На всё воля Божья!

Из-за печи Дарья достала коврик. Расстелила на полу, встала на него ногами. Ворс был мягкий, приятный. Дарья проверила задвижки – всё ли так, как надо. Сей нехитрой премудрости внучку научила бабушка Аксинья, приговаривая: «Запомни, Дашка, русские печи – они угарные в неумелых руках. Следи за дымоходом, тяга пропала – пришла беда или святых будете выносить, или самих вынесут». Взяв кочергу, Дарья сдвинула горящие поленья вглубь горнила, по опыту зная: дрова прогорят через час, образовав скатерть из мерцающих углей.

Печь берегли: топили один раз в день, чтобы не перекалить, не разрушить и пожар не устроить. «Сколько народу из-за своей дурости погибло, жуть, – причитала бабушка Аксинья, наблюдая, как четырехлетняя Даша неумело высекает искры, ударяя кремнем о кресало. – И пожары были, и угорали, – продолжала старушка, орудуя ухватом. – Настелют одеял ватных на печь, натопят – и уйдут гулять на Рождество, дня на три. Придут – а от дома одни головешки».

Видя, что не получается у внучки добыть огонь, Аксинья сама брала огниво и ловко высекала сноп искры на сухой трутень. «Я готовить буду, а ты учись, тюкай и тюкай, авось пригодится когда-нибудь», – приговаривала бабушка…

Так и вышло.

Пришли времена – разжигают огнивом, стирают золой. Спички, соль, мыло и керосин пропали еще в июле. Вместо продуктов появился лозунг «Всё для фронта! Всё для победы!» Сей девиз не мог накормить, зато не оставлял надежды на скорое окончание войны.

Стараясь не греметь, Дарья подняла чугун с картошкой, ставя в печь. Привалила заслонку и перекрестилась. С Покрова в деревню никто не наведывался, и они не выходили. В Ранцево был базар, где меняли сало и мыло на соль и спички, но им нечего было предложить, а бесплатно там только матюки раздавали.

С тех пор как пошли дожди и болото поглотило дорогу, про Мхи забыли, поставив на оставшихся большой жирный крест. Так и жили лешаками, потихоньку справляя в храме ежедневную службу, благодаря Господа за прожитый день и вознося молитвы на день грядущий – за воинство, за победу, за усопших и за живых.

Знала, что твердая, но всё равно потыкала ножом картошку. Так, на всякий случай. Пока вода не закипела, Дарья решила сбегать в церковь, посмотреть. Благо дом стоял почти впритык к колокольне. На старшую дочь, кроме забот по дому, была возложена, по благословению, ответственность за порядок в храме. Отец не любил, когда не мыты полы или не убраны огарки с подсвечников. Вчера всё вроде убрали, но на всякий случай надо еще раз глянуть – вдруг в темноте что-то да упустили? Дашка сунула ноги в холодные сапоги, накинула на голову шаль и ловко прошмыгнула мимо отца, входящего в горницу. «Ты куда?» – «Я мигом», – крикнула дочь и растворилась в сыром утреннем полумраке.

***

Таня и Степка проснулись последними.

Поддерживая малого за руки, Танюшка помогла братику спуститься с печи. Слезла сама, взяла его за руку и потянула туда, где тепло, пахло картошкой и слышался веселый голос что-то рассказывающего отца. Печь прогрелась, в доме повеселело – и утро уже не казалось таким хмурым и холодным.

Степан тер глаза, зевал и всё время озирался на теплую печь. Под одеялом всегда хорошо, и где-то там остался «тряпошный солдат», сшитый Дарьей специально по просьбе Степана: игрушка с огромной головой-буденовкой, похожей на большую луковицу. К голове куклы была прикреплена звездочка, подаренная сапером – одним из тех, что в сентябре строили тут дорогу. Куда потом делся дядька-солдат, Степку мало интересовало, главное, что память о нём осталась и в данный момент лежала между двумя подушками, направив свои стеклянные пуговичные глаза в потолок. Степан знал: солдату на печи жарко, но, верный своему долгу, он терпеливо будет ждать, когда командира умоют, накормят, оденут и тот прибежит за ним, чтобы вместе идти в поход на Гитлера. У солдата не было имени, не было ружья, гимнастерки. Не было и профессии: танкист, сапер, летчик – солдат да и всё. И ноги были у бойца ватные, как и весь он сам…

Степан выдернул ладошку из Таниной руки, развернулся и пошел к печи. Солдата решил покормить, а то что же он за командир такой – сам ест, а подчиненного не кормит?

Мудростей армейской жизни Степка нахватался от саперов. Весь сентябрь он ходил на болото смотреть, как там стелют гать. На дороге малой проводил весь день, слушая нехитрый солдатский юмор. Там же ел, а днем спал в шалаше, накрытый солдатской телогрейкой. Оттуда он принес пилотку, звездочку, эмблему с топориками и самое главное – понимание, что командир – отец солдатам. А еще Степкина голова была забита всякими прибаутками, которых он нахватал, как паршивый кот блох. «Покорнейше благодарю, не нюхаю и не курю», – говорил он, проходя мимо сельмага, возле которого мужики толпились в очереди за махоркой.

– Эй, а умываться? – Танюшка растерянно остановилась, пожала плечами, сморщила личико и развела руки от удивления.

– Неумытый и небритый на печи лежит забытый, – пропел «командир» и полез на печь за своим подчиненным.

Общение с солдатом затянулось, и когда Степан пришел в горницу, где обычно обедали, взрослые уже разошлись. За столом, болтая ногой, сидела Танюшка, подперев щеку и лениво тыча вилкой в разварившуюся картошку, лежавшую перед ней на тарелке. На середине стола стояла миска с бочковыми помидорами – твердыми, зелеными, похожими на моченые яблоки. Там же, в тарелке, горкой навалена была капуста – белая и не закисшая еще. Рядом на деревянной подставке красовалось вареное яйцо. И всё…

Степан обвел взглядом продукты, соображая, что можно дать подчиненному, чтобы не испачкался. Как командир он следил за бойцом и иногда поругивал, если тот во что-нибудь вляпается. Стирать солдата никто не хотел, отговариваясь фразой: «Твой солдатик – ты и стирай». А стирать Степка не умел.

– А где все? – спросил малой и полез на лавку.

– Ушли, – болтать не хотелось, и Танюшка отделывалась короткими фразами, как печатная машинка: стукнет слово – и замолкнет. Настроение было паршивое: снов плохих Таня не видела или не запомнила, а вот чувство тревоги привалило, как только отец увидел её, подхватил под руки и, приподняв, чмокнул в щеку со словами: «С добрым утром, дочка!» – «И тебя, папа, с добрым утром, – Танюшка улыбнулась, и невольно вырвалось у неё: – Ты холодный какой-то». – «Так не лето на дворе…», – отшутился отец и поставил дочь на пол. Холод был не уличный, другой, а какой – дочь не знала и промолчала. Такой холодной была мама, когда умерла. И вот теперь эта мысль не давала Танюшке покоя. Занозой засела в голове, не желая уходить.

Её размышления прервал Степка.

– Кому яйцо?

– Тебе, – продолжая ковырять картошку, сказала сестренка.

– А ему что? – Стёпка уселся, выдернул из-под лавки «тряпошного» солдата и усадил рядом с собой.

– Дулю, – не глядя на солдата, Танюшка сжала кулак с выставленным большим пальцем и сунула кукле в нос. – Накося выкуси… кормить мы его еще будем… дармоеда.

– Эй, ты чего? – Степан аж оторопел от такого наскока и, косясь на сестру, забормотал, притянув к себе солдата: – Не бойся, я тебя в обиду не дам.

– А он мне и сто лет не нужен! – крикнула Таня, не понимая, что происходит. Откуда-то вдруг появилась злоба к солдату. За что невзлюбила игрушку со звездочкой на лбу, с ватными ручками и ножками – Танюшка не знала. Спрыгнула с лавки и со слезами кинулась в комнату.

В семье не принято было ругаться, ссориться и тем более нападать на младших. Степка остался один, картошка не лезла в горло, и он отодвинул тарелку. На душе было грустно и обидно за своего бойца. Что тот сделал плохого, чем провинился перед его сестрой? Степан хотел спрыгнуть, побежать за ней, чтобы спросить, но слезы обиды задушили – и он разрыдался.

Громыхнула щеколда, и из сеней в кухню прошла Дашка с ведром воды. Рёв в горнице, всхлипывания в комнате, солдат на полу и развал на столе… Поставив ведро на табурет, старшая сестра наспех вытерла руки о полотенце и повернулась к малым.

– Ну и кто первый начал?

Дети молчали. Жаловаться и ябедничать были не приучены. Поняв свою оплошность, Дарья изменила тактику.

– Из-за солдата, да?

Дети продолжали молчать.

– Есть не хотел солдат… упирался? – Даша старалась подобрать ключи к детским сердцам. И, кажется, у неё получилось.

– О-о-он хотел, – навзрыд проговорил Степка, – то-о-о-лько она не разрешила ему е-есть…

Дарья взяла брата на руки, подняла солдата, и втроем они пошли в комнату, где на лавке плакала Танюшка. Дашка села рядом и притянула сестренку к себе.

– Чем тебе не угодил Степкин солдат?

Давя в себе всхлипы, Таня вытерла глаза и посмотрела на сестру.

– Он злой.

– Он не злой, он с печки упал, – размазывая слезы по лицу, запротестовал Степан, стараясь защитить свою игрушку.

Только сейчас Дарья заметила, что в том месте, где был нарисован рот, порвалась ткань. Вата вылезла, и солдат стал похож на маленькое зубастое пугало. Некогда радостная улыбка превратился в злобный, нехороший оскал, полный белых ватных зубов.

– Рот мы ему зашьем, а вы больше не ссорьтесь, хорошо? – Дашка крепко прижала к себе брата и сестру. – Давайте мириться… Где мы, там любовь, а в любви нет места слезам и обидам. Кто так сказал?

– Папка, – Танюшка попыталась улыбнуться, вспомнила про отца, про его холодную щеку – и слезы вновь навернулись у нее на глазах.

Глухо ухнула рельса на колокольне – и тяжелый утробный звук поплыл над Мхами.

– Ваня уже в рельсу бьет. Нас зовет, – Дарья вытерла им щеки ладонью, потрепала по головам и, кивнув, позвала: – Пойдем?

– Пойдем, – одновременно крикнули младшие и кинулись одеваться.

***

Из всех детей только старшие – Фёдор и Дарья – пошли в отца: такие же крупные, русые и скуластые. Остальные были в мать – чернявые и мелкие. Среди деревенских пацанов один Фёдор решался жонглировать пудовыми гирями. В честь былинного богатыря и дали ему прозвище – Попович. А так как в деревне принято всех назвать по дворовому, прозвище перешло на всю семью, тем более что оно полностью отражало род занятий отца Алексия и матушки Елизаветы.

Широко расставив ноги и свесив орарь через плечо, Фёдор стоял перед аналоем, на котором лежало зачитанное (не одним поколением Голиковых) Евангелие. Книгу много раз клеили и сшивали, но от ветхости она расползалась сама собой. Молодой голос звенел в гулкой церкви. Из прихожан были только дети отца Алексия.

Еще в конце сентября деревня обезлюдела. Одних мобилизовали, другие записались в партизаны; тех, кто подлежал эвакуации, вывезли в город, а остальные ушли сами – по мере того как приближался фронт. Во Мхах остались только Голиковы. Никому не нужные и всеми забытые. Властям не было никакого дела до попа и его семьи. А что до энкавэдэшников, то был негласный приказ: поповские семьи не вывозить. Немцы расстреляют – хорошо, не расстреляют – еще лучше, будет повод дырку для ордена проколоть. А чтобы с голоду не подохли, разрешили на брошенных колхозных полях копать картошку. Раскисшую и гнилую. На этом помощь от властей заканчивалась. Выживут так выживут, а не выживут – тем лучше. Меньше мороки.