ХЕРЪ. Триллер временных лет

Хахуня не проронила ни звука. Андрей вновь включил лэптоп, дождался картинки, выдвинул приёмник, вложил в него диск и малодушно вперился в лежащий справа и давно уже не нужный коврик, где его суперсовременная мышь заблудилась среди доисторического соснового леса, в котором бродила парочка огромных динозавров. Андрей с каким-то особым чувством относился к этому не просто вечнозелёному, а, получалось, вечному дереву, в котором ощущались и дикая первозданная дерзость, и современный биологический драйв. А в динозаврах он открывал для себя какую-то несегодняшную основательность: эти нелепые животные протоптались на земле десятки долгих миллионов лет, человек же после каких-то шести тысяч лет осознанной биографии уже вовсю готовился к Армагеддону. Так какой же проект был более удачен?

И тут краешком глаза Андрей почувствовал, что дисплей вдруг ожил. Именно не углядел, а почувствовал зрением, как воскресало, оживая, то место, где находился экран. Оно уже не раскрашивалось вяло изнутри мёртвым кристаллическим подсвечиванием, как бывало всегда. Дюралевая рамка наполнялась упругим воздухом и тем горячим светом, какие нам дано ощущать лишь ранним перламутровым детством. А потом открылись запахи – чистые и нежные, в которых смешивались ароматы трав, тёплой материнской щеки, весны, земляничной поляны и чего-то ещё, неуловимого, но щемяще знакомого.

И Андрей вдруг задышал этим воздухом, этим теплом и этими запахами, ощутив ту бессмертную лёгкость и тот беспричинный восторг, какие наполняют нашу кровь только в самом нежном возрасте. Словно кусочек рая задел его своим крылом.

Глава четвёртая

Получалось так, что маленький Андрюша уже с младых ногтей выражался словами, а думал числами. Сначала он зацифровал понятия, раньше остального человечества и ещё практически в младенческом возрасте осмыслив, что мир легко упаковывается в цифру, а затем в общении с окружающими уже цифры переводил для них в понятные слова. Его же самого не жёг глагол, его жгли числа.

Мать Андрюши, по профессии лингвист, конечно, твёрдо веровала, что «в начале было слово», а потому дивилась сыну, однако ж в процесс не вмешивалась. Будучи женщиной ещё молодой, по-настоящему красивой, она обладала и достаточным умом, и педагогическим опытом, чтобы не мешать там, где проблема неясна. Хотя, конечно, некая тревога за Андрюшу присутствовала всегда.

– Чисто зубы и ложись спать, – напоминала она.

– «Пять», – соглашался Андрюша и шёл чистить зубы.

– Мой руки и садись есть, – звали его.

– «Шесть», – повторял Андрюша, тщательно умывая в ванной руки душистым детским мылом.

Он рос послушным мальчиком.

Сначала цифры, обозначавшие слова, выщёлкивались из сознания как бы играючи, иногда в рифму, порою по каким-то ему самому не ясным ассоциациям. Попервах словарный (цифровой) запасец был невелик, охватывая те неширокие интересы, которыми жили малыши. Когда же пришло время осмысливать этот таинственный мир, всё более и более расширявшийся, когда Андрюша стал вырастать из тёплого и уютного круга близких людей, его поразил гул огромного и бессмысленного в своей суете окружающего пространства.

Андрюша оробел, уже понимая, что в нём легко затеряться, утратиться, рассосаться – только вступи в спешащую, пересекающуюся, снующую толпу, назад пути уже не будет. И станешь вырываться из неё – в привычной квартире, в своих книжках, прятаться под простынёй – тавро толпы уже не изгладится, не затрётся, не замоется, как одноразовое тату. Он не имел в виду тогда социальный аспект, да и не знал ещё такого – толпу как мечущуюся нужду. Оно было везде: выходило из обшарпанной пятиэтажки или из банка, выглядывало из лимузина или такси, сидело на заседании правительства – лицо из толпы. Андрюша вовсе не рос засахаренным вундеркиндом, не становился мизантропом, не страдал повышенными понтами, напротив, он был скорее не по-мальчишески собран, если даже не аскетичен, чувствуя в себе что-то такое, что должен сберечь и, не расплескавши, не забодяжив, донести до ближнего, пока толпа своим усреднённым, жёстким, словно наждак, правилом не заточит его, как папа Карло – Буратино.

Андрюша шифровался. Эту открывшуюся жизнь он обозначил числом 1, а смерть стала нулём, зеро. Никто не знал, что такое жизнь и что такое смерть. Числа же были точны, неоспоримы, окончательны. В отличие от слов, они не грешили синонимичностью, ускользающей расплывчатостью, приблизительностью. Как правило, у взрослых – Андрюша это рано понял – слова служили как раз для того, чтобы замутить смысл, сделать его неясным и вообще задвинуть куда-то вглубь, как выщербленную вазу задвигают в тёмный угол трюмо.

Однажды отец зашёл к Андрюше в его комнату, рассеянно полистал книгу, которую тот читал, огляделся по сторонам, будто впервые забрёл сюда, и наконец сказал:

– Бабушка в этот раз не приедет.

– Почему? – спросил Андрюша. Он был привязан к отцовской матери, бабушке Варе, – лёгкой доброй уютной и ещё не старой женщине, жившей в далёком древнем Муроме.

– Её больше нет. – Слова отца звучали тяжело и обречённо, однако сами они смысла не проясняли. Ведь понятно: не может не быть того, что было. Оно способно лишь изменить свою сущность, превратиться во что-то иное, стать просто зеро, но не исчезнуть. Ноль, известно, тоже цифра, но существует, обозначая то, чего нет. Сам по себе он олицетворяет наличие отсутствия… Тут был ещё иной план, который другие, и даже взрослые, люди не понимали, а Андрюша знал.

– Она есть, – сказал он отцу. Негромко и без вызова. Просто констатируя.

Отец устало взглянул на него, погладил по голове, прижал легонько к себе, и Андрюша слышал, как гулко стучало отцовское сердце в какой-то особой тишине, установившейся этим вечером в их доме.

Тогда и возникла цифра 10 – «боль». Зеро в соединении с единицей, символизирующей жизнь, давало боль. В тот вечер судьба впервые для Андрея угодила в десятку, однако он уже и прежде знал: если всех живущих на земле считать одной командой и одеть в одну форму, то и номер у всех будет одинаковый – 10. Потому что боль сопутствовала, а, вернее, конвоировала человека всегда: сильнее, слабее, она жила в подсознании или выбиралась наружу ноющим зубом, разбитой коленкой. И вот теперь, после смерти бабушки Вари, болела какой-то пустотой, образовавшейся в самой сердцевине Андрюши. Он уже сознавал, что боль оставляет человека в покое только когда цифра 10 превращается, теряя единицу, в ноль. Зеро – цифра-призрак, существующая без собственных плодов, однако, как и мёртвая вода в сказках, абсолютно необходимая для сочетания, для жизни иных цифр, только и могла объяснить отсутствие человека на земле. Никакие слова прояснить этого, столкнуть, как цифры, жизнь и нежизнь в одно целое не могли.

Так, с помощью чисел Андрюша учился постигать мир.

Глава пятая

Кусок иной жизни размером с форточку, врубленный в этот огромный, измеряющийся миллионами парсек, бушующий здесь, на Земле, необозримыми океанами, сияющий блёстками недостижимых звёзд, мир заставлял его сжиматься, скукоживаться и вовсе сходить на нет. Экран ноутбука засасывал в себя могучим и непреодолимым зовом. Могучим своей неотвратимостью и неодолимым своей нежностью.

«Интернетище!» Самотёсов погружался в бездонный кайф, лёгкий и высвобождающий, лишённый оков гравитации и деспотизма времени. Пространство тоже не имело теперь значения, потому что он покидал и эту комнату, и этот город, и этот мир, уходя в открывшийся омут нездешнего интернета, будто вторично рождаясь, теперь уже в сознательном возрасте переживая все моменты этого запуска. Однако, в отличие от гинекологического кресла, откуда он стартовал 23 года назад, ныне Самотёсов оставался на своём излюбленном тёмно-зелёной кожи офисном троне. Это было ново, это было неслыханно, это было чудовищно: чтобы добраться туда, куда не забредала и человеческая даже мысль, не нужно было никуда двигаться. Это был драйв!

И хорошо, и хорошо, что Самотёсов крепко сидел на зелёном кресле, потому что внезапно вернувшаяся гравитация вдруг грубо швырнула его, плюща о кожаное нутро, стуча в голове вновь противно затикавшим временем, катастрофически сжав пространство до одиночной камеры его кабинета. Именно одиночество было первым ощущением Андрея, словно он не вернулся из нездешних пенат домой в свой любовно обустроенный офис, где за стенкой сидела красавица Хахуня, туда, где под одной крышей пятикомнатной квартиры жили вместе с ним его родители, где шумела Москва – лучший город на земле. Всё было наоборот: остро заточенное лезвие гильотины, что сторожила границы нездешнего интернета, будто отсекла некую пуповину, напрямую связавшую его с…

Впрочем, пояснить это словом или словами, или даже всем словарным запасом человечества было невозможно. Однако и числа тут теряли смысл, он впервые не смог зацифровать то, что ему открылось: не единица то были и не ноль, и не десятка.

Потом он разобрался кое в чём, насколько ему было дано, осмыслил свой круиз, который длился, кажется, от одного удара пульса и не достигнув другого, то есть ровно нисколько, если судить по земному времени. Однако то было позже. А ныне его ноутбук, выступавший с некоторых пор в оригинальном жанре, как бы соло, вновь готовился выдать новый файл, которого не существовало в природе. Во всяком случае, не был создан человеком.

Глава шестая

В десятый класс Андрюша не пошёл, договорившись о сдаче экзаменов экстерном. Директриса, та самая дама, что председательствовала на первой для Андрюши олимпиаде, женщина многоучёная и романтичная, по-прежнему видела в этом подросшему стройном пареньке с густыми чёрными волосами некоего матангелочка, спорхнувшего с небес на грубую приземлённую школьную парту.

– Да, да, – только и сказала грустно она. – Конечно. Зачем тебе…

А потом прибавила:

– Не забывай нас, пожалуйста, Андрюша.

И с тех пор Андрюша вольным стрелком зарылся в Интернет, желая познать его бездонное нутро. Месяца через два отёчного сидения за компьютером он отчётливо ощутил это нутро: если оно и отличалось чем-то от болтливой и языкастой бабы, то только количеством набитой в него информации. Это была сточная канава цивилизации. А ещё Интернет являлся лобным местом человечества, где любой мог пролить не видимую прежде миру слезу, выбросить накопившийся втуне адреналин или даже мастурбировать – электронная паутина демократично принимала в своё лужёное нутро всех и вся.

Конечно, как всякий пацан, Андрюша заинтересовался компьютерными играми, в основном военными, где вновь и вновь разыгрывались сражения давно отгремевших войн. Алгоритм их он схватил сразу и потому был непобедим, словно Суворов или Наполеон, в зависимости о того, чью сторону на этот раз принимал. Так что интрига исчезла сразу, однако ему ещё какое-то время нравилось водить в атаку послушные легионы или батальоны, конницу или танки, которые были вырисованы тщательно и с тонким соблюдением малейших деталей военной экипировки и вооружения. В общем, с детством Андрюша ещё, слава Богу, не расстался.

Однако уже к тому времени он знал, что мыслит иначе, чем большинство людей, и теперь постигал эту разницу. Помогли ему тут два известнейших и вроде бы затёртых до дыр персонажа – Шерлок Холмс и Ниро Вульф. Первым он прочёл, конечно же, Конана Дойля. И хотя его Холмс был симпатичным джентльменом, а байки о нём довольно занимательными, индуктивный метод сыщика не произвёл на Андрюшу особого впечатления. Слишком долго и, как ему казалось, втупую Холмс изучал детали, гордился этим своим умением и даже подтрунивал над ненаблюдательным беднягой Ватсоном. На самом же деле знаменитый сыщик был слеп, глуповат и потому так долго и нудно складывал из отысканных мелочей целостную картину преступления.

А уж на фоне Ниро Вульфа Холмс и вовсе предстал неким лузером в постижении сути вещей. Рекс Стаут оснастил своего героя принципиально иным способом мышления – дедуктивным, который предполагал постижение проблемы в целом, её алгоритма, что позволяло толстяку, не вставая с кресла, распутать любую загадку. А для сбора улик у него всегда был под рукой расторопный Арчи Гудвин. Однако эти улики необходимы были лишь для суда. Для истины они не имели никакого значения.

Путь познания от мелочей до сути, от частного к общему имел КПД паровоза, к тому же не был универсален, и всякий раз приходилось начинать всё с начала. Тот, кто умел схватывать главное, находить алгоритм, не играл в детские паззлы, притом вслепую. Вот знаменитый физиолог Иван Петрович Павлов замучил десятки дворняг, сверля им черепа, дабы добраться до собачьего мозга и выяснить, как он работает. В конце концов Павлов был вынужден признать: «Никто не может знать, что делается в мозгу собаки». Это был путь Шерлока Холмса от науки, жёсткий, пусть и сверхобъёмный, диск которого вращался лишь в одной плоскости.

Эмпирический путь познания был не только громоздок, зачастую жёсток, но и малоэффективен. Андрюша окончательно понял это, готовясь к выпускным экзаменам. Он знал, что его аттестат давно заполнен, нужно было лишь забрать сей документ вкупе с золотой медалью в кабинете директора. Однако он не любил халявы и должен был быть внутренне уверен: школьную программу по всем без исключения предметам одолел. К сему, как известно, и прилагается аттестат зрелости.

Прочтя все необходимые учебники за одиннадцатый класс, Андрюша сложил их аккуратной стопкой на столе, а затем одним движением локтя смахнул на пол как ненужный хлам. Этим символическим жестом он высвобождал свою память, отряхивался от накопленного завала прописных истин и шаманского тыканья пальцем в небо. Практически все дисциплины в учебниках являли собой, по сути, унылую беллетристику: и переписанная, многажды правленая история, и разжёванная, обглоданная до костей, до запятых литература, и посленьютоновская, высосанная из эйнштейновского пальца теоретическая физика.

А курс биологии расставил для Андрюши всё по своим местам: человек знал о своём мозге не больше, чем Павловская собачка – о своём. И только тот, кто обладал индуктивным методом исследования (о познании, прорыве речь не шла), мог с таким несовершенным инструментом проламываться в чужие черепа. Пусть это и были вечные наши скитальцы – дворняги. По большому счёту ведь так и неизвестно, кто кого исследовал – Иван Петрович собаку или она его. Об условных рефлексах бородатого человека, вооружённого страшным сверлом, бессловесная тварь не распространялась.

А в общем-то всё это было достаточно жутковато: если не брать в расчёт пресловутую и анекдотическую обезьяну, человек жил полным сиротой в этом громадном и гулком мире, неизвестно откуда взявшийся и неведомо куда бредущий на ускользающей из-под ног, юлой вертящейся Земле.

Школьный курс наук, основательно расширенный Интернетом, оставлял гнетущее чувство человеческой ущербности. А свято место – то, что могло хоть как-то оживить это бессмысленное существование, оставалось пусто. Поэтому науке был присвоен номер 13 – цифра многозначительная, однако счастья, как правило, не приносящая.

Главным же аттестатом зрелости, который Андрюша вручил сам себе, просидев три года за компьютером и учебниками, стала констатация печального факта: человеку, в точности как и братьям его меньшим, не дано было постигать окружающий мир во всей его неодолимой полноте. Как пёс отрывал притоптанную в грязь мозговую кость, не зная, откуда она здесь и почему, так и человек открыв, например, электричество, не знает и по сей день, откуда оно и в чём его суть. И нет толка в том, что, в отличие от животного, человек сознаёт эту проблему. Ответов всё равно не имеется. Кроме одного: животные и люди имели разный уровень доступа к познанию. Однако, по сравнению с его бесконечностью, большой разницы тут не было.

Вот с этим-то Андрюша смириться и не мог. Уже теперь ему становилось тесновато в этом мире, где довелось ему однажды очутиться. «Если был вход, стало быть, имелся где-то и выход», – думал Андрюша. Он искал запасной выход, конечно, а не тот, что ногами вперёд.

Глава седьмая

Форточка, которая буйствовала вот только что на месте монитора, захлопнулась наглухо. Самотёсов вернулся на круги своя, однако чувствовал, что экран, теперь вновь кристаллически жидко подсвечивая унылым электричеством, слегка ещё волнуясь мелкой рябью, готовился выдать десятку. После эдакой увертюры иного быть не могло, поэтому Самотёсов вновь пытался скрыться в доисторическом лесу, прикинуться тупоголовым огромным динозавром, жующим подножный корм, а не вторгающимся туда, куда доступа нет. Хотя, по чести сказать, он сам вот уже несколько лет торил эту дорожку, а нынче, вернувшись из запредельной сети, чувствовал себя рыбиной, выброшенной девятым валом на берег.

Краем глаза Андрей видел, как на трепещущем экране возникали письмена: //live//kampf//женщина//food//. Одним глазом, отчаянно кося, Самотёсов всё ещё скрывался в Девонской эре, а другим, преодолевая сразу миллионы лет, был уже здесь, а, может быть, и забегал вперёд, в зависимости от того, что высветит дисплей. По нему, слегка изгибаясь, плыл теперь знак минуса, одинокий и бессмысленный, а за ним начали вытягиваться новые символы.

Андрей вдруг онемевшими руками, словно робот, вытащил диск, вырубил лэптоп, потом выдернул из розетки питание и, уже вытаскивая аккумулятор, чувствовал всю тщетность своей немощной суеты, потому что не мог прекратить, не умел поставить преграду этому доступу, источник которого неизвестен.

Символы наплывали, меняя шрифты, и их кегли, наливаясь то ярко-голубыми, то багровыми тонами: //sex//zero//zero//kampf//. Самотёсов уже с холодной застывшей ясностью сознавал: с ним общались его кодом, однако в обратной расшифровке, в той, где в начале было слово.