Война

Надо же было случиться такому, что движок их полуторки внезапно забарахлил. Лёшка матюкнулся:

– Тьфу ты! Не хочет старая кобыла везти. Вот чуть больше груза положишь, так сразу показывает норов натура-дура.

Он искал повод, чтобы не чувствовать себя виноватым. Покосился на командира:

– Придётся повозиться.

Они двигались последними в колонне. Остальные машины пошли дальше.

Делать нечего, вылезли наружу. Вдоль разбитой колеи – непролазная чаща. В овражке неподалёку журчал ручей. На ветках уже пробивалась первая листва.

– Ну, раз такая оказия, – произнёс, вздохнув, Сабатеев. – Ты пошевелись, а я спущусь к ручью. Потом перекусим и двинемся дальше.

Он подумал, что сейчас удачный момент привести себя в порядок. Однако перед тем надо было осмотреться. Спустился вниз. Зачерпнул ладонью хрустальной водицы, попил. Заломила зубы от холода. Омыл лицо, осмотрелся. Вроде тихо. Лишь вдали – на западе – изредка громыхало. Туда не хотелось возвращаться, да куда денешься! Война жадно пожирала всё привозимое – боеприпасы, продукты и даже новых солдат. Тем не менее, их помощь ждали на передовой, как манны небесной. Немцы волками лютыми окружили город. И лишь маленькая полоска вдоль Ладоги соединяла его с остальной страной. Однако враг напирал, не желая ослаблять железное кольцо на горле Ленинграда. Сердце Александра тоскливо заныло: «Как там, в Сталинграде, зиму пережили мои родные?». Вестей от них не поступало.

– Уже починил, – сообщил Лёшка. – Плёвая вещь, натура-дура.

– Я даже не успел побриться, – с сожалением обронил Александр. – Ладно, скоренько пожуём, да и в путь.

Он открыл дверцу и заглянул в кабину. Его вещмешка не было. Перевёл взгляд на Лёшку. Тот стукнул себя по лбу:

– Вот натура-дура!..

Он не успел продолжить. Рывком открылась правая дверца кабины, перед лейтенантом вырос человек в красноармейской форме, лет тридцати пяти, высокого роста, крепкого сложения. Его суровый взгляд не располагал к мирному разговору. На уровне груди Александра был наставлен его родной ТТ. Налётчик громко и властно заявил:

– Ну-ка, руки подняли! Я из тех, кого вы называете власовцами, и сейчас обоих уложу. Можете не сомневаться.

Видя поражённые таким оборотом лица людей, он злобно ухмыльнулся:

– Хотите понять, за что?.. За то, что вы, коммуняки, сослали в архангельские леса мою семью, расстреляли отца и старшего брата, мать уморили с голоду! Мать! Понимаете?! Теперь я ваш судья. Уж лучше с немцами вас бить. И мой приговор короткий: кровь за кровь!

Он почти кричал с надрывом, слюна брызгала с губ. Ему точно нечего было терять. И откуда он взялся, непонятно. Но от этого захваченным в плен было не легче.

Единственное, что уловил в его монологе Александр, упоминание Архангельска. Лейтенант сделал успокаивающее движение рукой вниз, хотя кровь била обухом в виски:

– Погоди-ка. Можно вопрос перед казнью?

– Говори кратко.

– В каком спецпоселении находилась ваша семья?

– Тебе это зачем?

– Выслушай меня.

– Ну, выскажись перед смертью.

– Моя семья тоже была выслана в архангельские спецлагеря. Прошёл и Сухое озеро, и Кожеозерский монастырь, и посёлок Душилово.

Во взгляде палача отразилось сомнение.

– А теперь стреляй! – сказал Сабатеев, тяжело дыша. – Всё равно по твоему пути не пойду. Я сражаюсь за Родину! И она у нас с тобой одна. Только учти: власти меняются, а мы будем убивать друг друга? Где здравый смысл?

Власовец скривился:

– Ты коммунист!?

– Нет, я из семьи верующих, выслан «за колокола» – звонил в церкви.

– Стой! Меня на побасенках не проведёшь! В вашей армии беспартийные в офицерах не ходят. Выкладывай партбилет!

– Я же сказал, что беспартийный.

– Не брешешь? Ну-ка проверим. Отвечай: как фамилия коменданта на Сухом озере?

– Зенов, – уверенно ответил Александр.

– А в Кожеозерском монастыре?

– Пантелеев.

– Что случилось с комендантом Зеновым?

– Он женился на репрессированной, его арестовали, и он застрелился.

– Ух, ты! Браво. Почти заслужил доверие. Считай, вам повезло, – он указал на молчавшего Лёшку. – Кажись, впервые допустил просчёт… В одном ты не прав: не Душилово, а Тушилово, хотя этот лагерь истинно душегубка.

– Не зря его так называли, – кивнул Александр.

Власовец ещё сомневался, хотя ствол чуть опустил.

– Ладно, расстанемся по-хорошему.

Он протянул левую руку лейтенанту. Это походило на проверку. Но Сабатеев вполне понимал боль человека после того, как сам прошёл через истинный ад на Земле. Без колебаний подал свою ладонь. Увы, в другой обстановке ему самому пришлось бы стрелять в этого человека, хотя ему не хотелось бы.

Уходя, власовец вынул патроны из обоймы, бросил оружие в ноги лейтенанта:

– Возьми и не оставляй без присмотра, командир. Мешок твой в кузове. За харчи спасибо: поел от пуза.

И лесом-лесом он скрылся в сумерках.

– Вот это натура-дура, – просипел Лёшка. – Как же вы верно ввернули про спецлагеря. Неужели вправду?

– Много хочешь знать, – повернулся к нему Александр. Он задрал подбородок и прижал ладонь к груди – сказывалась контузии, когда казалось, будто не хватает воздуха при волнении. – Какого хрена бросил мешок в кузов? Ладно, хватит рассусоливать, догоняем колонну.

Пока тряслись по просёлку, Сабатеев курил в окно и зло корил себя: «Растяпа! Надо же так опростоволоситься. Сам отдал врагу оружие!». Не помогало и самооправдание, что расслабился – мол, тяжко таскать пистолет на поясе. А он, зараза, незаметно залез в кузов под брезент.

Сабатеева охватили противоречивые чувства. Некстати всплыло в подсознании, как поддатый энкавэдэшник, тряся ПэПэШа, вопил в пустоту леса: «Всех укокошу! Дайте команду!». Александр не придал бы пьяному бахвальству значения, коли не достиг его ушей леденящий слушок: при отступлении армии упыри с малиновыми околышами положили раненых в лазарете, чтобы «человеческий материал» не достался врагу. «За такую беспечность враз бы поставили к стенке, – кольнуло в сердце. И сделал вывод: – И рад бы выпрыгнуть из лодки, да не получится».