Белая метель. Жизнь за свободу

– Какого подарка? – хмуро спросил Половников, стараясь унять дрожь в ногах.

– Да как же, не с пустыми же руками я к тебе шла столько верст. Отпустите же, Маузер-то вон, на столе.

Комиссар переглянулся с Половниковым, кивнул. Солдаты отпустили Анну. Она перевела дух, распахнула бекешу, спокойно вынула гранату Рдултовского.

Штабс-капитан присел. Солдаты начали креститься. Белоглазова делала все спокойно, как по инструкции – сжала ручку гранаты Р-14, сдвинула зажимное кольцо вперед, затем передвинула большим пальцем руки предохранительную чеку.

– Запал внутри, можете убедиться, – продемонстрировала она комиссару голову бомбы, оснащенную взрывателем. – Не на земле, Володенька, вместе, так на небесах будем.

– Не хочу! -закричал штабс-капитан.

– Мало ли что не хочешь. Надо.

Анна отпустила рычаг, внутри гранаты раздался хлопок наколотого бойком капсюля взрывателя.

Солдаты попытались выскочить в дверь, но застряли в узком проеме. Половников заметался по комнате. Упал, в конце концов, под стол, закрыл голову руками. Комиссары стояли, раскрыв рты, прижавшись к стенам.

Но… взрыва не последовало. Когда стало ясно, что его и не будет, оттаяли. Комиссар взял бомбу в руки, покрутил перед глазами:

– Вот она прогнившая монархия во всей красе, даже гранаты нормально делать не могла, потому и рухнула.

Подошел к Анне, ударил с широкого разворота кулаком в лицо. Она отлетела в угол комнаты, ударилась о край печи, осела без чувств. Из ушей потекла кровь.

– Вот ведь стерва. Как она сюда попала, Половников? Этот что ль подарок она вам принесла? Чушь какая-то.

Штабс-капитан встал, отряхнул широкие галифе, собирался что-то сказать, но не успел. Ротмистр Бекасов стрелял из-под руки мертвого матроса. Он пришел в себя как раз вовремя сцены с гранатой. Вспомнил, что в него стреляла Анна, но почему- пока задумываться не было время. Пуля попала во фляжку с коньяком, которая лежала у него в нагрудном кармане, в тело не вошла, но от сильного удара, вероятно, сломала несколько ребер. Дышать было трудно.

Выпущенная Бекасовым из Кольта М1911 одиннадцатимиллиметровая пуля попала прямо в глаз Половникову. Кровью и мозгами забрызгало почти всю заднюю стену комнаты. Почти сразу упали на пол комиссары и один солдат. Другому удалось выскочить из дома. Он закричал, что штаб захватили кадеты.

С трудом поднявшись, Бекасов подполз к Анне, пощупал пульс. Она была жива. Приводить в чувство? А зачем, сейчас сюда ворвется свора большевиков, растерзают как волки. Уж лучше пристрелить ее, потом себя. Ну, себя, конечно, последним патроном.

Бекасов поменял в Кольте магазин, приставил дуло к виску Анны. Но нажать на курок не мог.

В окне посыпались оставшиеся стекла, пули стали разрывать глиняные, беленые стены. В них появлялись большие черные воронки. По дому били из пулемета, причем одной, длинной очередью. Стали стрелять и по двери. Вскоре она превратилась в решето. «На этот раз, точно конец», – подумал ротмистр.

Внезапно стрельба рядом стихла, теперь она начала раздаваться поодаль, кто-то закричал: «Кадеты! Кадеты!»

В свете яркой майской луны по улице с диким улюлюканьем пронеслись всадники. Через какое-то время, ещё.

Бекасов осторожно выглянул в окно. Это были белоглазовцы. Они гоняли по площади рынка большевиков. Рубили их с плеча, с оттяжкой шашками. «Здесь мы! – закричал ротмистр. – Сюда, братья!»

Прапорщик Ильин из разведгруппы первым приблизился к окну: «Вы что ль, ваше благородие? «Я, кто же еще!» «А где Анна Владимировна?». «Здесь. Вовремя вы объявились. Но каким образом?» «Объявляется черт за колодой, а мы прилетели, как ангелы небесные. Знали же, куда вы направились. Девку всегда надобно блюсти, хоть и атаманшу. Сердцем чуял, что вляпаетесь. Слава богу, успели».

Бекасов вынес Анну на воздух, дотронулся трясущейся рукой до ее бледной, измазанной кровью щеки. Она открыла глаза.

– Петя, – прошептала она, – я же тебя убила.

– Плохо значит убила, – ответил ротмистр. – Эй, кто-нибудь, найдите лекаря и повозку.

Казаки помчались по дворам. Там изредка еще раздавались выстрелы. Партизаны добивали в станице красных.

Анна опять потеряла сознание. Видимо, сотрясение было очень сильным.

В какой-то момент она вновь пришла в себя, прижалась к ротмистру, который все еще держал ее на руках. Прошептала: «Я люблю тебя».

Кому были адресованы эти слова – ему, или убитому штабс-капитану Половникову, Бекасов не понял. Но хотелось верить, что ему. Ведь каждый живет надеждой и ожиданием весны.

Без надежды, вся жизнь человеческая всего лишь бесконечная, холодная белая метель.

Особое задание ротмистра Бекасова

Ветер носил по станице Манычской клубы пыли и обрывки газет. Бросал в воды распаренного от раннего лета Дона, напечатанные в них новости о занятии Ростова 1-ым экспедиционным немецким корпусом и установлении в Киеве режима гетмана Скоропадского.

Жутко гудел этот ветер окаянной нежитью в печной трубе хаты, где размещался штаб генерала Деникина. Глиняную трубу утром пробило осколком снаряда, выпущенного с пригорка по станице отрядом большевиков. Откуда он взялся, непонятно. Разведка генерала Маркова, который теперь командовал 1-ой пехотной дивизией Добровольческой армии, накануне докладывала, что сорокинцы находятся по линии станция Торговая- станицы Егорлыкская-Тихорецкая, а это почти на 80 верст южнее Манычской. Конники Эрдели мигом нагнали большевиков. Их отряд состоял из двадцати человек. У них оказалась короткоствольная пушка, из которой они и обстреляли Манычскую. Драться не пришлось. Завидев всадников в черных бурках и низких серых шапках с белой лентой, большевики сразу подняли руки. Нескольких сходу зарубили, остальных погнали в станицу. Эрдели передал пленных марковцам, а те недолго думая, расстреляли их на берегу Дона.

«Как же так, Сергей Леонидович, – возмущался командующий армией Деникин, когда к нему по его приказу пригласили генерала Маркова. – Вы же прекрасно осведомлены о новой статье в Уголовное уложение по борьбе с самосудами. Созданы специальные комиссии, которые призваны нещадно наказывать за подобные проступки. Мы обязаны демонстрировать всему миру накануне нового, надеюсь, исторического похода, наш гуманизм и стремление к справедливости. А такие инциденты не прибавляют нам авторитета. Разве вы забыли слова из листовок, которые мы везде распространяем: Я доброволец – люблю даже тех, с кем сейчас воюю. Я, по приказу своего вождя, генерала Деникина, не расстреливаю, а беру в плен и придаю правосудию, которое страшно только для врагов народа – комиссаров, коммунистов».

Генерал Марков был как всегда в своей белой высокой, не пропорциональной голове, папахе, с аккуратно подстриженной бородкой. В глазах – не гаснущий героический, веселый блеск. Да он и был героем. Именно Марков в начале апреля спас у станицы Медведовской отступающую после неудачного штурма Екатеринодара Добровольческую армию от полного разгрома. В войсках его прозвали «Ангел-хранитель». И он этим очень гордился. Теперь в его дивизию вошли не только Первый Офицерский и Первый Кубанский стрелковый полки, но и инженерная рота саперов и батарея легкой артиллерии. Впрочем, после Первого, Ледяного, как принято теперь было говорить, похода стало ясно, что пушки нужно равномерно распределять по всем дивизиям, а не как раньше держать в одной. И теперь ими располагали полки Боровского, Дроздовского, Покровского и Эрдели.

Антон Иванович Деникин был близким другом Маркова, поэтому укоризненные слова командующего тот воспринимал спокойно.

«Извини, Антон, не доглядел за своими орлами», – ответил Марков, положив на стол с картами драгоценную папаху. Он редко носил положенную по уставу фуражку с белой тульей и черным околышем. К середине мая, стараниями генерала Алексеева, все бойцы Добровольческой армии оделись в форму в зависимости от принадлежности к дивизиям. У дроздовцев были малиново-белые фуражки и такие же малиновые погоны с черно-белым кантом. У алексеевцев преобладали бело-синие цвета. У всех на погонах начальная буква фамилии командира, а на левом рукаве – шевроны из цветов русского флага, углом вниз.

«Красные концентрируются у Тихорецкой, Торговой, Белой Глины и Екатеринодара. Немцы подошли к берегу Еи, – говорил Марков. – Может, прав атаман Краснов, нужно наступать на Царицын, там оружие и боеприпасы». «Мы сейчас обсуждаем иную темы, Сергей Леонидович, – поморщился Деникин. Всех подчиненных офицеров он называл по имени-отчеству, несмотря на личные отношения и симпатии. Его же только Марков позволял себе называть по имени и на „ты“. – Наша обязанность неукоснительно соблюдать все законы и уложения, которые сами же пишем. Иначе грош нам цена».

«Да пойми, дружище, ну как мои люди могут начать вдруг гуманно относиться к большевикам, когда каждый день находят пленных добровольцев со вспоротыми животами и отрезанными ушами. И мирных казаков, которые не хотят отдавать комиссарам хлеб даром, красные режут, как скот. Мы платим крестьянам за пуд по 15 рублей, а большевики просто их грабят. В прошлую субботу за Пухляковской откопали пятнадцать казаков, шедших к нам записываться в добровольцы. Их большевики зарыли в землю живьем. Половину удалось, слава богу, спасти, мы вовремя подоспели. Ну и как мне остановить своих бойцов?»

«Мы не должны уподобляться этим двуногим зверям, господин генерал, как вы не понимаете! – разнервничался Деникин. – Считаю нужным указать вам на необходимость тщательного соблюдения указаний командования Добровольческой армии. Извольте исполнять».

«Слушаюсь, ваше высокопревосходительство».

В штабе, где шла беседа, повисла тишина. Оба генерала переваривали слова друг друга. И вдруг оба рассмеялись официальному тону, на который перешел их разговор.

«Я разберусь, Антон, с офицерами, – сказал, наконец, Марков. – Что там положено по Уложению? Несколько месяцев тюрьмы или штраф. Вот и оштрафую их… рублей на 200. Всех. Думаю, больше расстрелянные большевики не стоят. Кстати, среди них было несколько инородцев-китайцев и азиатцев. Обычное теперь дело в рядах большевиков. Трубу вон в штабе пробили. Ишь, ветер завывает. А могли бы бомбу прямо в окно тебе положить, как в свое время Корнилову. Ты нам, Антон, дорог не менее Лавра Георгиевича. Без тебя и армии не будет».

«Не люблю лести, Сергей Леонидович, знаешь ведь. Наше великое дело держится не на личности, а на святой идее свободы».

И вдруг где-то рядом заиграл «Интернационал». Советский гимн врывался в комнату хаты и, казалось, наполнял все её углы ядовитыми миазмами. Генералы переглянулись, выглянули в окно.

У сарая соседнего куреня на кривоногом столе стоял патефон. Его ручку накручивал солдат в потертой шинели, в старых, ещё царских погонах. Видно, из свежего пополнения. Рядом топтались, дымили союзническими сигаретами и махоркой марковцы с дроздовцами, гоготали. К толпе подошли алексеевцы – подпоручик и прапорщик. Тоже рассмеялись.

«Гениальный все же композитор, этот Пьер Дегейтер, – сказал Деникин. – И слова хорошие. Знал бы поэт Коц какому варварству они послужат. Все революции начинаются с благих намерений, а заканчиваются апокалипсисом».

«Сейчас разгоню весельчаков», – сказал Марков.

«Зачем? – остановил его командующий. – Пусть слушают. Мы боремся не с культурой, а с идеей».

«Культура и несет идею».