Оценить:
 Рейтинг: 0

Врачу: исцелись сам!

<< 1 2 3 4 5 6 ... 29 >>
На страницу:
2 из 29
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля

Борисков не стал и спорить, плюнул и ушел.

А вот доктор Кокушев ксенофобом не был вовсе и даже мыслей таких в голове не держал, но с детства страдал какой-то врожденной психологической глухотой к иностранным именам. У него был очень существенный для нового времени недостаток: он не запоминал восточные имена-отчества. Для него произнести такое имя как, например, Афлатон Хутгарович, Каха Вахтангович или Бахтиер Мундинжонович было делом совершенно невозможным, и он их всех называл обычно: "Абдурахман Абдурахманович, или Махмуд Махмудович, или Сулейман Сулейманович". Кстати, в Азии, говорят, вообще у людей нет отчеств, поэтому это и звучит по-русски так ужасно. Естественно, начальство за это Кокушева на дух не переносило. Однажды он все-таки как-то выучил имя бывшего начмеда, так потом ходил и чуть ли не к каждому встречному ликующе обращался: "Ну, что, Бахтиер Мундинжонович, как дела?" Бахтиеру тут же, конечно же, настучали. Сам Бахтиер был человек по жизни неплохой, но очень любил уважение и подарки. Просто это было заложено в него с молоком матери. Еще Кокушев долго не мог запомнить имя отчество Главного и очень этим мучился, записывал даже на бумажке, но все равно называл каждый раз по-разному, то Кака Вахтангович, то Вака Ваххабитович, то еще как – у Главного лицо искажалось, когда он это слышал. Конечно же, его вскоре по какому-то надуманному поводу и уволили. Кокушеву еще не повезло в том, что хотя в больнице все в обязательном порядке носили бэйджи, сам Главный никогда бейдж носил – считал, что и так все должны знать в лицо. Восточный менталитет. Впрочем, Кокушев бы и прочитать вряд ли смог бы. Все его предупреждали: "Не надо их злить. Они по натуре люди очень вспыльчивые и обидчивые!" Один приятель как-то рассказал Борискову, что к ним в контору однажды приехал какой-то кавказский человек на "Мерседесе", хотел сделать заказ, но что-то ему не понравилось, и он сказал, что скоро вернется со своими и зарежет всех, а женщинам обещал всех их выебать, а напоследок сказал так: "Всех вас русских надо резать!" Ситуация была очень неприятная, хотя и не имела никакого продолжения. И ведь никому в голову не придет привлечь этого типа за разжигание национальной розни. Да и никакой суд не взялся бы, сказали бы: "А где тут разжигание национальной розни? Если бы, наоборот, вы бы ему угрожали – тогда другое дело! А тут сами виноваты!"

Этот приятель Борискова был офицером в отставке, бывшим артиллеристом. Воевал в первую чеченскую войну. Какой-то гвоздь в душе у него с той войны остался. Когда он прочитал в газете, что в Бельгии иммигранты-беженцы из Чечни тут же по приезду организовали банду и пошли грабить дискотеку, избивая посетителей, а когда приехали местные полицейские, грозились и их убить, то долго хохотал и, довольный, потирал руки:

– Ну, все – Бельгии каюк! Они там еще хлебнут!

С другой стороны, неизвестно уж за что он очень уважал немцев:

– Я даже какое-то время стал сомневаться в немцах. Неужели эта тысячелетняя нация сломана окончательно? Но это было только до нашей с женой поездки на Балатон прошлым летом. Там мы жили с немцами в одном отеле. Они вели себя так безобразно, что их даже постарались поселить в отдалении от всех – в другой корпус: каждый вечер напивались, тащили спиртное ящиками, орали на берегу свои дурацкие песни, напоминающие каждому русскому некие не столь уж давние времена, и дрались. А мне-то казалось, что Германия уже окончательно добита, и что немцы схавают все – даже плевок в лицо. Ты знаешь, это, странным образом, порадовало меня. Дело в том, что при всех различиях в нас есть что-то общее: ведь немцы испокон веку жили в России, даже не одна царица у нас была немка. Только непонятно, что нам было делить, и откуда взялась война и, главное, за что – совершенно необъяснимо. Что нам делить с немцами? У нас с ними вся разница в том, что они просто любят порядок, а мы – бардак.

Володя Никонов, терапевт со второго отделения, вообще уволился со скандалом. Вдруг решили его сокращать, и Главный как-то на конференции сказал то же самое, что и часто говорил: "вы, де, мол, и эту зарплату свою не отрабатываете". Всегда тихий и флегматичный Никонов вдруг покраснел и стал орать, что на такую зарплату не прожить, и что тут никто из начальства вообще не живет на зарплату: "Вас самих посадите на одну зарплату, и вы не сможете протянуть даже неделю! Думаю, и три дня не проживете!" Тут он был не прав: у главного официальная зарплата была вполне сопоставимая, если не с мировыми, то с европейскими точно. Уж неизвестно, как это делалось. Может быть, просто сколько хотели, столько себе и начисляли, и все это было по закону. Однако тогда на конференции вдруг воцарилась мертвая тишина, все уставились на Никонова, не мигая, как в гипнозе. Он говорил еще и про то, что все где-то подрабатывают: врачи берут деньги с больных, санитарки и медсестры тоже обирают больных, преподаватели кафедр работают на фармацевтические фирмы и читают лекции за деньги, продвигая лекарства. И поэтому никогда не знаешь, где ложь, а где правда, потому что все оплачено. Еще сказал, что администраторы получают деньги и с платных услуг, и из госбюджета (сразу несколько окладов), и имеют откаты со всего: с ремонта, с закупок мебели, лекарств, закупая их в тех фирмах, которые дают такие откаты, или у своих родственников или знакомых. Тут он тоже немного перегнул: последнее время были введены конкурсные закупки – так называемые тендеры, но странным образом, через тендеры получалось покупать еще дороже, чем раньше, да к тому же и ненужного хлама стали закупать куда больше. И сами тендеры чудесным образом выигрывали те же самые фирмы, где сидели родственники и знакомые начальства. Раньше каждое подразделение само заказывало необходимые ему расходные материалы для оргтехники, медикаменты, реактивы, где получится. Наверняка, как и принято в таких вещах, все имели с этого какую-то свою выгоду. Руководство посчитало, что так получается нехорошо, наверняка люди там кормятся и получают "откат" и государственные денежки расходуются нерационально, хотя, понятно, основная мысль была: а почему бы не получать все откаты себе. В связи с этим, и были организованы тендеры, когда поставщик определялся будто бы по конкурсу, и в этих случаях все откаты платили уже только в одно место – на самый верх. Все сразу стало обходиться еще дороже, чем раньше. Идея-то вроде была неплохая, но по сути ничего не поменялось – государственный бюджет опять оказался в проигрыше.

– …Сидеть на этой жалкой зарплате, которую вы платите и которой нас попрекаете, – продолжал разъяренный Никонов, которому терять уже было нечего, – это значит никогда не быть сытым, не купить машину, квартиру и жить в нищете. Дети никогда не будут учиться в университете и даже, возможно, не окончат школу!

Самое ужасное, что почти все сказанное было правдой. И правдой неудобной и неприятной, потому что подрабатывали практически все, кто как мог, и сам Борисков калымил, где выходило: не афишируя два раза в неделю (вторник и четверг) вел приемы в частном медицинском центре "Парацельс" на Васильевском. И хотя там клиентов было то густо, то пусто, все равно какая-никакая денежка капала. Еще он смотрел больных на дому, брал деньги за частные консультации; а когда предлагали, работал на все какие только возможно фармацевтические фирмы, назначая их препараты. Ведь когда все равно лекарства назначаешь, почему бы получать за это деньги? И надо признать: действительно все вокруг было куплено. Деньги теперь решали все и правили всем. Работа на государство особых денег не давала, даже двойная зарплата, с учетом разных премий была недостаточной. Начмед же постоянно колол в глаза среднему персоналу: "Работаете-де на две ставки, а время не отрабатываете!" Впрочем, младшему персоналу от такого уже не говорил – могли и уйти. Уборщица вообще приходила часа на три, не больше, попробуй, заставь ее работать дольше – сразу уйдет в другое место «оператором чистоты». Борискову всегда было стыдно со знакомыми говорить про свою зарплату, поэтому на вопросы о заработке он отвечал невнятно. Скажи, никто бы и не поверил, что такая зарплата вообще бывает.

Сразу после Сорокиной к Борискову в коридоре пристала женщина из профкома, которую звали Юлия Сергеевна Соломатина. Она, как обычно, собирала деньги. На прошлой неделе произошла неприятная история. Охранник Леня выехал как обычно утром на велосипеде (он всегда ездил на работу на велосипеде и непременно с плейером в ушах), и его сбил чуть ли не во дворе дома молодой водитель, который утверждал, что сигналил, но велосипедист не услышал; Леня упал с велосипеда и разбил о поребрик голову, проще говоря, расколол череп, поскольку ездил без шлема. И вот умер вчера в реанимации, не приходя в сознание. Говорят, у него была любовница – медсестра со второй терапии. У этой медсестры было двое детей, а сама она была несколько лет как в разводе. Им обоим было очень удобно это знакомство: спали друг с другом обычно во время дежурств, а в остальное время каждый занимался своими делами, и такое положение всех устраивало. Впрочем, судя по ее реакции на смерть любовника, он никогда не занимал большого места в ее жизни, а был просто временным сексуальным партнером – нужно же было с кем-то иметь секс. В какой-то степени это была идеальная пара: никто не лез ни в чью жизнь, и ничего не требовал от другого. Еще оказалось, что Леня сочинял музыку и песни, и будто бы даже глубокого содержания, планировал когда-нибудь прославиться. Борисков с Леней лично никогда не общался, песен его не слышал, только что здоровался при входе на работу. Там был еще один охранник по прозвищу Таракан, еще одного он даже не знал, как зовут. Можно было и не давать денег, но Борисков дал, подумав: надо же, Леня-то, оказывается, был бард, возможно, даже в чем-то самородок, талант.

Ну и что из того? Борискову по работе своей приходилось иметь дело с самыми разными людьми. Тут были и пенсионеры, и рабочие, и бизнесмены, и бандиты, и милиционеры, и священнослужители различных религий, и к тому же люди самых разных национальностей, с некоторыми из которых приходилось даже общаться через переводчика. Иногда в клинике случались и казусы, связанные с некоторыми национальными традициями. Помнится, как-то летом пришлось дежурить в приемном отделении. Однажды ночью привезли мужчину-мусульманина с ножевым ранением в живот. Стали перед операцией его раздевать, но раненый никак не давал снять с себя трусы. На подмогу позвали молодую медсестру, довольно крепкую девушку, с трудом сняли ему трусы и, наконец, положили на стол. Потом хирург ей сказал: "Таня, он был страшно тобою оскорблен и сказал, когда встанет, то непременно тебя зарежет!" Потом этому типу инъекции приходилось делать чуть ли не в бедро, или же он спускал трусы только чуть-чуть.

Работала там, в приемном, одна врачиха, так она брезговала, когда привозили разных вонючих и облеванных и надо было их раздевать и осматривать. Борисков же относился к этому спокойно. В момент надевания белого халата с ним происходила некая метаморфоза (поначалу Борискова даже удивлявшая, а потом он к ней привык и совершенно уже не замечал): он сам в этот момент менялся. Возможно, нечто подобное происходит и с другими специальностями: человек в форме становится другим. Так человек в военной форме способен делать поступки, которые бы он в обычной одежде никогда бы не сделал. Надев определенную униформу, простой обыватель становится охранником в тюрьме, водителем, поваром, милиционером, клерком в банке. У банкиров вариантом такой формы является дорогой костюм, галстук и швейцарские часы, а у художников – берет, свитер и бутылка водки. Конечно, хотя общая тенденция присутствует, и банкиры и художники внутри своей популяции существенно различаются. И внутри медицины были свои несмешивающиеся слои. Профессор, например, вел себя совсем по-другому, нежели простой врач.

Борисков как-то на одной медицинской тусовке, посвященной новому эффективному препарату, встретил знакомого парня со своего бывшего курса, невропатолога по специальности, совсем недавно получившего звание профессора и только что летавшего куда-то в Юго-Восточную Азию на конгресс с посадкой на заправку в Арабских Эмиратах. Он рассказал:

– Вашего Главного там видел: он в Дубае прямо в аэропорту накупил золота сразу на шестьсот долларов и был этим очень доволен, говорил там одному московскому: "Вот подарок жене и дочке купил на Новый год! Больше думать об этом не надо". Там с нами еще ехала целая компания главных врачей и профессоров из Москвы, и знаешь, как они нажрались в самолете!

– Ты теперь тоже вошел в их клан, чего же ты все секреты раскрываешь? Так нельзя! – пошутил Борисков, хотя ему было в принципе все равно.

– Мне это просто противно! – ответил невропатолог. Потом сделал паузу, добавил: – По крайней мере, пока.

На той же тусовке он услышал, как за столиком какой-то подвыпивший профессор-дерматовенеролог предложил тост, чтобы нам еще не раз выпивать за деньги наших больных. Борисков, услышав это, сказал:

– Понятно, за что нас люди ненавидят. Я тут слышал, как одна тетка в метро вот что говорила о врачах: "Врачи вообще нелюди. Я тут лежала две недели в больнице, так только и видела, что медсестру. Врач даже не подходил. Им только деньги надо!" Я это на работе рассказал, так молодежь ответила мне так: "А почему врачи должны работать бесплатно? Попробуй-ка, попроси в магазине телевизор бесплатно! Сталин якобы сказал: "Врачи сами себя прокормят!"

На это однокурсник, профессор-невропатолог, только усмехнулся: на метро он уже много лет не ездил.

Кстати, как-то ехали с Жизляем на банкет без машин. В переходе метро увидели старуху с табличкой "Помогите на операцию глаз". Циничный Жизляй, тут же сказал, посмеиваясь:

– Во, блин, бабушка собирает деньги на лечение, а врачи все это безжалостно у нее заберут! Как говориться, не моргнув глазом. Заметь, сейчас нередко в фильме героические действующие лица собирают деньги на некую операцию ребенку или родственнику, всегда необыкновенно дорогую. А врачи все забирают – потому что тоже хотят жить богато, ездить на дорогих машинах.

Он считал, что бабушка наверняка из мафии нищих и с глазами у нее наверняка все в порядке. А может быть, и нет.

Кстати, хорошо тогда погуляли. Жизляя даже забрали на обратном пути в пикет милиции на "Петроградской", но он откупился, дав милиционеру пятьдесят рублей и сказав, что сам он оперирующий хирург после тяжелого суточного дежурства, потому и выпил…

В девять часов тридцать минут Борисков зашел в клиническую лабораторию за анализом крови пациента Златогонова. Заведующую лабораторией звали Наталья Геннадиевна Кулик. Она у себя в закутке пила чай, ее всю трясло. Оказывается, она с самого утра поехала на Красненькое кладбище, чтобы отвезти лапник на могилу отца в связи с годовщиной его смерти. Кладбище утром было совершенно пустынно и у самой могилы ее вдруг со всех сторон окружили более десятка собак, которые скалили зубы и рычали на каждое ее движение. Она схватилась за могильный крест и тихонько, стараясь не делать резких движений, достала мобильник и позвонила диспетчеру в МЧС, которая в свою очередь обещала позвонить руководству кладбища. В этот момент откуда-то из других аллей появилась неизвестная женщина, которая прошла сквозь собак и уверенно сказала Наталье Геннадиевне: "Пойдем со мной!" Наталья пошла и поразило ее то, что, обернувшись через какое-то время, она увидела, что собаки так и остались сидеть на своих местах. Та женщина направилась в храм, который был недалеко от входа на кладбище. Наталья Геннадиевна пошла за ней, но, войдя в церковь, уже ее там не увидела. Когда она уже добралась до работы, ей позвонили на мобильник из МЧС и спросили, жива ли она. Оказывается, они так никуда еще и не позвонили, а точнее не дозвонились. Борисков с интересом выслушал эту историю, однако нужного ему врача-лаборанта, которую звали Лена Маслова, на работе еще не было. Она как всегда опаздывала. Когда-то, до замужества, она была просто образцовым сотрудником, но после того, как родила, кардинально изменилась. Она, в подростковом возрасте совершенно на дух не переносившая маленьких детей, внезапно оказалась сумасшедшей матерью. Теперь все ее мысли были только дома с ребенком, за время работы много раз звонила домой, узнавала у бабушки, как ребенок поел, да как покакал, да как спать легли, да как погуляли, а главное ежедневно опаздывала на работу и всегда пыталась свалить с работы пораньше. Естественно, при малейшей возможности, брала больничный по уходу. Заведующая лабораторией долго терпела, наконец, вызвала ее и сделала замечание, на что та с искренним изумлением ответила: "Вы не понимаете: у меня же ребенок!" – "Ну, и что? – у всех дети! Не можешь нормально работать – сиди дома!" Лена оторопела. Ей совершенно не приходило в голову, что вопрос может стоять так жестко – ведь в мире нет ничего важнее ее ребенка. Ну, поговорили они, и что? Ничего не изменилось. Все продолжалось по-прежнему. Впрочем, Борисков как человек женатый и детный на такие вещи не раздражался, относился к этому спокойно. Это был один из естественных и терпимых женских психозов. Так его жена Виктоша, в общем-то в этом плане очень спокойная, если вдруг замечала у Олега сопли или кашель, тут же начинала носится по дому и причитать, при этом пеняя Борискову: "Ребенок тяжело болен, а ты ничего не делаешь! Ничего себе врач!" Интересно, что со старшей их дочерью, Лизой, ничего подобного никогда не было. Впрочем, Лиза вообще росла здоровенькой. Олег, напротив, чуть что – сразу сопли до колен.

Борискову в принципе было все равно, ходит Маслова на работу и ли не ходит, ему нужен был анализ Златогонова и немедленно. Златогонов тоже был чей-то ребенок и у него была мать. И вопрос стоял о его жизни. Однако, поняв, что ждать бесполезно, Борисков попросил позвонить ему, как только получат результаты, и покинул лабораторию. Потом он взял свою папку с историями болезней, стетоскоп, тонометр и пошел на обход. В первой палате лежало четыре человека. Студентка, поступившая накануне с отеком Квинке после употребления на вечеринке какого-то джина в банке по названием, кажется, "стамеска", спала даже под капельницей. Борисков не стал ее и будить. У нее все уже было хорошо, отек почти полностью сошел. Пусть спит. Но на соседней кровати лежала глухая старушка, которой нужно было орать на всю палату. На любой заданный вопрос она обязательно переспрашивала: "А?" Слуховой аппарат у нее, кстати, был, но она им по неизвестной причине не пользовалась. Впрочем, у старушки тоже все было хорошо. Давление и сахар крови были стабильными. Третья больная, только вчера пришедшая в себя, смотрела Борискову в глаза, будто ждала какого-то откровения. Кровать у нее была завалена книгами и журналами по целительству. Один журнал, как успел отметить Борисков, был из тех, которые "заряжены" колдунами и экстрасенсами и которые нужно прикладывать к больным местам или класть под подушку. Впрочем, иногда действительно были ситуации, когда хотелось сказать: "Идите-ка вы к какой-нибудь бабке!" Спросил ее: "Ничего не болит? Глотать можете? Хорошо. Если все будет гладко, в пятницу – домой". Четвертая больная где-то ходила. Борисков пошел на пост, узнать, куда она пропала.

В это время с кафедры на отделение подошел для консультации доцент Минкин Николай Борисович, полный невысокий мужчина, лет пятидесяти пяти, и тут же прицепился к Борискову с вопросами, кто сколько получил в этом месяце зарплату. Человек он был скользкий и очень хваткий на деньги. Любимые присказки его были типа: "Лучше маленькие три рубля, чем большое спасибо", "Спасибо в рот не положишь" и т.п. Никогда Борисков как-то в своей жизни не встречал, чтобы настоящий профессионал говорил что-либо подобное и столь пошлое, а этот постоянно. Как человек Минкин был по жизни в общем-то говенный, да и врач, говорили, так себе. Впрочем, Борисков других никогда старался не оценивать, но кого-нибудь из своих знакомых лечиться к нему никогда бы не послал. Не доверял. Обдерет, и ничего не сделает. Минкин как-то рассказывал, что когда он в молодости работал в Латвии, местные крестьяне всегда платили врачам за лечение. Это было своего рода ритуал, установленный порядок. Не заплатить врачу считалось неприличным. Неоплата лечения, по их мнению, заведомо вела к плохому результату. Там так было принято испокон века. Хоть что-то да заплати. Минкину тот порядок очень понравился и он часто его вспоминал. Теперь он что-то начал впаривать Борискову про деньги, что-то там ему не доплатили или кому-то заплатили больше, чем ему. Борисков насилу от него отделался, сказав, что ему срочно нужно идти на обход.

Потом Борисков зашел во вторую палату к журналисту Евгению Петровичу Поплавскому, поступившему в отделение с пневмонией три дня назад. Небритый по последней моде Поплавский лежал в отдельной палате, обложившись газетами. Ему привозили, наверное, все, выходившие в городе более или менее крупные издания. Он был довольно известный журналист со всеми типичными журналистскими прибабахами, типа "могу любого обосрать с головы до ног". Заведующая отделением предупредила Борискова, чтобы он был с Поплавским поосторожнее, а не то вдруг выйдет статейка "Доктор Ужас в клинике смерти" и уже всю оставшуюся жизнь не отмоешься.

Поплавский начинал "греметь" с конца восьмидесятых, но за годы перестройки Россия настолько ему осточертела, что он какое-то время даже жил в Германии, но там ему отчего-то не понравилось. Он как-то говорил, когда приехал назад: "Германия – не для русских, она – для турок. А наша Россия все-таки – хоть сколько-то, хоть на чуть-чуть, но для русских, хотя бы, даже если пусть только по языку". Не исключено, причиной такого неприятия Германии могло быть какое-либо случайное происшествие или житейская ситуация. Так бывает: вроде и город хороший, а если тебя там обворовали или обидели, то навсегда остается против него предубеждение. Один знакомый рассказывал, что в Германии прямо возле дома, где они с женой остановились, чуть ли не прямо у них на глазах немцы зарезали эфиопа, и он сам не раз видел, как большими группами ходили по улицам бритоголовые. Они хрипло орали "хайль" и вскидывали руки в фашистском приветствии, а полиция ехала рядом и им не мешала.

Однажды, будучи по каким-то делам в Италии, Поплавский встретил там одного типа, который уехал из России еще в самом начале девяностых. Жизнь его по большому счету не удалась, и ему нужно было кого-то в этом обвинять. До отъезда из страны он был преподавателем какого-то гуманитарного ВУЗа, а вот чего он там преподавал – Бог знает. Уехал и уехал, но он почему-то всегда искренне радовался неудачам России, и если там случалось что-то плохое, непременно злорадствовал: "Я же говорил, что они там полные придурки!", любые же ее успехи выводили его из себя: "Просто повезло!" Он считал, что во всем виновата его родина, сделавшая его таким, каким он был. Он в принципе ненавидел все русское и всю Россию, по любому поводу говорил: "В этой поганой стране…" Он так глубоко и яростно ненавидел покинутую им страну, что этому наверняка должна была быть какая-то серьезная причина. Но, в конечном счете, мечта его сбылась, и теперь он жил на Западе, потихоньку освоился, где-то подвизался на полубесплатных работах просто за еду. Когда Поплавский встретил его в Риме, он пил воду из фонтана (говорят, если набирать в струе, то там она чистая). Надо сказать, со стороны вид у этого типа был довольно жалкий. Он представлял собой что-то вроде интеллигентного бомжа. Сбежав в самый разгар кризиса начала 90-х, он до сих пор оставался под тем же впечатлением нищей и убогой страны, которую когда-то покинул, и был абсолютно уверен, что все там так и осталось, поэтому ко всем встречаемым соотечественникам относился со снисхождением. Поплавский, который встретил его совершенно случайно, был этим просто потрясен и потом рассказывал: "Поначалу я даже хотел ему денег дать, но потом увидел, что это – просто говнюк!" Они, Поплавский с подругой, тогда после ресторана отдыхали в тени на известной площади Навони – как раз у знаменитого фонтана, где бывший доцент набирал воду в пластиковую бутылочку. Однако после этой встречи Поплавский напугался: он почувствовал, что постепенно начинает превращаться в такого же типа – как бы взглянул на себя со стороны.

На Поплавского именно на Западе почему-то всегда производили неприятное впечатление разные уличные развлекатели, приехавшие из бедных стран: балалаечники в русских рубашках, кукольники с марионетками, замершие скульптуры и мимы, подвизающиеся на торговых улицах европейских городов.

Короче, примерно через три года после отъезда Поплавский вернулся в Россию. Впрочем, все ожидали, что, вернувшись, он вновь тут же запросится назад в Германию – небось, отвык от питерской-то грязи. Но обстановка за это не столь большое время изменилась и, к удивлению вернувшегося журналиста, у него в Питере зарплата оказалась существенно больше, чем в Германии, где он все это время получал только пособие и редкие гонорары. Впрочем, он и теперь ездил туда довольно часто, так как за три года эмиграции почти свободно овладел немецким и заимел необходимые знакомства. Кроме того, вернувшись в Россию, он продолжил работать на некоторые западные издания, поставляя туда, как от него и требовалось, исключительно негативную информацию о положении дел в стране. Понятно, недостатка в таких материалах не было. Он даже стал известен в определенных кругах своими критическими статьями о первой чеченской войне, зверствах федеральных войск. Что делать: ничего другого не печатали, и он такую информацию выдавал, являясь для медленного поднимающейся России кем-то вроде повзрослевшего Павлика Морозова. Одно время ему за это очень неплохо платили. Более всего требовали информацию с места боевых действий с фотографиями, и он сам не один раз ездил на Кавказ. Но, уверовав в собственную неуязвимость, он в компании с какими-то правозащитниками сам ухитрился попасть в заложники – в самый что ни на есть настоящий зиндан. Провел он в том зиндане, кажется, не очень долго, но с месяца два точно. И они действительно сидели в настоящей яме, как в повести Толстого "Кавказский пленник", но к его ужасу все было реально и гораздо более жестоко. Их там постоянно били, пугали и унижали. На них иногда буквально мочились, а скудную еду кидали прямо на землю. Каждый день они, как рабы, вкалывали на хозяина: копали канавы, пилили дрова. Когда они работали, местные дети обожали кидать в них камнями. И очень больно. От такой жизни заложники завоняли поначалу, казалось, нестерпимо, но местные и сами воняли ужасно, и все вокруг там воняло и поэтому через какое-то время вонь уже никого не беспокоила. Потом откуда-то пришел отряд спецназа и убил всех бандитов и вообще, кажется, всех вокруг. Когда заложников вытащили из ямы, все было уже кончено. Парень-боевик, который только что управлял их жизнями, как хотел, лежал тут же убитый, раскинув руки, с заголенным животом и в одном ботинке. Поплавский потом рассказывал, что ему на какую-то долю секунды стало даже жалко этого молодого парня, постоянно бившего его и притащившего сюда, как осла, на веревке. Это был известный психологический феномен, – так называемый "стокгольмский синдром" – странное необъяснимое чувство симпатии заложников к своим мучителям и, напротив, чуть ли не злобы к своим освободителям. Нередко заложники потом начинают утверждать, что к ним относились очень даже хорошо, и защищают своих похитителей. И у Поплавского возник точно такой же стокгольмский синдром, – только самый маленький – крохотный синдромчик, – буквально секундный. Там в яме он прекрасно понял, что при раскладе в пользу ЭТИХ, ЭТИ голову ему отрежут в самую первую очередь, не задумываясь, и всю его семью вырежут без каких-либо моральных колебаний и даже без особых эмоций. Соседи по яме настолько ему осточертели за два месяца, что он тут же и наколотил одному из них по роже. Поразительно, что освобожденные тогда правозащитники позже публично обвинили освободивших их военных в излишней жестокости.

Какой-то путешественник по Африке, вроде даже сам Дэвид Ливингстон, описывал, как однажды его внезапно схватил лев и потащил в заросли. Путешественник утверждал, что будто бы страх и ужас он ощущал только в самый первый момент, а потом уже ему было все равно и даже не больно – сработала какая-то древняя защита психики от подобных ужасных вещей. Сейчас трудно себе представить, какого было стоять воину передового отряда, когда на него несется, сверкая мечами и выставив вперед копья, железная рыцарская конница. Это можно было выдержать только сгрудившись всем вместе, стоя плечом к плечу. Поэтому, наверно, в те века, да, пожалуй, и в нынешние, обычно воевали и воюют толпой, или в одной траншее, или хотя бы вдвоем. Так все-таки менее страшно.

В поездках по Чечне Поплавского несколько раз сопровождала его коллега-журналистка, некая Галина Арно (по прозвищу Крыса), бездарность, к тому же редкая стерва, удивительно тупая, но в силу своей природной склонности к истерии бесстрашная до безумия. Впрочем, позже оказалось, что она была гражданка не только России, но и США. Может быть, за то и дали ей это гражданство, что написала знаменитую книгу "Россия – на пороге нового тоталитаризма!", где вывела теорию, что в России никогда ничего хорошего в принципе не будет и никогда быть не может. В основном же она сочиняла репортажи о Чечне и за это даже ухитрилась получить премию ОБСЕ, и немаленькую, кажется, тысяч двадцать евро, чему Поплавский позавидовал. Интересно, что она работала в России одна, словно агент на оккупированной территории, а вся ее семья, включая бывшего мужа, обоих родителей, брата и сестру уже давно жили в Израиле, за исключением семнадцатилетнего сына, который жил и учился в США вместе с нынешним Галининым мужем – то ли Питером, то ли Майклом, про которого Поплавскому злые языки нашептали, что он якобы прожженный педрила, а Крыса и сама дама нетрадиционной ориентации, а поженились они исключительно с целью социальной маскировки и, главное, ускоренного получения Галиной Арно американского гражданства. Там в Нью-Йорке у нее была квартира и какие-то деньги на счете. Впрочем, в Москве она тоже снимала хорошую квартиру. Значит, денег хватало. Сын ее, постоянно что-то жующий жирный подросток, некрасивый в мать, уже говорил по-русски с явным акцентом. Год назад он приезжал в Москву на каникулы, и говорили, что все время просидел дома, на улицу почти не выходил, так как Москва внушала ему откровенный ужас, и он хотел к себе домой – в Америку. А не так давно Крысу застрелили прямо у подъезда ее дома, может быть, просто хотели ограбить, но шум поднялся страшный. Но это был риск профессии. Любая профессия имеет риски: банкира могут убрать конкуренты, врача за ошибку могут посадить, а в старые времена просто казнили, милиционера могут убить разбойники, а журналиста – люди, которым он испортил бизнес или просто оболгал. Месть, увы, это нормальная естественная реакция. Понятно, за просто так большие деньги не платят и американское гражданство запросто так не дают. Если погибает альпинист, то люди скорбят, но не удивляются – такой уж он выбрал себе жизненный путь. Никто его не заставлял это делать. Нехорошо говорить, но Поплавскому Галину было совсем не жалко, а вот ее Крысеныша он искренне жалел, не без основания полагая, что Питер (или, как его, Майкл) мальчишку тут же и оприходует.

Рядом с палатой, где лежал Поплавский, была еще одна платная палата, на это утро пока что пустая. Борисков ее не любил. Там всегда как нарочно лежали пациенты с серьезными проблемами. Например, в начале прошедшей осени там некоторое время находился родной брат одного крупного питерского бизнесмена. Прислали его в Петербург из местной больницы с диагнозом рак поджелудочной железы. Он внезапно пожелтел. Хирурги разрезали живот, будто бы нащупали опухоль в поджелудочной железе, пришили желчный пузырь к кишке, и зашили, чтобы потом сделать повторную операцию по удалению опухоли. Провели ему обследование. Опухоль не выявили. Прямых показаний для операции не было. Скорее всего, он отравился грибами, типа бледной поганкой. Борисков так и записал, и пациента с рекомендациями отправили домой. В той местной больнице, говорят, поднялся страшный шум: "Да что они в Питере совсем обалдели: не понимают, что ли,– опухоль надо срочно вырезать!" Их тоже можно было понять: они хотели заработать денег. Брат того человека был человек богатый и готов был платить. Все были недовольны. Борисков тоже был недоволен, потому что больной не знал, кого из врачей слушать. Неправильное решение могло стоить ему жизни, если пропустить опухоль, или инвалидности, если сделать радикальную операцию. Это сильно давило на нервы, потому что все осложнилось токсическим гепатитом и воспалением желчных протоков. В конечном итоге, этот больной поправился, прибавил в весе и вернулся к нормальной жизни. Потом в этой палате лежал пациент с так и не установленным заболеванием. Он весь облысел. Он чем-то напоминал отравленного радиоактивным полонием английского шпиона. Иммунная система его была совершенно выключена. Потом за счет какого-то фонда его перевезли лечиться в Калифорнию, где он умер от кокцидиоидоза мозга – грибкового заболевания, присущего этому району США, где спорами грибков заражена местная почва. Видимо, случайно вдохнул споры, а его иммунная система с ними не справилась.

Однажды в этой палате лежали афганцы. В один день Борисков как обычно пришел на обход. Работал телевизор, царила праздничная атмосфера. Это было 11 сентября 2001 года – рухнули башни-близнецы, началась мировая война. Афганцы эти (то есть лежала жена, а муж ее Аманулла постоянно находился при ней в палате) были торговцы с Апраксина рынка. Жена эта была вроде и хорошая, но больная и никак не могла забеременеть, поэтому родственники мужа настаивали, чтобы он взял еще одну жену и даже подобрали невесту, но та была глухонемая. Аманулла спросил у Борискова, не родится ли от такой женщины глухонемой ребенок. Борисков знал, что в азиатских странах глухота часто возникает в детстве из-за нелеченных болезней ушей, а не из-за какого-то генетического дефекта, поэтому, если это конечно так, то дети должны быть родится со слухом. Человек, побывавший в Афганистане при талибах, рассказывал, что одну женщину за то, что она рожала только девочек, побили камнями, а потом завернули в ковер и сожгли. Так у них было принято и считалось вполне нормальным. Впрочем, в каждой стране свои традиции и обычаи. Студент-конголезец, помнится, рассказывал, как проходят традиционные похороны в его родном племени. Колдун вводит в нос покойнику трубочку, пробивает кость, проталкивает трубку дальше в череп, насасывает оттуда мозга (скорей всего жидкости из желудочков мозга) и каждый из родственников должен был это проглотить – с этим будто бы передается часть души умершего и его опыт. Некоторые считали, что таким путем теоретически может передаваться и ВИЧ.

Как раз в тот период кафедра занималась проблемой эндокринных синдромов, сопровождавшихся выпадением волос и поражением внутренних органов. Одновременно по закону парных случаев в отделении еще лежала схожая по симптомам пациентка – девушка лет двадцати. Девчонка эта была совершенно лысая, как коленка, но не бритая и без облучения, а с тотальной алопецией – то есть вообще без волос на теле, даже без бровей, и поэтому всегда ходившая в парике. И при всем том она была замужняя и любимая жена Люда. После ее выписки дня через три в клинике вдруг появился ее муж. Оказалось, она не приехала домой. Всё знающие медсестры подсказали позвонить некоему Саше, который лечился в это же самое время и с которым Люда очень подружилась. И действительно, оказалось, она домой она не поехала, а поселилась у этого самого Саши. Телефон Саши нашли в истории болезни. Позвонили ему. Подозвали Люду к телефону. А трубку дали мужу – тоже молодому парню, чтобы они поговорили. Тот сказал басом: "Люда, здравствуй, это я – твой муж Слава…" От этих их любовных страстей просто искрило на расстоянии. При всем том со стороны женского персонала отделения промелькнула некоторая попытка прикрыть девушку от мужа. Тут было что-то типа женской солидарности. Еще один такой уникальный тип как-то лежал тоже с тотальной алопецией, некто Федотов. Этот Федотов был уголовник, рецидивист. И при всем том удивительно приятный был в общении человек. Поначалу казалось непонятным, как он вообще попал в тюрьму. Однако оказалось, что он совершенно не переносит алкоголь, то есть, когда выпивает, у него напрочь сносит «крышу», и его тут же тянет на приключения и он вытворяет такие вещи, какие трезвым он никогда бы не сделал. В последний раз он ударил ножом водителя такси, отнял у него деньги и снял кожаную куртку. Во время госпитализации у него обнаружили опухоль во рту – на внутренней поверхности щеки. Он тогда выпил бутылку водки, взял обычную бритву и стал сам себе опухоль вырезать, залив кровью всю палату. Его потом перевели в онкологию. Дальнейшая судьба его Борискову была неизвестна. Несомненно, у него был вариант некоего психического нарушения, вызывавшегося действием на мозг алкоголя или продуктов его обмена. И таких людей в России мягко сказать немало.

Иногда случались, впрочем, и действительно серьезные психические нарушения. Так однажды Борискову пришлось самому наблюдать знаменитый синдром Мюнхгаузена у одной молодой женщины, которая периодически поступала в клинику с воспалением почек, но как потом оказалось, каждый раз – перед сдачей на анализ – она колола иголкой палец и капала кровью в банку с мочой и еще добавляла туда немного яичного белка. По этим анализам ей ставили очень серьезный диагноз интерстициального нефрита и лечили сильнодействующими лекарствами, включая гормоны и цитостатики. Так продолжалось лет пять, пока она не была буквально схвачена за руку в тот самый момент, когда капала кровью в мочу. Зачем это она делала – так и осталось неизвестным. Кстати, с тех пор мочу в подобных случаях брали только катетером.

Впрочем, по личному опыту Борискова, подобное психическое заболевание, хотя вполне и возможное, встречается не так уж и часто и главное это не пропустить что-нибудь серьезное. Такое тоже бывало. Так однажды на прием пришла женщина с жалобами на упорный кашель, которая до этого где только не была, и ей уже ставили психогенный кашель, но и нейролептики не очень-то помогали. Борисков, не зная, что еще и придумать, назначил бронхоскопию, во время которой в бронхе обнаружили инородное тело – косточку, которую больная однажды случайно вдохнула, поперхнувшись во время обеда. Самое поразительное, что она тут же об этом и вспомнила. В другой раз в поликлинике пропустили крупозную двухстороннюю пневмонию, долго считая, что это затянувшееся ОРЗ и что "больная просто придуривается", а потом, уже в стационаре, потребовалась длительная интенсивная терапия, чуть ли не с искусственной вентиляцией легких.

Что же касается крови в моче, то не так давно в этой же палате лежала другая больная. Она долгое время пила китайские травы для похудания и отравилась то ли какими-то содержащимися в них добавками, то ли химикатами в них попавшими, то ли чем еще – в ее моче вдруг появились эритроциты в большом количестве, ее моча стала цвета мясных помоев. Впрочем, под эту тему тут же на кафедре вспомнили историю, как во время командировки на Дальний Восток преподаватели съездили на выходные в уссурийскую тайгу и там ночевали в избушке охотника, у которого была заготовлена целая банка настоя натурального женьшеня. Николай Петрович, доцент с терапии, мужчина уже к шестидесяти, из интереса выпил с полстакана и потом целую неделю имел некоторые физиологические неудобства, поскольку его мужской орган почти постоянно находился в боевой готовности, а жены под рукой, то есть под боком, увы, не было.

А до прошлой пятницы почти полтора месяца возле этой "трудной" второй палаты сидел вооруженный милиционер и читал книжку. В восьмой палате лежал Игорь Гамов, двадцати лет от роду. Отец его, богатый человек, отмазал его от армии, и он болтался без дела по ночным клубам, а днем спал. Вставал где-то часов в шесть вечера. Последнее время у этой палаты на диванчике сидел милиционер и читал книжку. Уже почти месяц здесь лежал молодой парень по сути своей совершенно здоровый. Игорь ехал пьяный на машине и сбил пешехода, чуть не насмерть. Причем будто бы на переходе, при свидетелях, пытался уехать (как потом оказалось, первая мысль была свалить, бросить машину, потом сказать, что угнали), однако тут же кто-то позвонил, за ним была организована погоня, стреляли по колесам, и лишь потом его задержали. Денег звонившие не требовали, а то поначалу подумал бы, что это известное мошенничество. Гамову позвонили, когда он проводил совещание, он тут же передал ведение заседания заместителю и вызвал к себе юриста. Тот покивал сочувственно, но без особой грусти – для него это был просто заработок. Нужно было немедленно ехать, договариваться, чтобы выпустили, наверняка дать денег, узнать, сколько будет все это дело стоить. Пьянство за рулем надо было как угодно из протоколов изъять, поискать знакомых в суде, прокуратуре, ГИБДД, узнать все о пострадавших и так далее.

Сын Игорь действительно вскоре вернулся вместе с очень довольным адвокатом и с синяком под глазом и довольно растерзанный на вид. Оказалось, все же отпустили под подписку о невыезде. Машина оставалась на милицейской стоянке. Игорь стал говорить, что все произошло случайно, что он вовсе и не пил ("Так ничего – стопка!"), потому и скрылся, что мог быть запах, но чуть-чуть не успел, а так бы не поймали. Гамову очень хотелось ему тут же хорошо надавать по лицу, но он сдерживал себя – не та ситуация. Можно было осложнить, но и так все проблематично. Игорь же был в эйфории: после вонючей кутузки ему казалось, что все уже позади и папа, как всегда, всесилен. Адвокат показывал из-за его спины глазами Гамову, что надо бы поговорить один на один. Пошли в кабинет, тот выложил, что в машине Игоря ко всему тому нашли чеку героина.

– Да не может быть, наверняка подкинули! Цену набивают! – тут же сказал Гамов.

– Протокол есть протокол, – невнятно сказал адвокат, и чуть помявшись, продолжил: – Но главная проблема состоит в том, кого он сбил: все не так просто – это оказалась дочка Джамы. Я невероятным чудом сейчас Игоря вытащил. Под такое дело, ну вы сами понимаете. Тут не нога сломана. Компенсацией в штуку баксов тут не отделаешься.

Гамов не стал говорить адвокату, что у Игоря лежит билет на самолет, вылетающий через два дня в Лондон, где он должен был в течение полугода пройти стажировку по английскому языку. Но это уже было почти нереально. Хотя возможно это был бы самый простой выход – хорошо бы узнать, внесли ли его в базу данных на невыезд из страны. Кому можно было позвонить, узнать, как проскочить границу. Но это означало, что на долгие годы, если не навсегда, въезд в Россию был бы для Игоря закрыт, а депутатство самого Гамова летело (да наверно так и так уже улетело) в тартарары. Оно, впрочем, летело при всех вариантах, кроме одного, самого нереального: полное оправдание. Все, что вчера казалось таким простым и достижимым, весь стабильный уклад жизни Гамова рухнул в один момент. Захотелось проснуться, и понять, что это был только сон, но, увы – это был вовсе не сон, а жуткая явь. Жена Тамара прибежала с безумным видом: "Как наш Игорек?" Конечно, по ее мнению, он в принципе не мог быть виноват. Впрочем, сам он не кололся, это точно. Было бы заметно. Разве что курил иногда травку. Может быть, кто-то из его компании ширялся? А может, действительно, менты подкинули, хотят денег? Игорь наверняка еще там устроил шороху: "Сейчас позвоню, мой отец-депутат…" и все такое. Те и перестраховались. На этом, кстати, можно было тоже сыграть: специально подставили депутата перед выборами, классический черный пиар. Но это была всего лишь часть проблемы. Главной проблемой был Исмаил Джамалов, или попросту говоря, Джама.

Джама являлся владельцем огромного рынка и чистым бандитом, родом еще из лихих девяностых. И тут можно было потерять все. Это было как объявление войны. Игорю была уготована смертная казнь, самосуд, причем в самом ближайшем будущем. Тут позиции Гамова были крайне слабы, все-таки нужно было уезжать за границу, притом еще и там постараться запутать следы, и чтобы не выдали в Россию по запросу. Джама был человек востока и кровной мести – он мог запросто Игоря заказать. Кровь за кровь – тут его логика была неоспорима. Он мог сказать Гамову так: ты забрал у меня дочь – я забираю у тебя сына, и мы в расчете. Это были древние и нерушимые правила. Но, скорее всего, они уничтожат всех Гамовых.

Сразу же старший Гамов и подумал, как это дочка Джамы вдруг "случайно переходила улицу"? Восточные женщины вообще без мужчин на улицу не выходят, должны сидеть дома в парандже. Адвокат тут все пояснил: оказалось, что все было не на переходе, а у ночного клуба "Виктория", собственности Джамы. Игорь, газанув, спьяну выехал на тротуар. Сшиб девчонку и двух ее охранников. Охранники оба почти целые, разве что у одного перелом ноги. Девчонка же слетела со своих высоченных каблуков и ударилась головой о ступеньку. Теперь она была в коме в реанимации нейрохирургического института имени Поленова. В сознание так еще и не приходила. Камера наружного наблюдения записала происшествие, да и охранники все видели. Трюк с брошенной машиной, якобы от клуба угнанной, тут изначально никак не проходил. Любопытно, что менты тоже уже знали, что пострадавшая дочка Джамы. Потому, может быть, и отпустили Игоря. Убийство в камере следственного изолятора их вовсе не устраивало. Им, возможно, было интересно посмотреть, что же будет дальше, для них это было словно ловля на живца. Что теперь будет великий Джама делать? Им тут и работать не нужно, следствие вести: все равно парню каюк. Или все-таки уехать? Но нужен был другой паспорт, или надежный коридор по имеющемуся, то есть когда штамп ставится, а в компьютер паспорт не заносится. Торфяновка? Быстро тут не получится. Выехать на поезде на Украину или в Белоруссию, а уже оттуда на самолете? Нужно было посоветоваться со знающими людьми. Чеченские боевики как-то ведь ездят туда и обратно. Через Торфяновку шел товар компании и, конечно же, были знакомые прикормленные таможенники, но не пограничники. Но они же работают вместе, рядом, наверняка все знакомы по типу "Вася-Петя", но одно дело пропустить груз, другое – человека. Наверняка дыры в границе были, иначе как куча народу слиняла из страны безо всякого следа, а чеченские боевики спокойно катались туда-обратно. Можно, например, было бы взять паспорт у похожего парня, немного подгримировать Игоря, и проблем уехать на поезде на Украину возможно и не будет.

Что делать самому? Гамов хорошо понимал, что как только он сам уедет, как тут же его фирму захватят и хода ему назад уже не будет. Он много лет, более чем на общенациональные праздники или максимум на неделю летом из страны и из Питера не выезжал. Это было просто невозможно. Оставить за себя никого было нельзя. Только разве если самого ближайшего родственника, кому доверяешь абсолютно. Если бы только Игорь был здравомыслящий (Гамов-старший все еще наивно надеялся, что годам к двадцати трем – двадцати четырем что-то уж должно в голове появиться, какой-то здравый смысл). Он ощущал себя как в джунглях: того и гляди кинутся на спину и вгрызутся зубами в шею. Деваться было некуда, надо было звонить знакомым да готовить деньги. Много денег. Главное теперь было вывезти сына и жену из страны или хотя бы подальше из Питера. Желательно, уже сегодня.

А ведь, по сути, было просто несчастное стечение обстоятельств. Мало ли кто кого сбивал и сбивает. Все можно было решить. Людей много – они же как мухи. Заплатил энную сумму, и дело решено. Неприятно, конечно. Такой на памяти случай был: у одного знакомого сын, такой же обалдуй, вколол героин своей несовершеннолетней подруге, а та возьми да и помри. И всего-то ей было семнадцать лет. Хотел просто трахнуть под кайфом. Ну и что: в конечном итоге девчонку на суде подали как отъявленную наркоманку, сказали, что ввела она себе героин сама, тому даже нашлись и свидетели. Короче, дело закрыли, девчонку похоронили, а бедолагу-сынулю родители, конечно, побранили-побранили да и спрятали за границей. Там до сих пор и сидит. Он тогда так напугался за сутки в КПЗ, что даже будто бы исправился. Впрочем, может ли негодяй исправиться? По виду он, как запомнилось Гамову, был чистый подонок! Деньги в таких ситуациях, конечно, очень многое решают. Но в этой, с Игорем, так не получится. Тут будет кровь за кровь, зуб за зуб. Мало не покажется, даже если девчонка, дай-то Бог, оклемается и останется жива. Никаких денег тут не хватит откупиться. Два разных космоса, две разнозаряженных системы волею обстоятельств соприкоснулись, и тут закончится может только взрывом. Реально можно было решить проблему только если убить самого Джаму, что казалось уж совершенно нереальным, потребовало бы колоссальных расходов и потащило бы, к тому же, за собой уже другие не менее серьезные проблемы. Хорошо, что Гамов всегда не доверял России, деньги частично переводил за границу, держал там некоторый запас и даже купил на Кипре небольшой бизнес. К тому же была и квартира на Кипре и еще на Канарских островах – скорее для отдыха, но как временное убежище сейчас вполне могла сгодиться. Деньги же основные лежали тоже на Кипре. Всегда ведь казалось, что вдруг снова будет революция. И теперь это себя вполне оправдывало.

Позвонил однокласснику Витьке Муравейко – посоветоваться. О Муравейке знал только, что он армеец, после школы поступил в военное училище, потом служил неизвестно где, дослужился до полковника. Ребята рассказывали, что воевал в Афгане, в Чечне, а где сейчас подвизался после выхода в отставку – было неизвестно. Близкой дружбы в школе между ними не водилось, но и конфликтов не было. Нормальные товарищеские отношения. Муравейко, сколько его помнил Гамов, занимался спортом, ездил на соревнования, был этим занят и друзья у него все были спортсмены. А тут года два назад появился на вечере встречи и вроде уже по гражданке. Самого что ни на есть гражданского вида. Правда, проскакивало: "Так точно. Есть". Оставил свой номер телефона. Если бы он сам позвонил, может быть и встретились бы. Наверняка он был бы с какой-нибудь просьбой. Гамов, конечно, выпил бы с ним по сто грамм хорошего коньяку и что-нибудь пообещал бы, типа: "Постараюсь сделать", и на этом бы они расстались еще на много лет. Таких знакомых из юности и даже из детства попадало не так уж и мало: кому ребенка устроить на работу или самому пристроиться. И надо сказать, если была возможность, Гамов всегда помогал. Хотя иногда требовали и нереальные вещи: просили очень много денег или достать кого-нибудь из тюрьмы. Денег Гамов никогда не давал. Хотя нет. Был такой случай. Пришел как-то один школьный приятель. Видно было, что прожженный конченый наркоман. Он него даже воняло чем-то кислым. Руки у него были мокрые и холодные. Что-то такое стал плести про бизнес. Действительно лет пять назад ездил он на хорошем "Мерседесе", что-то такое там делал. Даже встретились с ним как-то в Италии на море и неплохо провели время. И тут запросил в долг денег на неделю. Гамов дал ему половину требуемой – впрочем, и не слишком большой суммы. Это для Гамова означало откупиться. Он знал, что тот никогда не отдаст. Он уже слышал, что бывший одноклассник просто ходит по любым знакомым и берет деньги у всех, кто дает, и никогда не возвращает. Но Гамов ему дал, и зато больше уже никогда он его не видел.

Но вот в чем была проблема: Витя Муравейко у Гамова никогда ничего не просил. И ему нельзя было сказать: я тебе тут однажды помог, а теперь и ты мне помоги. И Гамов сам позвонил Муравейко, чтобы просить его. После незначащих общих фраз спросил:
<< 1 2 3 4 5 6 ... 29 >>
На страницу:
2 из 29

Другие электронные книги автора Владимир Сергеевич Митрофанов