Подлинная история времени без ложных вымыслов Стивена Хокинга. Что такое время. Что такое национальная идея

Возможно когда-либо человек сумеет из отдельных атомов элементов и элементов таблицы Менделеева собрать и яйцо и цыпленка. Но почему и зачем эта сумма атомов не остается неживой, подобно сумме атомов каменной оболочки яйца, а становится живой, то есть взмахивает крылышками, клюет зернышки и, услышав призывный звук голоса курицы, заметившей в небесах коршуна или другого разбойника – крадущуюся кошку – изо всех сил мчится под крыло матери-наседки, понять человеку не дано.

По предложению академика И. П. Павлова поставлен памятник собаке за вклад в науку. Где-то, кажется, поставили памятник лабораторным мышам. Человеку следовало бы поставить и памятник куриному яйцу и курице. Куриное яйцо и курица, а так же петух занимают особое место в процессе развития мышления человека.

Когда древнегреческий философ Платон впервые попытался ответить на вопрос: «Что такое человек?» – он сказал: «Человек – это животное на двух ногах, лишенное перьев» Тогда бессердечный Диоген ощипал живого петуха (лишил его перьев), принес его в академию Платона и сказал: «Вот платоновский человек!» Платону пришлось добавить к своему определению: «И с широкими ногтями».

Безжалостно ощипанный петух, пострадавший во имя философии, достоин памятника. Как и курица со своим яйцом – не одно тысячелетие человек пытался ответить на вопрос: «Что первее: курица или яйцо?», но так и не ответил, да и не ответит никогда, довольствуясь только возможностью попытки.

Будет ли в будущем дан ответ хотя бы на один такой вопрос? Ответ ясен: нет. И нужно сказать честно: ни один такой ответ невозможен. Человеку доступен только некий круг знаний, а всё за пределами этого круга недоступно для человека.

ВЕЧНЫЙ БЕГУН НА БЕСКОНЕЧНОЙ ДИСТАНЦИИ И СТРАХ СМЕРТИ

Круг знаний одного отдельно взятого человека определяется не только возможностями его ума, но и сроком продолжительности его жизни. С детских лет до старости круг этот возможно расширять, но до определенных пределов. И круг знаний человечества как такового тоже всегда имеет предел, границу, за которой всегда будет непознанное.

Может ли бегун пробежать бесконечную дистанцию? Нет, ведь рано или поздно он умрет, пробежав только часть бесконечной дистанции. А если бегун бессмертен и может бежать вечно – пробежит ли он тогда до конца бесконечную дистанцию? Конечно же нет. Ведь дистанция бесконечна, и бегун будет вечно бежать, но добежать до конца он не сможет никогда. Таков ответ на этот вопрос.

Если, конечно, отвечать честно, без комплексов неполноценности, которые вынуждают человека врать самому себе, тихо, наедине с самим собой, и громко, безудержно фонтанируя глупыми выдумками перед публикой, надеясь ее одурачить, кувыркаясь на границе круга знаний с окружающим его со всех сторон непознаваемым.

Разложение русского народа в начале XX века, его моральное уродство на протяжении этого века, деградация и вырождение в XXI веке ведут к духовному и интеллектуальному одичанию, потере всяких ориентиров в бездне бытия и к утрате понятий о времени, о смысле жизни и о национальной идее.

Отрезвляет только страх смерти.

Понятия времени, смысла жизни и национальной идеи естественны, человек понимает их так же, как и дышит, не замечая, чем и как он дышит – пока есть воздух. Формулировок и определений они требуют только тогда, когда человек или народ начинают выбиваться из естественной колеи жизни.

Когда нечем дышать и человек начинает задыхаться, он судорожно хватает ртом воздух, которым раньше дышал, не обращая внимания на то, что он – воздух – есть.

Человек со здоровым сердцем не интересуется, как оно, его сердце, устроено, и не прислушивается к его биению. Ему недосуг задуматься, зачем и для чего оно бьется – ровно и спокойно во время неспешной прогулки по старой липовой аллее или в бешеном ритме, когда мчишься с кем-нибудь наперегонки, и чуть не выскакивает из груди, когда первый раз отважился взять за руку любимую девушку, или оно вдруг замирает, словно проваливаясь в пропасть, когда слышишь о том, что умер близкий, родной человек, с которым расстался только вчера, казалось, совсем ненадолго, а вдруг оказалось – навсегда и безвозвратно.

О том, как бьется твое сердце и зачем и почему оно бьется, задумываешься только тогда, когда оно начинает давать сбои и его остановки ввергают в обмороки и начинают пугать.

О ПЕРВОМ САМООБМАНЕ

Да, мысли о смерти отрезвляют.

Мысли о смерти заставляют вернуться к здравому смыслу. Ведь человек все-таки обладает способностью мыслить, рассуждать. Но делает это не всегда. Суета, увлечения, пустячные хлопоты, ничтожные желания отвлекают от вопросов – отдельного человека – о смысле жизни, народы и нации – от вопроса о национальной идее.

Только угроза – отдельному человеку – потерять жизнь, народу, нации – исчезнуть с лица планеты, заставляет задуматься.

Но даже и от мысли о смерти человек, люди спасаются самообманами.

Барахтаясь в потоке жизни или мотыльком весело порхая над этим потоком – уж как кому повезет, – человек живет, почти не задумываясь, не страшась ни старости, ни смерти. Ведь старость наступит не сегодня и не завтра, а когда-то потом.

Да, на глаза то и дело попадаются старики, многие из них даже очень живописны и могут что-нибудь посоветовать, а то и рассказать какую-нибудь притчу, подчас занимательную и поучительную. Но какое отношение они имеют ко мне, молодому, всегда куда-то торопящемуся?

А что касается смерти – да, я знаю, люди умирают (и не только старики) и их хоронят, но ведь умирают другие люди, а не я. Правда, с годами вольно-невольно иногда задумываешься: умирают другие, а не я, но я такой же, как эти другие, а значит, видимо, умру и я. Тем более известно – никто еще не избежал смерти.

Кай умер. Значит, Кай смертен. Кай человек. И я человек. Так что же получается – и я смертен? И я тоже умру? Но я не хочу умирать. Да, я человек, как и Кай. Но я ведь не Кай, который умер – это он умер, а я вот живу, я не Кай и, следовательно, не умру.

Кай умер, Кай человек, я тоже человек, следовательно, умру и я – это силлогизм.

«Силлогизм» слово древнегреческое. В переводе – умозаключение, а также размышление, подытоживание, доказательство. Или, как точнее, полнее сформулировано согласно определениям, принятым в науке логике (слово опять же древнегреческое, в переводе: слово, мысль, речь, разум), силлогизм – это умозаключение, в силу которого нельзя не согласиться с истинностью того, что вытекает, следует из очевидной посылки.

Хотелось бы не согласиться, или хотя бы усомниться, даже просто отмахнуться, но вот ведь как определено, без исключений и вариантов, сказано древними греками: нельзя.

А если, вопреки всему, все же отмахнешься, то ненадолго.

Категорическое умозаключение о связи смертности некоего Кая, из гимназического учебника логики, с тем, что впереди ждет тебя самого, то есть со своим будущим, далеким ли, близким ли, всю жизнь не давало покоя графу Л.Н. Толстому, великому русскому писателю. Многие даже считают, что именно рассуждения и разного рода размышления на эту тему – тему жизни и смерти – и способствовали тому, что Толстой стал великим писателем, известным не только в России, но и во всем мире.

Ибо, если бы граф, не поддаваясь всем этим опасным, навязчивым и неотступным мыслям о возможной смерти, жил себе в удовольствие – всласть ел и пил, плодил детей, играл в карты, брюхатил податливых стройных деревенских девок и верхом на горячих лошадях со сворами быстроногих борзых гонялся по окрестным лесам и полям за зайцами и матерыми разбойниками волками, то он не стал бы исписывать горы бумаг и имя его осталось бы никому не известным, как имена многих других Толстых, род которых продолжается по сей день.

Имя П. Смирновского мало кто знает, а его должны бы помнить все грамотные люди в России начала XX века. П. Смирновский – автор «Учебника русской грамматики». Не пускаясь ни в какие умозаключения, не прибегая ни к каким силлогизмам, не опираясь ни на какие посылки и не вспоминая ни про какого Кая, он написал, как и следует писать грамматику, в отличие от всякого задумчиво-путанного писателя – ясно, четко и твердо: «Дуб – дерево. Роза – цветок. Олень – животное. Воробей – птица. Россия – наше отечество. Смерть неизбежна».

Написанное Смирновским незатейливое упражнение для гимназистов младших классов сложилось в краткое высказывание, всеохватывающий афоризм (так все те же древние греки называли меткое, совершенно законченное и самодостаточное определение). Его, этот неожиданный, непреднамеренный, но истинно справедливый афоризм писатель В. Набоков поставил эпиграфом к одному из своих невразумительно длинных романов, в которых, во всех вместе взятых, он так и не смог сказать больше немногословно точного Смирновского, хотя и знакомился по его грамматике с русским языком, впоследствии Набокову не понадобившимся. И тем не менее мысль – не рожденная Смирновским, а только им сформулированная кратко, точно и доходчиво, вышла за пределы гимназического учебника.

Еще древние греки поняли, что человеку дано знать, что он смертен, но не дано знать ни время смерти, ни ее вид, то есть никто не может знать, когда он умрет и как.

Смерть возможна в один из периодов жизни, а их всего несколько: бессознательное детство, сознательное детство, отрочество, юность, зрелость, деятельная старость, бездеятельная, но осознанная старость и бессознательная старость. Точнее время смерти определяется годом жизни, человек может умереть в любой из годов в промежутке 1 – 158.

Видов смерти много. Есть несколько обычных и распространенных: от болезни, от старости, от голода и на войне. Есть и экзотические и нелепые – от неловкой попытки проглотить кусок пищи до попытки распилить электропилой противотанковую мину, чтобы достать из нее взрывчатое вещество для браконьерской рыбалки.

Смерть неизбежна. От нее не уйдешь, не убежишь, не спрячешься. Это очевидно, как и то, что дуб – дерево, а роза – цветок, олень – животное, воробей – птица, а Россия – наше отечество.

ВТОРОЙ САМООБМАН

И тем не менее люди в большинстве своем, зная и догадываясь о том, что они смертны, пытаются обмануть себя. А когда не спасает первый самообман, заключающийся в том, что, мол, умирают другие, а не я, а раз умираю не я, а другие, то, значит, я не умру и буду жить всегда, тогда человек прибегает ко второму самообману – их, этих самообманов, опирающихся хотя бы на какие-то, казалось бы разумные посылки, и всего-то три.

Прочих, основанных на очевидной глупости, чуть больше, но тоже немного.

Второй самообман заключается в убеждении, что я не умру, потому что после смерти буду жить в своих детях и внуках. Дети и внуки наше продолжение, как бы наше повторение, они останутся после того, как мы все-таки покинем этот мир. А раз они остаются после меня, то, значит, я не умру, а продолжусь в них.

Ведь дети так похожи на родителей. Иной раз просто поразительная копия. Такие же лица, фигура и даже форма ногтей на пальцах и линии на ладонях рук, а иногда даже такие, как и у родителей, черты характера, такие же жесты и мимика. А если не совсем похожи в целом, то, присмотревшись, легко заметить – глаза-то совсем как у мамы, а ухо – совсем как у отца.

Второй самообман намного сильнее первого. На него больше надежд. Я не умру, не исчезну бесследно и навсегда, потому что я – часть извечной, магической, почти осязаемой цепи – прадеды и деды, отцы, я, мои дети, внуки, правнуки.

Эта цепь тянется из темных глубин прошлого, из ночных звездных бездн и пространств, уходит в неведомое будущее, и я одно из звеньев этой цепи, она непрерывна, вечна, а значит, я не умру, не исчезну, останусь в своих детях, нужно только вырастить их, дождаться внуков, а еще лучше правнуков – да это очевидно: цепь непрерывна, и я – звено этой цепи, а следовательно, не умру.

Но все-таки это самообман и не более того.

Первый самообман разрушается сам собою, на подсознательном уровне, исчезает, как легкий туман, скрывавший утром кусты и деревья на опушке дремучего леса, в который страшно входить, но входить придется. Туман рассеивается и ты видишь, что дорога ведет туда – в неведомую, страшную чащу, из которой никто никогда не возвращался.

Второй самообман сильнее. Ведь дети, мои дети, мое продолжение, вот они, рядом, люди умирают, а дети их остаются, продолжают тех, кто их родил, продолжусь и я в своих детях.

Но стоит задуматься и тут же возникают сомнения.

Вот он я. Вот моя жизнь, мир, в котором я живу, круг моих интересов, мои мысли, надежды, стремления. Что в моей жизни от моего отца? Кроме черт лица, кроме сходных интонаций голоса, походки? Нетрудно припомнить жизнь отца и сразу становится ясно – это была другая жизнь, отец жил и прожил свою жизнь, совсем на мою жизнь не похожую. А моя жизнь совершенно иная, она моя, по сути своей совершенно ничего общего с жизнью моего отца не имеющая.

Продолжается ли мой отец во мне? В моей жизни – кроме воспоминаний о нем? Есть ли он во мне?

Нет, во мне есть только я. Это очевидно при здравом размышлении. Как бы я ни был похож на отца, на мать и даже, если я продолжаю дело отца – я это я, только я, во мне нет никого, кроме меня.