Графомания как болезнь моего серого вещества

От неожиданности Роберт Иванович вскакивал и замирал, но Ломтев опускал крупные свои глаза и уводил их за дверь. Он был смурнее самого Роберта Ивановича! В этом Дарья была уверена точно!

Он выглянул как-то из-за угла своей половины дома и сказал Роберту Ивановичу, который сидел с Валеркой на крыльце:

– Ремнём его, афериста! Ремнём! – И захохотал. Но исчез. Как будто был кем-то удёрнут за дом.

Тем не менее Валерка мог ходить к Роберту Ивановичу когда захочет – Ломтев разрешал. Но стоило только Роберту Ивановичу появиться в своем дворе одному, да ещё если Надька раком над грядками ходила – Ломтев сразу темнел лицом. Сжимал в руке топор или вилы. Роберт Иванович торопился поскорее выскользнуть за калитку.

Ну а бесстрашный Валерка однажды побывал у Роберта Ивановича даже в бухгалтерии. Роберт Иванович привёл его, чтобы показать всем как чудо-ребёнка, как вундеркинда. Посаженный на стул, Валерка сразу же застрекотал на громадной электрической «Оптиме». Пальчики-крючочки его быстро стукали клавишки. Ни один пальчик не цеплял соседние буковки. Это был профессионал. Дарья в изумлении привстала. «Оптима» гремела в бухгалтерии как кононовская таратайка на дороге! Роберт Иванович с гордостью смотрел на ученика.

Однако в библиотеке Валерке не понравилось. Валерка держал Роберта Ивановича за руку и на Нину Ивановну не смотрел. А та присела к нему и во все глаза разглядывала. Как будто это был нежданный-негаданный «подарок» Роберта Ивановича. Привезённый от другой жены. И папаша стоял рядом с сыном и смущался. Дескать, вот: пришлось привезти, показать. Куда его ж его теперь, афериста?..

18

Роберт Иванович сидел в библиотеке. Читал подсунутый Ниной Ивановной литературный журнал. С новинкой. Был хмур, недоволен. Иногда громко хмыкал и крутил у виска рукой: дурдом!

Нина Ивановна старалась не шуметь, мягко ходила возле библиотечной стойки, перекладывала на стеллажах книги по алфавиту.

Он повернул от настольной лампы свою чёрную щеку: «Вот, послушайте, что пишет ваш хвалёный автор! «По дну ходили щуки. Закамуфлированные, как солдаты». А? Как могут щуки быть солдатами? Да ещё закамуфлированными? Щуки плавают как палки! Как брёвна, в конце концов! Да просто плавают, и всё!» Он снова отворачивался к лампе. Он словно заглатывал её всю.

«Или вот: «Сосны стояли по горе как прихожане в храме». А?» Тёмная щека его даже потрясывалась от возмущения. «И такое на каждом шагу! Нет, читать это невозможно! И вы такое рекомендуете читателям. Странно!» Он отбросил журнал. Отвернулся, забарабанил пальцами по столу. Волоски на его макушке жарились в свете лампы. Наверное, как и его мысли.

Нина Ивановна густо покраснела. Как бывало уже не раз. Точно опять пойманная им на нехорошем. Разоблачённая… Вдруг подумала: да он же бездарен. Просто бездарен! Но как бывает у верующих людей, когда они усомневаются вдругна миг, только на миг, так же ужаснулась своему «открытию», сразу отшатнулась от него.

– Нет, нет! Что вы, Роберт Иванович! Вы не так меня поняли! Я ведь хотела вам… – начала было Нина Ивановна.

Но он вдруг повернулся. Глаза его были черны. Чуть не со слезами спросил:

– Почему вот таких печатают? А меня – нет? – Он потряс журнал и опять бросил на стол. Он был неузнаваем. Никогда не видела его таким Нина Ивановна.

На улице он сразу попрощался и пошёл к себе на Вокзальную. Нина Ивановна смотрела с крыльца: наверное, устыдился своих чувств. Милый!

Она закрыла библиотеку и тоже заспешила домой. С новыми надеждами. С женскими своими надеждами. Всё будет хорошо. Он возьмёт себя в руки. Он сильный. Сейчас у него кризис. Да, творческий кризис. Он преодолеет его. Он сильный…

В окне стоял лунный свет. У Колупаевых лаяла Жулька. Заливалась. Тявкала, по-видимому, на луну. Нина Ивановна никак не могла уснуть. Перекидывалась то на один бок, то на другой. Таращилась в потолок. И вновь поворачивалась к окну. Лежала, словно растворив взгляд в лунном свете…

…Колпак опять стал приставать. С носом своим. Как со шлемом. Красавец. Писаный. Уже откровенно пристает, нагло. Садится на стул прямо напротив меня. С развёрнутой ненужной газетой. И лыбится. Откровенно разглядывает. Читатели тут, не читатели, ему всё равно: глаза весёленькие. Как у опрудившегося на именинах пацана. Бросает газету на стол и уходит. Довольный. Крепость под названием Нинка в полной осаде. Никуда не денется теперь чертовка. Гад. Говорить Дарье или не надо? Колпак Роберту может нагадить. Впрочем, всё держится в конторе на главном бухгалтере. Колпак это понимает, отлично понимает. Как ходит такой алкаш в директорах – непонятно. Да ладно о нём. Роберту Ивановичу что говорить, как держаться с ним? Не видит, не слышит слова, фразы. Фантазии ноль. Зачем пишет? Самохин говорит, больной. Да и Дарья всегда хохочет. А тут плакать надо, жалеть. Как помочь ему? Зачем продолжает упорно писать? Неужели не понимает? Ведь смеются все, а я только подпеваю: пишите Роберт Иванович, дорогой, работайте, у вас всё получится. Журналы подсовываю, править пытаюсь его галиматью. Ведь из всех журналов уже отлупили. По второму, по третьему разу пошёл. О Господи-и…

В окне торчал месяц. Как клык. Как африканский амулет.

…отец сразу вспомнился. Работал в Африке. Строил Асуанскую ГЭС. На фотографии большое молодое лицо смеётся на фоне плотины просто как на фоне расчёски, сунутой в реку Нил. Ваня из Таёжной, ставший первоклассным инженером. Баба Катя гордилась сыном, поглядывала на подружек свысока. На тех же сестёр Ерошиных. Там-то пьянь, а не дети, а тут инженер. Одна вырастила-выучила. Пока Ерошины-сёстры мужиков меняли. Не приехал отец этим летом, болеет. Никак не соберусь в Новосибирск, звонками только отбиваюсь. И всем понятно из-за кого. Дашка стыдит постоянно: «Забыла родителей с этим придурком». Права подруга. Забыла. Но как помочь, как вывести его из этого полудурства. Ни разу не обнял, не поцеловал. Ведь был женат. Любил, наверное. Спал с женой. Сейчас как евнух. Одно в башке. «Нина Ивановна, послушайте: «Кони шли подпрыгивая. Весело кидали за себя грязи». Правда, отличная картина, Нина Ивановна?» О боги! И ведь этот человек много страдал. Трагически потерял родителей. Скитался, работал на заводе. В горячем цеху. С больными своими ногами. Учился потом, работал бухгалтером. С ободранной душой бежал от стервы-жены. Хотя очень любит детей и мог бы стать хорошим отцом. Ведь не забыть мне, как он держал Валерку Ломтева за руку. Как стеснялся за это передо мной…

Нина Ивановна заплакала. И ещё долго перебирала в душе всё. Вспоминала, казнила себя за что-то и опять плакала.

На стене в углу тихо умирали часы.

19

Она пришла к нему через два дня. 4-го ноября. Поздоровавшись, сразу сказала:

– Роберт Иванович, одевайтесь для леса! Идём по грибы! Погода отличная. Воскресенье. Дарья ждёт на улице.

Сама уже в штормовке, в резиновых сапожках, толстом свитере, берет на голове.

Недобега как будто не услышал приглашения. С каменным лицом слепого он перебирал в руках какой-то шнурок.

Поднял на неё глаза и впервые по-человечески тихо спросил:

– Может быть, мне не хватает чего-то, Нина Ивановна? Может, у меня просто нет таланта? А? Может, мне бросить писать?..

Нина Ивановна задохнулась на миг, к ней мгновенно подступили слёзы… Но опять предавая и его, и себя, забормотала:

– Что вы, Роберт Иванович! Что вы! Способности у вас есть, есть! Вам просто нужно много работать. Как и любому писателю. У вас всё впереди…

Пока она говорила все эти пустые слова, он смотрел на неё неотрывно, напряжённо. Верил и не верил. Как верят и не верят неизлечимые больные, выслушивая врача… Она замолчала, и он сразу потух.

– Нет, Нина Ивановна… Сегодня я не в состоянии никуда идти… Простите…

Она пятилась, говорила ещё что-то. Взглянула на него в последний раз… и вышла.

Он остался один.

Через час, одетый для леса, он посмотрел на блокнот и ручку с золотым пером на столе… Подошёл, навернул колпачок на перо, ручку и блокнот опустил в боковой карман плаща.

Во дворе подбежал Валерка Ломтев, чтобы тоже идти в лес. И одет был как надо: в пальтишко, в резиновые сапожки, папкин кемель на голове. Роберт Иванович погладил, потрепал его голову, но за калитку вышел один.

Уходил от станции к хлобыстинскому лесу. Из облаков к земле пробивались дымящиеся лапы солнца. Недобега зыбился в белом тумане, исчезал, снова появлялся. Как белый подбитый лунь, коротко перелетающий и бьющийся на дороге.

В лесу ходил, ворошил на земле палкой павшую толстую листву. Вокруг берёзок, возле сосен. Изредка кричал: «Нина Ивановна! Дарья Сергеевна! Ау-у! Где вы-ы?» Меж сосен тоже дымились столбы белого света. Вверху, в кронах, резко вспыхивало, сгорая, солнце. Однако Роберт Иванович остановился возле невысокой берёзки, похлопал её по стволу, потом записал в блокнот. По-своему: «Милые русские берёзки! Мне не забыть вас никогда! Вы незабываемы!»

Снова ходил и искал грибы. Глубоко вдыхал лесной воздух, лицо его раскраснелось, в ушах стукало сильное сердце.

Нину Ивановну с Дарьей так и не нашёл, но в лесу оставался до вечера.

Уже в шестом часу он вышел из сосен в подлесок. С корзинкой на руке, где было десятка два грибов, и палкой, как с посохом.

Какие-то парни уходили к закату и с дикими воплями, кидаясь, убивали длинными толстыми палками ольховые деревца. Вламывались в карликовые ивы. От ударов палок ветви ломались с сырым хрястом.

Роберт Иванович хотел повернуть назад, в кусты, в лес, но стоял как вкопанный. Неожиданно крикнул:

– Молодые люди!

Парни обернулись.

– Вы почему нарушаете экологическую систему леса? Ведь подлесок – это не обходимый компонент любого леса! – Голос Роберта Ивановича дрожал, по-петушиному срывался.

Парни уже подходили.

В следующий момент его сильно ударили по голове. Почему-то сзади. Он скукожился, зажался, ткнулся в траву. Из упавшей корзинки рассыпались грибы…