Рассказы

Мирославлев уже стоял в строю, младший сержант уже командовал: «Отделение…», когда показался Сидоров.

– Подожди, командир, – раздраженно заговорил он.– Ну, деды, совсем вы молодняк распустили. Придется мне их воспитанием заняться.– Он посмотрел на Амирова (тот твердо выдержал его взгляд) и вдруг закричал, надвинувшись на Мирославлева: – А ты, салага, будешь мне каждое утро постель заправлять! И попробуй только, пикни у меня еще!

– Отделение, напра-во! – скомандовал Улыбин.– На выход ша-агом марш!

Вечером в ленинской комнате Сидоров, самодовольно смеясь, рассказывал ефрейтору Савчуку:

– Я ему говорю: «Думаешь, если звездочки нацепил, так гавкать на меня можешь?»

По коридору рота шла строем в столовую. Они ужинать не пошли. Неожиданно дверь распахнулась. На пороге стоял Мирославлев. Глядя в глаза Сидорову, он произнес:

– Ты что, сволочь, не понял? Еще раз будешь со мной так говорить – у-ни-что-жу! – Потом повернулся и догнал свое отделение.

Мирославлев мучился весь этот день. Вновь и вновь вспоминал он с отвращением утреннюю сцену: Сидоров рявкает на него, а он по команде поворачивается и марширует… Невыносимее всего была мысль, что Сидоров пребывает в уверенности, что может безнаказанно вот так кричать на него. Теперь он чувствовал огромное облегчение.

После ужина он минут пять ходил взад и вперед между столовой и забором. «Что будет дальше?» – думал он. Вспомнил Амирова, отбой. Он, Мирославлев, ни за что не стал бы объявлять, сколько дней осталось. В карантине Улыбин начал было покрикивать на него, но встретив отпор, стал относиться к нему не только с уважением, но даже, пожалуй, с симпатией. С Сидоровым такое, конечно, не произойдет. Мирославлев совершенно не представлял, как он собирается «уничтожать» Сидорова, но одно знал точно: так разговаривать с собой он ему не позволит. Ни ему, ни любому другом человеку на земле.

Он пошел в казарму.

Еще идя по коридору, услышал он знакомый голос.

– …Нет, так легко он не отделается. Он у меня пожалеет, что на свет божий появился!

Сидоров стоял в окружении старослужащих и, когда Мирославлев проходил мимо, процедил сквозь зубы:

– Эй ты, ко мне!

Не замедляя и не ускоряя шаг, Мирославлев прошел к своей койке и принялся ее зачем-то поправлять. Наступила напряженная тишина.

И тут раздался дикий рев:

– Ко мне, салага!

Он медленно обернулся. Его враг стоял, подавшись вперед, и налитыми кровью глазами смотрел на него. Так прошло несколько секунд. Вдруг Сидоров сжал огромные кулаки и стал приближаться.

Улыбин шагнул вперед и хотел что-то сказать.

– Отставить, младший сержант! Не дергайся! – остановил его старшина срочной службы Мустафин. Засопел Амиров.

Мирославлев приготовился драться. Драться до тех пор, пока способен будет стоять на ногах. Так бы, наверное, все и происходило, если бы Сидоров не начал, подходя, ругаться. Он ругался виртуозно, подбирая самые оскорбительные слова.

Мирославлева охватил гнев. Слепой, безудержный. Ощутив прилив беспредельных, казалось, сил, он схватил табуретку и с размаху опустил ее на голову Сидорова. В тот же миг гнев погас. Он с ужасом глядел на распростертое у его ног безжизненное тело.

За неделю до увольнения

День начинался прекрасно. Командир роты пообещал Болоту, что тот демобилизуется одним из первых. Возможно, уже через неделю. Потом пришло письмо от Бибигуль, очень хорошее письмо! Повезло Болоту и с нарядом: он попал не на вышку, а на КПП. Правда, в караульном помещении произошел небольшой инцидент. Он велел молодому солдату Ванину вымыть пол, но тот заявил, что мыть не будет, не его очередь. В ответ Болот выплеснул из кружки ему в лицо остатки чая. «Ла-адно», – сказал Ванин утерся и с мрачным видом уселся на нарах. Чтобы не портить себе настроение, Болот больше к нему не приставал, пол вымыл другой солдат.

И все же при смене караула его счастливое состояние духа несколько омрачилось. Когда Кыныбек, его лучший друг, уходил на вышку, Болот как обычно напутствовал его несколькими ободряющими словами, Каныбек хмуро выслушал его и молча, даже не кивнув, вышел во двор. Заступив на пост, Болот закурил и задумался.

Они были призваны из одного нарынского села. Оба попали в Сибирь (в советские времена служили обычно далеко от дома), в дивизию внутренних войск, в одну роту, даже в одно отделение. Каныбек сразу отказался признавать законы дедовщины. Он не подчинялся никаким требованиям, если считал их несправедливыми. Старослужащие избивали его, он дрался с ними, пока мог стоять на ногах. Наконец, им это надоело, и они оставили Каныбека в покое. Он был самым непокорным и дерзким из молодых солдат – и стал самым терпимым. Скромным «стариком». Глядя на этого тихого, спокойного солдата посторонний ни за что бы не догадался о его былых подвигах. Никакой метаморфозы не произошло, как раз наоборот: он просто остался самим собой. «Вот это человек», – говорил о нем Ванин. Болот же довольно быстро смирился с этим давно заведенным порядком. Чем больше он служил, тем охотнее разделял мнение, что без дедовщины служба была бы скучной.

Сомнений не было, Каныбек осудил его за выходку с Ваниным. Собственно говоря, Болот и сам не испытывал враждебности к этому солдату. Просто он возмутился, что его, «старика». Не слушаются.

Впрочем, от Ванина можно было ожидать чего-то подобного. В нем была смесь душевной ранимости и бесшабашного ухарства. Болот вспомнил один случай. «Старик» велел Ванину заправить за него постель. Услышав отказ, ударил его. И получил сдачи. Ванина избили (Болот тоже ударил раза два, несильно, ради солидарности). Тот неожиданно расплакался. С тех пор Ванин стал замкнутым, молчаливым, словно копил все обиды в себе. Только иногда, среди солдат своего призыва. Разражался горячей тирадой против дедовщины.

Болот почувствовал что-то вроде раскаяния. Он решил сказать Ванину, когда тот вернется с вышки, что-нибудь грубовато-дружелюбное. Например: «Признавайся, молодой, спал на вышке как сурок!»