю, что своими возможностями с каждой книгой отворять дверь в новый удивительный мир. Уже в первом классе я открыл для себя школьную библиотеку. Но, классу где-то к третьему, и она перестала удовлетворять своими возможностями. И я познал удивительный мир библиотеки районной, с её специфическим книжным ароматом, который я так до сих пор люблю, и кучей тайн, скрывавшихся за обложкой каждой книги. Бывали дни, когда я «проглатывал» по 2-3 книги за день.

Папа постоянно покупал в дом книги, обычно для меня и чаще детские. Позже они с мамой стали приобретать серьёзные художественные книги за макулатуру. В советское время хорошие книги, всё же, были дефицитом и, сдав 20 кг. бумажной продукции, ты получал заветный талончик на дефицитное издание. Папа, конечно, старался для меня, но читал и сам. Зачем это делала мама, сказать не берусь. Наверное, для того, чтобы было «не хуже, чем у всех». Я никогда не видел мамулю с книгой в руках, да и не мудрено – домашние хлопоты съедали всё её время. Кроме того, и образования у неё было всего четыре класса сельской школы, а дальше она не успела. Сначала война, оккупация, а потом уже наступила и взрослая жизнь. В 14 лет сельская девчонка уже работала в Москве. Сначала нянечкой, а после уже и на стройке. Строили после войны много и активно.

Ещё папа постоянно покупал мне всякие развивающие детские игры и занимался со мной английским языком. Где-то лет в пять я даже как-то умудрялся разговаривать с ним на английском. С уходом папы в запой английский закончился, как и многое остальное.

А ещё, где-то классе во втором, родители купили мне собаку, немецкую овчарку, нашу Кичулю. «Кичи» предложил назвать её я – так звали мать Белого Клыка из одноименной повести Джека Лондона, которую я тогда как раз читал. Щенка для родословной надо было назвать именно на букву «К», и оно как-то само-собой всё сложилось. Как я узнал уже во взрослом возрасте, все ребята во дворе тогда мне жутко завидовали. Про Кичи, мою любовь, я обязательно напишу отдельно. Скажу только, что эти два образа – Кичули и моего Аистёнка – неразрывно связаны в моём сердце. Образ нежной девочки в вязаной белой шапочке с огромным помпоном и большой белой собаки. Это то самое дорогое, что в жизни у меня было. Наверное, ещё наш совсем ручной волнистый попугай Жорка, погибший мученической смертью от клыков приблудной кошки, сослепу запущенной в нашу квартиру соседкой. Но это было очень задолго до Катюши.

И да, отец был душой нашей детской компании! Каждый летний вечер он организовывал дворовую пацанву в две команды – мушкетёров и гвардейцев кардинала, и мы сражались на шпагах – выломанных с деревьев молодых прутьях. Тогда у нас только вышел в прокат французский фильм «Три мушкетёра», и мы всем двором по нескольку раз ходили его пересматривать.

Зимой мы вдвоём играли в разведчиков. Вставали на лыжи, папа убирал за пазуху маленький термос с кофе и пару бутербродов, наверное, в целлофановом пакете, и поймой Яузы мы совершали рейд по тылам врага. На клетчатом листочке, вырванном из тетради, мы отмечали все объекты на «вражеской» территории. Мост, дорогу, поваленные столбы и ржавые трубы, превращённые воображением в пушки и пулемётные гнезда. В нашей библиотеке была книга, такое пособие по туризму, откуда мы и брали все топографические знаки. Наградой, в итоге, был привал – совместное поедание бутербродов под кофе с молоком на свежем воздухе. Удивительно, сейчас всплывает в памяти, что папка ограничивался только стаканчиком кофе, а вот все бутерброды доставались мне. Потом уже мы катались с горок. Папа лихо прыгал с естественных «трамплинов», а вот я старался их объезжать. Ничего, кроме досадных падений, эти препятствия мне не сулили. Прыгать с таких «трамплинов» я, увы, так никогда и не научился.

Сейчас, оглядываясь назад, когда моих родителей уже со мной нет, когда стою первым в очереди перед вечностью, я думаю, что всем интеллектуальным, что во мне есть, я обязан, конечно, папе. А вот всему человеческому, душевному, безусловно – маме, мамочке, мамуле.

Ещё вспомнилось. У нашей Кичули родились щеночки. А породистые щенки, как и многое в Советском Союзе, были в дефиците. На них в клубе собаководства стояла многомесячная очередь. И младший брат отца уговорил его продать вне очереди щеночка какому-то своему корешу, который находился «в завязке», дыбы тот «не развязался» и было оному чем занять свои дни, освобождённые от алкогольного тумана. Отец любил брата и выполнил его просьбу. Но через пару месяцев, оказавшись волею случая всей семьёй около дома того «кореша», мы захотели посмотреть, как живется щенуле. Тогда, кстати, это была обычная практика – проверять судьбу потомства своих питомцев. Ну, и тем более, владелец – знакомец как-никак, пусть и «шапочный». И, о, ужас! Квартирная дверь – нараспашку, на диване – в собственной блевотине – вдрабадан пьяный дрых братов «кореш». Супруга последнего, в таком же невменяемом состоянии, почивала на тахте. На полу, в пятне выжженного паркета, перед сухой миской наш щенок грыз… обглоданную куриную кость! Кто-то, кто хоть немного понимает в собаководстве, знает, что трубчатые кости собакам нельзя никак, от слова «совсем». При разгрызании они превращаются в осколки-иголки, которые легко способны проткнуть стенки пищеварительного тракта, и собака умрёт от кровоизлияния в кишечнике. Со мной случилась истерика! Я в слезах кричал: «Давайте немедленно его заберём!!!» Мама присоединила свой голос к моему. Надо сказать, что отец не раздумывал ни минуты. Решительно, что было для него обычной практикой и чего мне от него совсем не досталось, и бесцеремонно он чуть ли не пинками растолкал ужратого «кореша». После чего достал портмоне, вытащил оттуда сторублёвую купюру и вложил в грязную ладонь «кореша». Папка даже не сказал тому ничего. Просто презрительно вернул стоимость щенка – немалую, надо сказать, как некоему недочеловеку, обманувшему лучшие папины ожидания. Тот попытался что-то возразить и даже махнул кулаком. Тут я окончательно залился слезами и скатился вниз по лестнице на лавочку у подъезда. Но долго рыдать мне не пришлось. Отец с мамой – неимоверно почему-то гордой – вышли спустя всего пару минут со щеником на руках. Папка практически тут же поймал такси, и мы привезли щеночка обратно домой к его маме. Несколько месяцев мы всей семьей приводили щенка в форму. Стоял даже вопрос, чтобы оставить его у себя. Но, после многочисленных семейных советов, было признано, что две собаки в доме – уже перебор, не потянем. После консультаций с клубом собаководства и предварительной проверки и будущих владельцев, и их жилищных условий щенок уехал в новую семью. Через пару лет мы встречались. Малыш превратился в огромного красивого пса с кучей золотых медалей. Вот и в этом случае я папой очень гордился!

И да, отец никогда в жизни не ударил мою маму, даже в алкогольном угаре! А вот я ударил свою ненаглядную Котю, один раз, и это перечеркнуло всю мою жизнь… Но, об этом тоже после.

О плохом…

Отец завсегда запрещал мне уступать место женщинам в транспорте. И это всегда вызывало жуткое возмущение у окружающих дам. Отца, похоже, это нисколько не волновало. Даже когда я пытался встать, он силой усаживал меня на место. А мама, наоборот, всегда учила меня обратному. Как-то я спросил у отца: «Почему?» И он рассказал свою историю.

Я родился богатырём, четыре семьсот. Метро в нашем районе тогда не было, и в детскую поликлинику отец таскал меня на себе и на автобусе. А поликлиника та была в соседнем районе, а моя детская медицинская карта, к моим двенадцати годам, была уже толщиной чуть ли не в ладонь, так что болел я, судя по карте, в младенчестве очень часто. И вот, что мне самому удивительно, ни одна женщина в транспорте, со слов отца, никогда не уступила своё место мужчине с весьма плотным бутузом на руках. А вот мужики уступали всегда. Похоже, не получив сострадания от бедных замордованных жизнью тёток, отец жил по законам Ветхого Завета – «око за око, зуб за зуб». Во мне этот отцовский запрет всегда вызывал чувство внутреннего возражения. Даже не тем, что в корне противоречил наставлениям мамы, а каким-то дискомфортом, животным ощущением, что это неправильно. Возможно, и прав был старик Кант: "Две вещи удивляют меня: звездное небо надо мной и моральный закон во мне …".

Наши детские игры в мушкетёров и гвардейцев были несколько жёсткими. Прежде всего, отец никогда не брал меня в свою команду. Кого он хотел воспитать из меня, я точно не знаю. Но что я определённо вырос не тем, кого он видел – это бесспорно. И, возможно, всю последующую жизнь это вызывало его разочарование. И я всегда это его разочарование чувствовал. И в мои 50, и даже после чеченской кампании.

Кроме того, наши бои больше напоминали не шпажный, а сабельный бой и рубящие удары прутьями, почему-то только по ногам и филейной части, оставляли многочисленные синяки. Возможно, таковы были тогда правила, но что поразительно, никого из детворы или их родителей это не возмущало. И вот однажды отец, вместе с парой членов его команды, шпагами-прутьями загнали меня во время игры на козырёк подъезда. Но на этом они не успокоились, а влезли на этот козырек через окно и отхлестали меня этими прутьями. Причём, чем громче я кричал «сдаюсь!», тем сильнее мне доставалось.

Мама, обрабатывая на кухонном столе мою голую попу йодом, попутно гневно высказывала отцу своё возмущение. А батя только хмыкал и ухмылялся, но общий контекст его мимики был примерно такой: «Пусть мужиком растёт!» Ну, в моей детской интерпретации, это тогда выглядело именно так. И снова внутри меня ощущалось какое-то противоречие.

Я не могу точно идентифицировать момент, когда отец начал серьёзно пить. Наверное, это происходило как-то постепенно. Было неприятно, но терпимо. Позитивные стороны отца были гораздо сильнее, выпуклее, что ли, чем лёгкое сивушное амбре, исходившее от отца, пришедшего укрыть меня одеялом на ночь. Но было уже чуть тревожно.

Потом начались скандалы, во время которых отец бил посуду, метая тарелки о стену кухни. Осколки разлетались по всей кухне, и больше всего в этот момент я боялся за нашего любимца – волнистого голубого попугайчика Жору, чья клетка стояла на «стиралке» в кухне. Не могу сказать, с чего это начиналось. Думаю, мама пыталась усовестить отца, а тот, в пьяном кураже, воспринимал этот акт как попытку его «попилить». Ошибка заключалась в том, что разговаривать с отцом надо было на трезвую голову, а пьяному, как известно, «море по колено». Между тем, я-то в этом вопросе целиком разделял позицию мамы. Недаром в народе говорится: «Пьяница в семье – горе семье!» А ещё – «Пьяный, что бешеный. Кто пьет, тот и горшки бьет», – так это вообще в точку про отца.

Как-то весной, уже вечером, мы с ним отправились в «поход» за берёзовым соком в ближайшую берёзовую же рощу. Отец в авоське нёс три трёхлитровых стеклянных банки, куда и предполагалось собирать сок. Был он «поддат», но вменяем. Пользуясь моментом поговорить наедине, я «завёл» ту же пластинку, что стараниями мамы уже набила отцу оскомину. Ну такая детская попытка беседы в целях антиалкогольной пропаганды. Реакция отца меня сильно удивила и да, испугала своей непредсказуемостью. Честно говоря, я вообще не понял, что и зачем это было. Отец с размаху запулил авоськой в ближайший фонарный столб, и осколки банок разлетелись по округе взрывом ручной гранаты. Съёжившаяся авоська опала к подножию столба. Само собой, ни за каким берёзовым соком мы в тот раз не пошли, да и больше никогда уже не ходили.

Примечания