Поэзия матросской революции

Мигнул каток шестом флагштока
И сник во тьме.
Был чист каток, и шест был шаток,
И у перил,
У растаращенных рогаток,
Он закурил.
Был юн матрос, а ветер юрок:
Напал и сгреб,
И вырвал, и задул окурок,
И ткнул в сугроб.
Как ночь, сукно на нем сидело,
Как вольный дух
Шатавшихся, как он, без дела
Ноябрьских мух.

…………………….

Был ветер пьян, и обдал дрожью:
С вина буян.
Взглянул матрос (матрос был тоже,
Как ветер, пьян).
Угольный дом напомнил чем-то
Плавучий дом:
За шапкой, вея, дыбил ленты
Морской фантом.

……………………

Матрос взлетал и ник, колышим,
Смешав в одно
Морскую низость с самым высшим,
С звездами – дно.
Как зверски рявкать надо клетке
Такой грудной!
Но недоразуменья редки
У них с волной.
Со стеньг, с гирлянды поднебесий,
Почти с планет
Горланит пене, перевесясь:
«Сегодня нет!»

……………………….

В стихотворении Пастернака пьяны все – и матрос, и ветер, ноябрьские мухи и даже воображаемый корабль. При этом если на протяжении всего текста, речь идет лишь об одном матросе, то в конце стихотворения шатаются и свисают с парапета уже не один, а множество революционных матросов.

Казалось бы, сами матросы на такую поэзию могли бы обидеться. Но ничего подобного не произошло. Стихотворение Пастернака было встречено братвой с пониманием. Дело в том, что умением пить и не блевать братва весьма гордились, а потому считала, что Пастернак прав, коль описывает салагу, который не умеет профессионально «брать на грудь». Но это матросы, а вот, к примеру, что увидел в пьяном и блюющем с парапета пастернаковском матросе критик: «Желая представить своего героя типовым воплощением немногословной простонародной мужественности, Пастернак рисует его в характерной мужской – самодостаточной и несколько угрюмой, если не вызывающей, – позе руки в карманах, что, однако, выглядит странно в мастерской, где этим рукам следовало бы быть занятыми делом… Матрос… является и своего рода апофатичным поэтом, alterego своего автора…»

Думаю, если бы этот критик поведал матросам об их апофатичности и alterego, они без лишних слов, просто уложили бы его из маузера у того же парапета.

О том, какой рисовалась Пастернаку матросская составляющая революции поздней осенью 1918 года, можно судить по обстоятельствам его встречи с Ларисой Рейснер. Неподалеку от Сивцева Вражка располагалась казарма революционных матросов. Пастернак бродил по улицам с приятелем-поэтом Дмитрием Петровским, увидел матросскую толпу, и в толпе женщину. Его это поразило, он подошел познакомиться и узнал, что перед ним та самая знаменитая Лариса Рейснер, чью статью о Рильке он незадолго до революции читал. Оба принялись читать друг другу наизусть Рильке, к полному удивлению матросов.

Сам Б. Пастернак так писал в воспоминаниях о ситуации, в которой он напасал своего «Матроса в Москве»: «Огромные сугробы лежали на улицах <…> Жизнь в Москве неистово полыхала. На нашей улице <…> была тогда одна из казарм революционных матросов. Приятель <…> попросил проводить его до того дома <…> Я пошел, чтобы взглянуть в переменчивое лицо революции. Странно – среди матросов была женщина <…> Это была Лариса Рейснер <…> За несколько месяцев до того она напечатала <…> статью о Рильке <…> С улицы в помещение, где мы сидели, куда приходили и откуда выходили матросы, пробивался гомон революции, а мы сидели и читали друг другу наизусть стихи Рильке».

Поэт он и есть поэт, тем более такой большой, как Пастернак! В его воображении все сливается воедино: и красавица Лариса Рейснер среди московских сугробов, и окружающие ее пьяные матросы, и даже Рильке. К тому же Пастернак вообще был неравнодушен к Рейснер, впоследствии сделав ее прообразом одной из главных героинь романа «Доктор Живаго».

Однако в реалии, видимо, не все бывшие в тот момент на московской улице матросы разделяли восторги Пастернака по поводу статьи о Рильке, а потому самым натуралистическим образом пьяно блевали в московские воды, что особенно запомнилось поэту, и что он незамедлительно воспел в своем стихотворении.

* * *

Что касается Владимира Маяковского, то он, как известно, вообще любил выступать перед революционными матросами. При этом матросы тоже любили послушать стихи, причем, в первую очередь, о себе. Для этого часть из них даже иногда посещала знаменитое столичное «Кафе поэтов»:

«Кафе полно матросов… Все стоят. С эстрады кремлевским колоколом бьет декламация Маяковского. И то, что, затаив дыхание, блестя глазами и одерживая сопение носов, вращивают в себя глыбы слов, и то, что взрывы аплодисментов переходят в восторженный гул земляных легионов, приветствующих трибуна, – это так непохоже на прежнее и поражает достигнутой возможностью сплавить аудиторию с поэтом в грозное целое» («Творчество» (Владивосток), 1920, № 5).

Кстати, выступать перед матросами поэтам было на самом деле весьма небезопасно. Следовало четко улавливать настроение братвы и знать чувство меры. Документально известен случай с т. н. «поэтессой-беспредметницей» Ниной Хабиас (Н. Оболенской), прозванной коллегами за похабные стихи «Графиней Похабиас». На одном из своих литературных вечеров Хабиас, решив перещеголять всех конкурентов, призвала присутствовавших матросов к массовой однополой «революционной» любви. Не поняв поэтических новаций Хабиас, разъяренные матросы решили ее тут же расстрелять. Спасло Хабиас просто чудо. Пока матросы решали, как лучше кончать «беспредметницу», прямо на сцене или на улице, ей удалось сбежать…

Об истинной роли матросов в революции и о своем отношении к ним, В. Маяковский весьма откровенно написал в своем стихотворении «Ода революции»:

…«Слава».
Хрипит в предсмертном рейсе.
Визг сирен придушенно тонок.
Ты шлешь моряков
на тонущий крейсер,
туда,
где забытый
мяукал котенок.
А после!
Пьяной толпой орала.
Ус залихватский закручен в форсе.
Прикладами гонишь седых адмиралов
вниз головой
с моста в Гельсингфорсе.
Вчерашние раны лижет и лижет,
и снова вижу вскрытые вены я.
Тебе обывательское
– о, будь ты проклята трижды! – и мое,
поэтово
– о, четырежды славься, благословенная!

В.В. Маяковского буквально умиляет сентиментальная легенда о том, как на полузатопленном линкоре «Слава» команда забыла котенка, и матросы, якобы, не поленились за ним вернуться. Вот они, какие добрые – матросы революции! Но в следующей строфе Маяковский восторженно описывает массовое звериное убийство, этими же матросами, стариков-адмиралов, которых скопом избивают прикладами и сбрасывают с моста. Почему Маяковский противопоставляет эти два события? Да потому, что в его логической цепи революционные матросы, по своей сути, – отчаянные добряки и любители животных, но при этом непримиримы ко всему, что мешает революции. Матросская логика проста: котенок революции не мешает, а потому должен жить, адмиралы революции мешают, а потому жить не должны.