Оценить:
 Рейтинг: 4.5

Господа офицеры и братцы матросы

<< 1 2 3 >>
На страницу:
2 из 3
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
Власть никогда не была щедра на жалование морякам. Если в XIX веке ситуация постепенно стала выправляться, то в первые годы создания флота все обстояло намного хуже. Из письма первых гардемарин, проходивших обучение в Испании: «И ныне мы подрядили себе квартиры и содержимся одним хлебом и водою, и за тем не остается ничего, чем бы содержать рубашки, башмаки и прочие нужды. И во академии мы учимся солдацкому артикулу, и танцовать, и на шпагах биться, а математики нам учиться не возможно, для того что мы языку их не знаем. Мы же все во взрослых летах, о чем и его царское величество известен. И желаем быть в службе. А здесь мы у командора своего просили многажды, чтобы нас послать на галеры и оной наш командор сказал что «его королевское величество содержит только шесть галер и те в Сицилии и определить де вас кроме академии некуды, понеже те галеры стоят заперты в порте от неприятеля, и не токмо де галеры, но и корабли мало ходят, и на галерах их гардемаринов нет». Мы ж многократно просили, чтобы нам прибавили жалованья. И оной командор нам сказал что больше того нам жалованья не прибавят, и ко двору королевского величества писать позволения нам не дал, а сказал нам чтобы мы о всех своих нуждах просили у царского величества. И оным жалованьем нам содержаться невозможно, потому что мы другова места на все такой дороговизны не видали: о чем ваше сиятельство извольте осведомиться помимо нас. А гишпанские гардемарины содержатся не жалованьем, но больше прилагают от домов своих. А мы дворяне не богатые, от домов своих не только векселей, но и писем не получаем. И в венецианской службе были мы в крайнем убожестве, ежели бы житья там нашего продолжилось, могли бы от скудости пропасть; а ныне приключилась и здесь великая нужда, ничем не меньше прежней: первое, что голодны, второе, что имеем по одному кафтану, а рубашек и протчего нет. Всепокорно и слезно молим вашего сиятельства, умилосердись, государь, над нами, чтобы нам не пропасть безвременно. Соизволь доложить его царскому величеству, чтобы нам быть в службе, а не в академии, и определил бы его царское величество жалованьем, чем бы можно нам содержаться. Ежели мы будем многое число (время?) в академии, то практику морскую, которую мы приняли, можем забыть (а вновь ничего не присовокупим: понеже танцование и шпажное учение ко интересу его царского величества нам не в пользу). Ежели к нам вашего сиятельства милосердия не явится, истинно, государь, можем от скудости пропасть. Умилостивись государь, над нами, понеже кроме вашего сиятельства помощи себе получить не можем».

Трудно себе представить, но в период правления императрицы Елизаветы Петровны общий оклад всех русских моряков был менее оклада одной гвардейской роты!

Теоретически офицерам можно было улучшить свое материальное положение, получив земельный надел. Но сделать это удавалось далеко не всем, так как выделение земли рассматривалось, как награждение за особые заслуги, а потому массовым не было никогда. Вообще же, пожалования им деревень с крепостными крестьянами начались в 1711–1716 годах, но производилось весьма не часто и за конкретные подвиги, да и то лишь «по удостоению высшего начальства».

В большинстве случаев для получения имений в собственность офицеры обращались с просьбами («слезно» и «рабски») к своему прямому начальнику, обосновывая необходимость получения земельной собственности своей бедностью и обязательством за себя и детей «до гроба верно служить» Его Величеству.

Наряду с этим, порой за один и тот же подвиг могли награждать «материальными благами» поистине без меры. Например, после выигранного 24 мая 1719 года у шведов Эзельского сражения на командующего отрядом русских кораблей капитана второго ранга Н. А. Сенявина обрушился настоящий шквал монарших милостей. Он был через чин произведен в капитан-командоры. Ему передали в собственность деревни, расположенные в Нижегородском, Юрьевско-Польском, Гороховецком, Рязанском, Дмитриевском, Орловском уездах (199 дворов). Кроме того, он получил в Копорском уезде мызу (40 дворов) и в 1720 году – деревни под Рязанью. В 1729 году, когда Петр II пожаловал еще 1167 душ крестьян из деревень, он стал уже одним из самых богатых помещиков Российской империи. Но пример с Сенявиным – это скорее исключение, чем правило. Подавляющее большинство морских офицеров так и оставались бедными до конца своих дней.

Вот типичный пример этой вечной офицерской нужды, когда заслуженный офицер вынужден унижаться, чтобы обеспечить свою семью. В своих воспоминаниях адмирал П. А. Данилов описывает, с каким трудом ему пришлось вернуть положенные ему по закону деньги. Заметим, что Данилов к этому времени уже находился в контр-адмиральском чине и мог напрямую обратиться к хорошо лично его знавшему министру. Увы, большинство офицеров такой возможности не имели. П. А. Данилов пишет: «А так как я по службе моей в Черноморском флоте не получал положенных там за дрова и уголья денег и по приезде моем сюда сколько я не просил, но мне все в том отказали, почему я пользуясь тем, что выбывший там главный командир, ныне морской министр, просил его приказать удовлетворить меня и через месяц из адмиралтейств-коллегии последовал указ в ревельскую контору, чтобы выдать мне 150 рублей, которые получив, я благодарил министра и тут же напоминая его обещание взять в казну мой дом, построенный мною в Севастополе, за который, таким образом, я получил 1000 рублей, хотя таковой дом здесь стоил бы 2500 рублей, но я рад был, что и все не потерял, а потому весьма благодарил его за таковое благодеяние».

Вот как характеризовал службу корабельного офицера в 30-х годах XVIII века член адмиралтейств-коллегии адмирал Белосельский: «Понеже служба морская есть многотрудная, охотников же к ней малое число, а ежели, смею донести, никого, то, в самом деле, не без трудности кем будет исправлять морскую службу, понеже в сухопутстве в 3 года офицера доброго получить можно, а морского менее 12 лет достать невозможно». Но моряки на Руси все равно не переводились. Они приходили на флот и оставались служить на флоте, эти истинные патриоты своего дела, душой и сердцем преданные морю и кораблям.

В первый период существования флота офицеры-иностранцы получали денежное довольствие в больших размерах, чем природные россияне. Так, размеры годовых должностных окладов, установленных штатным расписанием 1713 года, с учетом тринадцатого оклада, для морских офицеров – иноземцев в звании капитана первого ранга составляли 520 рублей, капитана второго ранга – 455 рублей, капитана третьего ранга – 390 рублей, капитан четвертого ранга – 325 рублей, тогда как капитан флота, «служитель русского народа» получал 300 рублей. Также оклады других специалистов-иноземцев были больше окладов моряков, русских по национальности. Например, штурман-иностранец получал 156 рублей, а русский всего 120, констапель, боцман, соответственно, 117 рублей и 84 рубля, боцманмат – 91 рубль и 36 рублей. Это неравенство было устранено только в правление императрицы Елизаветы.

Первые десятилетия каждый офицер заботился и о собственной форме военной одежды, «заводя ея из получаемого жалованья». Морские офицеры, в отличие от нижних чинов, единого образца военно-морского мундира не имели. Их кафтаны разных расцветок обшивались золотым галуном, причем узор выбирал сам владелец. В зависимости от сезона они носили темно-зеленые или белые брюки, надевали шейные платки, удлиненные сапоги и шляпы. Затем была установлена официальная форма одежды, которая менялась от царства к царству в соответствии с общей военной модой.

Форма, впрочем, привилась на флоте не сразу. Офицеры русского флота долгое время ходили в одежде, сшитой по моде, а не по уставу (из тканей голубого или красного цвета). Продолжалось это до 1746 года, когда был издан указ, обязывающий офицеров являться на службу в форменных мундирах, а не в партикулярном платье. Однако и после того, будучи в море, они, случалось, носили наряды, которые и партикулярными назвать нельзя. Так, командующий эскадрой бригадир Палибин изволил являться на верхнюю палубу на шканцах в домашнем халате (в шлафроке), в туфлях, белом ночном колпаке, при розовом галстуке. И все это происходило не в просторах Тихого океана, а у берегов Пиренейского полуострова, так сказать, на виду у всей Европы. Как видим, российские офицеры порой вносили в службу элементы барства. При этом к середине XIX века морской офицер был уже обязан иметь 13 форм одежды: для несения дежурств, вахты, представления начальству, для смотров, посещения всякого рода церемоний, в том числе двора, балов, театров и т. д. Это было весьма большой проблемой, так как на пошив такого количества одежды уходила большая часть офицерского жалования, особенно у молодых офицеров из небогатых семей.

Резкое социальное различие в России XVIII века накладывало отпечаток на весь ход службы морских офицеров. Так, для дворян не существовало тогда особой разницы между унтер-офицерскими и обер-офицерскими чинами. Во-первых, из унтер-офицерских чинов в обер-офицерские существовал прямой ход. Кроме того, для дворянина при производстве в обер-офицерский чин практически ничего не менялось, кроме увеличения оклада.

Принципиально иное значение имело производство в обер-офицерский чин для не дворян: с получением первого обер-офицерского чина они получали и право на потомственное дворянство. Анализ производства в офицерские чины в XVIII веке показывает, что правительство стремилось всячески затруднить доступ разночинцам в дворянство через чины.

Из записок историка флота Ф. Ф. Веселаго: «При постоянных местах зимовки экипажей и малом числе судов, выходящих в плавание, большая часть офицеров круглый год, зиму в лето, проводила в том же портовом городе, а некоторые на летнее время назначались на брандвахту, стоящую на его же рейде. Находившееся во временном отделении от флота небольшое число офицеров, командовавших финляндскими таможенными яхтами и судами Новгородского военного поселения и плававших в шхерах и по озеру Ильменю, также имели постоянные места зимовки, в Финляндии и Новгородской губернии. При таком неизменном местопребывании всякий, особенно семейный, офицер старался устроиться по возможности оседлым образом. Заводили собственные дома, мызы с садами и огородами, в которых матросы исполняли должности садовников, огородников, всяких мастеровых и занимались всеми хозяйственными работами, как крепостные люди.

При тогдашней служебной патриархальности никому не казался странным, например, такой обычай: в финляндских портах, когда на пустынных островах шхер наступало время сбора разных ягод и грибов, на каждую семью или на две офицеров или чиновников от порта отпускался баркас с гребцами. Заботливые хозяйки нагружали его кадками, ведрами и пр. для помещения ожидаемых продуктов. Дня через два или три баркас возвращался с обильным сбором, матросы получали небольшое вознаграждение, а заготовленные впрок в разных видах грибы и ягоды в продолжение целой зимы служили большим подспорьем незатейливому столу служащего. Из казенных портовых магазинов, за самую сходную цену, легко можно было приобретать все нужное для дома и хозяйства, и в Кронштадте в редком доме не встречались вещи с казенным клеймом. При взглядах того времени, для жителей города почти терялось отличие казенного от собственного. Но подобные злоупотребления были вообще мелочные; в значительных же размерах они производились немногими лицами, особенно склонными к подобным низким операциям и имевшими по служебному положению своему к этому возможность.

Например, никого не удивляло, что в Кронштадте на видном месте города смотритель госпиталя, получающий ничтожное жалованье, возводил большой дом и ряд лавок, что дом корабельного мастера был построен из мачтовых деревьев или когда проходившие финляндскими шхерами транспорты выдерживали такие штормы, что лишались не только значительной части своих парусов и такелажа, но даже верпов и якорей, которые в действительности были распроданы на купеческие суда. Офицеры, склонные к коммерческим оборотам, назначенные на построенные в Архангельске суда, собирали там тяжеловесные чистой меди екатерининские пятаки, которые в Копенгагене принимались вдвое дороже их номинальной ценности. Там покупали на них ром и, провезя его контрабандой в Кронштадт, продавали с выгодой. Ловкий же провоз контрабанды считался тогда не позорным делом, а молодеческим.

Но во флоте подобные выдающиеся безобразия представляли исключения; а были случаи, когда целые ведомства за злоупотребления подвергались строгим публичным осуждениям и взысканиям. Так, например, после заключения Тильзитского мира, в одном указе, относящемся к двум частям того же ведомства, объявлялось, что «усердие и рвение к пользе службы (управляющих этими частями) не могли иметь успеха, ибо большая часть чиновников, имеющих в виду обогащение свое из сумм, им вверяемых, полагали тому непреодолимые препоны… Многие открываются деяния их, коими долг чести и присяги совсем нарушен. Столь гнусные поступки возбудили справедливое негодование наше». Затем объявлялось достойно заслуженное этими частями наказание. В другом ведомстве вновь назначенный главный начальник, при первом представлении своих подчиненных, обратился к ним со словами: «Господа, в вашем ведомстве тьма беспорядков, хищничества; я не прежде надену ваш мундир, пока вы не очистите его лучшими поступками. Постараюсь вас понудить к тому сильными мерами».

Из всех российских императоров, помимо Петра Великого, флотскими делами на исходе парусного века особенно любил заниматься Николай Первый. Последнего императора эпохи паруса отличало внимание ко всем деталям флотской жизни, которое порой становилось даже излишне мелочным и ненужным, но иногда, наоборот, показывает то, что Николай Первый неплохо разбирался во многих нюансах тогдашней флотской жизни.

Когда, к примеру, адмирал Моллер доложил Николаю Первому о разбившемся в ненастье у острова Оденсхольм фрегате «Помощный» с просьбой наградить участвовавшего в спасательных работах капитан-исправника Гернета 500 рублями, а жителей острова за усердие – 416 рублями, Николай наложил на прошении резолюцию: «Согласен; на счет виновного капитана».

Капитан второго ранга Ратманов докладывал императору с берегов Тихого океана о некоем шкипере двенадцатого класса, что тот всегда отличался усердием в службе, а ныне просится служить не в Иркутске, а в Охотске. Николай I пишет: «Командировать шкипера по выбору. А впредь не спрашивать желания, ибо служат не для своих прихотей».

Офицер из ластового (вспомогательного) экипажа просится о переводе в Севастополь, мотивируя просьбу тем, что «имеет там оседлость». На рапорте Моллера Николай I пишет: «Согласен на сей раз; но впредь под предлогом оседлости не сметь представлять, ибо служба не есть инвалидный дом, а всякий в отставку выйти может, буде хочет».

Князь Меншиков ходатайствует о некоем капитан-лейтенанте Симаковском, который просит перевести его с Черного моря на Балтику по состоянию здоровья. Николай I резонно замечает: «С юга на север за здоровьем обыкновенно не переводят. Желаю видеть медицинское свидетельство». Меншиков испрашивает, можно ли принять на службу ранее выгнанного по плохой аттестации прапорщика Юдина. Николай I: «Какая нам нужда в ненадежных офицерах? По закону может он идти в службу рядовым».

Адмирал Моллер ходатайствует о некоем мичмане Коростовцеве, отпрыске петербургских вельмож, чтобы определить того адъютантом к адмиралу Рикорду Николай I: «Рано! Впредь, ранее, чем через три года в офицерском звании и трех шестимесячных кампаний, в адъютанты не представлять».

Что ж, как мы видим, порой лично сами императоры старались навести хоть какой-то порядок в перемещениях по службе и чинопроизводстве на флоте, но очевидно и то, что всего охватить они были просто не в состоянии.

Помимо строевых офицеров, на каждом военном судне российского парусного флота полагался специальный артиллерийский офицер-констапель (на мелких судах констапель был в унтер-офицерском чине). Артиллерийский офицер имел армейское звание (поручик, подпоручик и т. д.). Он отвечал как за содержание пушек и артиллерийских припасов, так и за качество полученного пороха, правильность их хранения, а также за профессиональную подготовку канониров. Констапель получал с берега артиллерийские заряды, ядра, перемеривал последние на соответствие диаметра с калибром пушек, руководил насыпкой пороха в картузы, снаряжением бомб и гранат, поддерживал чистоту и порядок в конста-пельской камере, обучал пушечные расчеты. Констапель был единственным, у кого в обязанностях значилось: «свое дело хранить наивящую опасностью и ревностью, ибо вся оборона корабля на артиллерии зависит».

Так как артиллерийские офицеры считались на флотской иерархической лестнице значительно ниже строевых офицеров, то комплектовались данные вакансии выходцами из самых худородных дворянских семей, а то и вовсе выслужившими офицерский чин унтер-офицерами. Любопытно, что зачастую туда списывали и наиболее безграмотных выпускников Морского корпуса. Шло ли это на пользу общему делу, сказать сложно.

Морские артиллеристы были выделены в отдельную категорию в российском флоте уже в период Азовских походов Петра, однако как единая строевая часть были организованы в корпус морской артиллерии указом Анны Иоанновны в 1734 году. До этого артиллеристы входили в состав команд. Корпус морской артиллерии организационно состоял из четырех батальонов (по три роты в каждом, одна из которых была бомбардирская, а две – канонирские). Командовал корпусом обер-цейхмейстер в ранге контр-адмирала. Он же являлся и членом адмиралтейств-коллегии и распоряжался всей артиллерией флота. При нем состояли: цейхмейстер (заместитель), два советника и фейерверкер. Батальонами командовали капитаны морской артиллерии. При каждом батальоне имелся так называемый унтер-штаб: адъютант, квартирмейстер, аудитор, профос. Ротами командовали лейтенанты, при каждом имелся помощник – унтер-лейтенант. В 1727 году констапели (имевшие до того унтер-офицерский ранг) были переведены в обер-офицеры (самый младший чин). Состав канонирской роты: лейтенант, унтер-лейтенант, два констапеля, 12 унтер-офицеров, 40 канониров, 120 готлангеров канонирских. Всего корпус насчитывал 2050 человек. В 1757 году штаты корпуса были расширены: четыре должности капитана полковничьего ранга, четыре – капитана майорского ранга и две – капитан-лейтенанта ранга капитана.

* * *

Во все времена на всех флотах особой фигурой были навигаторы-пилоты или штурманы. Дело в том, что, несмотря на знание навигационной науки, главной обязанностью флотских офицеров было управление парусами и кораблем. Непосредственно штурманские дела считались делом не слишком благородным. Увы, такова была традиция парусных флотов всего мира!

Из Морского устава: «Когда будет солнце до полудня и после, тогда им господам вахтенным офицерам со штурманами обучать учеников по инструментам усматривать высоту солнца, а особливо когда при восхождении или пред захождением будет солнце близь горизонта, тогда усматривать лицом к лицу; а в ночное время, когда будут ночи темные и звезды будут видимы, тогда показывать смотрение по ноктурналу время часов и снижение, и возвышение Полярной Звезды от поля; так же и усмотрение через инструменты высоту звезды. Паче всего показывать, чтоб знали звание оных звезд и поверение компаса через Полярную и прочие звезды».

Думаю, что многие нынешние морские офицеры согласятся со мной, что и сегодня столь ответственное отношение к обучению практическим навыкам мореходной астрономии можно встретить на наших кораблях достаточно редко. Точность определения своего места в море всегда была (а в эпоху парусного флота в особенности) вопросом жизни и смерти, а потому и учили этому по настоящему, вбивая в головы учеников знания на всю жизнь.

В российском парусном флоте штурман был обязан перед отплытием судна принять все необходимые штурманские инструменты, морские карты и таблицы синусов и склонения солнечного на судно. В море штурман должен был содержать в исправности штурвал, предохранять компас от железа, четко и грамотно вести штурманский журнал, определять место судна по береговым ориентирам, а в открытом море – по светилам, заносить на карту новооткрытые мели и подводные камни, «смело говорить» капитану, если курс идет к опасности. В случае навигационной аварии штурманы шли под суд вместе с капитаном и стоявшим в тот момент вахту флотским офицером.

Несмотря на всю очевидность значимости профессии штурмана для кораблевождения, в российском флоте до 1757 года у штурманов вообще отсутствовали чины. Они просто подразделялись на несколько групп в зависимости от опыта и мастерства, различались же между собой величиной оклада. Для обозначения уровня мастерства и опытности штурманов существовали следующие наименования: первый штурман, второй штурман, унтер-штурман, штурман первого ранга, штурман второго ранга.

В 1757 году штурманы были разделены на две группы: офицеры и унтер-офицеры. Наивысшим офицерским чином среди штурманов был капитанский. Штаб-офицерские чины были введены для штурманов лишь в самом конце XVIII века, при этом на флоте существовало всего пять вакансий. В 1798 году по указу Павла I штурманов опять лишили званий, на этот раз переведя (переименовав) в классные гражданские чины. Соответствующим стало и отношение к ним на флоте, как к заурядным «шпакам». Спустя некоторое время штурманы были снова определены в офицеры, но получили не флотские, а армейские чины.

По этой причине в штурманы шли представители самого захудалого дворянства, а то и вовсе выходцы из разночинцев и мещан в надежде выслужить личное, а если очень повезет – и потомственное дворянство. В кают-компании штурманы занимали самые малопочетные места и обслуживались вестовыми в последнюю очередь. Часто они являлись объектами насмешек и анекдотов, именовали же их и вовсе презрительно «халдронами». Известна, к примеру, старая офицерская поговорка, в которой отражено отношение офицеров-дворян к неуклюжему неумехе штурману:

Штурман, дальше от комода!
Штурман, чашку разобьешь!

А ведь именно от штурманов зависела правильность курса судна в море и определение его места по береговым ориентирам или по звездным светилам. Штурманы были настоящими париями кают-компании. История донесла до нас несколько имен штурманов, таких как подпоручик Прокофьев, бывший штурманом на легендарном бриге «Меркурий» и первый, кто высказался за принятие боя с превосходящим по силам противником. За этот бой Прокофьев был награжден Георгиевским крестом и чином. Настоящей легендой российского флота был штурман Халезов, совершивший четыре кругосветных плавания. В романе Гончарова «Фрегат «Паллада» Халезов выведен под прозвищем «Дед». Такая кличка была далеко не случайна. В чинах штурманы продвигались с большим трудом и по возрасту зачастую намного превосходили всех остальных корабельных офицеров. При этом подавляющее большинство штурманов российского парусного флота были настоящими мастерами, которые, делая свое незаметное, но наиважнейшее на море дело, оставались всегда обойденными чинами, наградами и окладами. Высшей мечтой большинства старых штурманов было назначение смотрителем корабельных лесов. На этой должности можно было наконец-то избавиться от насмешек флотских офицеров, завести собственный дом и поправить финансовое положение.

Из книги И. Гончарова «Фрегат «Паллада»:

«Дед (Халезов – В. Ш.) маленькими своими шажками проворно пошел к карте и начал мерять по ней циркулем градусы да чертить карандашом. «Слышите ли?» – сказал я ему.

– Сорок два и восемнадцать! – говорил он вполголоса.

Я повторил ему мою жалобу.

– Дайте пройти Бискайскую бухту – вот и будет вам тепло! Да погодите еще, и тепло наскучит: будете вздыхать о холоде. Что вы все сидите? Пойдемте.

– Не могу; я не стою на ногах.

– Пойдемте, я вас отбуксирую! – сказал он и повел меня на шканцы. Опираясь на него, я вышел «на улицу» в тот самый момент, когда палуба вдруг как будто вырвалась из-под ног и скрылась, а перед глазами очутилась целая изумрудная гора, усыпанная голубыми волнами, с белыми, будто жемчужными, верхушками, блеснула и тотчас же скрылась за борт. Меня стало прижимать к пушке, оттуда потянуло к люку. Я обеими руками уцепился за леер.

– Ведите назад! – сказал я деду.

– Что вы? посмотрите: отлично!

У него все отлично. Несет ли попутным ветром по десяти узлов в час – «Славно, отлично!» – говорит он. Дует ли ветер прямо в лоб и пятит назад – «Чудесно! – восхищается он. – По полтора узла идем!» На него не действует никакая погода. Он и в жар и в холод всегда застегнут, всегда бодр; только в жар подбородок у него светится, как будто вымазанный маслом; в качку и не в качку стоит на ногах твердо, заложив коротенькие руки на спину или немного пониже, а на ходу шагает маленькими шажками. Его не возмущает ни буря, ни штиль – ему все равно. Близко ли берег, далеко ли – ему тоже дела нет. Он был почти везде, а где не был, так не печалится, если не удастся побывать. Я не слыхал, чтобы он на что-нибудь или на кого-нибудь жаловался. «Отлично!» – твердит только. А если кто-нибудь при нем скажет или сделает не отлично, так он посмотрит только испытующем взглядом на всех кругом и улыбнется по-своему. Он напоминает собою тех созданных Купером лиц, которые родились и воспитались на море или в глухих лесах Америки и на которых природа, окружавшая их, положила неизгладимую печать. И он тоже с тринадцати лет ходит в море и двух лет сряду никогда не жил на берегу. За своеобразие ли, за доброту ли – а его все любили. «Здравствуйте, дед! Куда вы это торопитесь?» – говорила молодость. «Не мешайте: иду определиться!» – отвечал он и шел, не оглядываясь, ловить солнце. «Да где мы теперь?» – спрашивали опять. «В божьем мире!» – «Знаем; да где?» – «38° сев. широты и 12° западной долготы».

В начале XIX века печальное положение штурманов было несколько улучшено и изменен порядок их судовой службы. Руководство флота вынуждено было констатировать: «Штурманское звание, хотя по существу своему великой важности доведено до такого, что добрые путе-числители во флоте совсем почти перевелись». Причиной этого было недостаточное содержание штурманов и до крайности стесненное производство их в чины.

То и другое решено было улучшить значительным уменьшением штатного числа штурманов и изменением способа отправления на судах штурманской обязанности.

Отныне все находившиеся на корабле штурманы разделялись на три вахты, и каждая из них, в свою очередь, вела шканечный (вахтенный) журнал и делала исчисления независимо одна от другой. Случалось, что при одинаковых в действительности данных результаты исчисления разных вахт отличались. Для ведения возможно верного исчисления Комитет положил: на каждом судне иметь одного «старшего штурмана», отвечающего за точность исчисления данного пути, и трех подчиненных ему помощников, чередующихся повахтенно. Установление такого порядка дало возможность более чем наполовину уменьшить число штурманских чинов и оставшимся на службе значительно увеличить жалованье. С учреждением старших штурманов лучшим из них открылась возможность достижения более высоких чинов и, кроме того, в награду отлично служащих положено, по представлению командиров судов и флагманов, переводить во флотские офицеры.

Снисходительно-пренебрежительное отношение строевых офицеров к штурманам хорошо понятно из воспоминаний лейтенанта А. Де-Ливрона, служившего в начале 60-х годов XIX века на корвете «Калевала»: «Однажды, во время обычного воскресного обхода судна капитан, в сопровождении своих офицеров, подошел к шкафу, где у нас хранились судовые хронометры; он приказал старшему штурману открыть это помещение, чтобы убедиться, что они сохраняются в надлежащем порядке; но каково же было удивление всех, когда глазам их представилась такая картина: по всему черному сукну подушек, где стояли ящики с хронометрами, были насыпаны мелко, мелко нарезанные кусочки билон бумаги, вроде снежинок. «Что это за стружки?» – спросил капитан. – Это я сам нарочно нарезал для кормления мышей, дабы они дальше этого не ходили и не тревожили хронометров», – ответил штурман. Этот забавный случай с хронометрами помог нам разгадать сфинкса; ведь мы его считали очень умным и разговаривали с ним всегда с большим подобострастием. На вид он был серьезен и даже несколько мрачен и все свое прилежание и внимание сосредоточивал на своих служебных обязанностях. Ежедневно, через два часа после полудня Василий Осипович методично выписывал на крючке под лампой отчет о проплытом за сутки расстоянии, с обозначением широты и долготы места, а также числа миль, остающихся до следующего порта. Все это он делал молча и как бы сердито, так что никто из молодежи не решался задавать ему пустых вопросов. Того и гляди обрежет, говорили иные… Не мешает сказать, что через год по выходе из Кронштадта Василий Осипович был по представлению капитана переведен во флот мичманом, и вот тогда-то и сказались его свойства: он сразу проявил свои сокровенные качества, которые так долго и умело скрывал от других. Он оказался мелочным, придирчивым, обидчивым и далеко не в такой степени мудрым, каким его считали раньше. Мичманы, дотоле смотревшие на него с раболепством и уважением как на оракула, вдруг его расчухали и стали над ним трунить. Он должен был уже за уряд с прочими бегать на марс, и нередко ему попадало за промахи в работах от старшего офицера и от товарищей по службе. После своего прежнего высокого положения на судне он очутился в положении подчиненного, а этого он уж никак не мог переварить. Он сделался источником массы недоразумений, анекдотов и недомолвок. Да, случая с бумажками у хронометров мы ему долго не могли простить и, вспоминая об этом в его присутствии, часто выводили его из себя и раздражали почти до слез. Прежние штурмана ремесло свое возводили в какой-то священный культ. Особенный нюх по предвидение перемены погоды, покрывание ошибок в вычислениях – течением и нередко подгонка результатов астрономических наблюдений к выводам плавания по шканечному журналу – все это маскировалось серьезностью, присущею религиозному поклонению богам».
<< 1 2 3 >>
На страницу:
2 из 3