Оправдание капитализма в западноевропейской философии (от Декарта до Маха)
Первое ограничение неограниченной субъективности дает в итоге ощущение. При этом я ограничивает себя бессознательно, благодаря чему ощущение учитывается, как результат какой-то посторонней силы – результат внешнего возбуждения. Далее, когда я мысленно реагирует на ощущение, получается интуиция. «Отражая» процесс интуиции, я создает «образы», отличные от действительных вещей, соответствующих им. В восходящем порядке актов ограничения следуют рассудок, сила суждения, разум.
Без ограничения неограниченной самой по себе деятельности я, нет представления, и нет мира объектов.
Таковы примеры из так назыв. теоретической части Наукословия. Если заглянем в так назыв. практическую часть последнего, и там мы найдем не менее любопытные рассуждения о роли «ограничений».
«Я должно быть полагаемо через самого себя», «Я как разум является полагаемым через не-я». Абсолютное я и мыслящее я – противоположности. И устранить означенное противоречие можно только следующим образом: практическое я (сущность которого сводится к деятельности) должно преодолеть предел, которое теоретическое я поставило себе, ограничив себя посредством не-я. Подобное ограничение квалифицируется как необходимое условие для проявления абсолютного я. Я создает представляемы мир, я мыслит для того, чтобы иметь возможность действовать, быть «волей». Без ограничения нет действия. Нет действия без не-я, без мира, абсолютное я полагает массы индивидуальных, конечных я. Лишь расплывшись на индивидуумы, оно может развивать свою деятельность.
Приведенные примеры дают наглядное представление об общей схеме, которой Фихте пользуется при своих умозрительных построениях. А последний пример уже ясно указывает, где «зарыта собака», – какова реальная подоплека абстрактных силлогизмов нашего философа.
Его силлогизмы – бесконечные перепевы одного мотива, выдвинутого мануфактурной идеологией. Это – славословие в честь всеспасющей специализации. Дифференцируйте профессии и функции и строго соразмерьте их! В этом ваша сила, в этом залог нашего успеха! Учили идеологи мануфактуры в классический период ее развития. Идеологи мануфактуры, сходящей с мировой сцены, повторяют слова своих предшественников с той, впрочем, разницей, что ими подчеркиваются преимущественно первая часть выставленного положения: дифференцируйте профессии и функции без конца!
Подобная, несколько измененная постановка вопроса находит себе естественное объяснение, Главный вопрос, подтачивающий благосостояние мануфактуры – усовершенствованные, крупные орудия производства. Последний нивелирует трудовые процессы, практикуемые в предприятиях, и, следовательно, состав исполнительских сил. Идеологи отмирающей организации промышленности учли означенное обстоятельство. И протест их против новых веяний в промышленности облекается, по преимуществу, в форму протеста против нивелировки профессий и функций или, что в данном случае одно и то же, – в форму апологии возможно большего разнообразия элементов и техники производства.
Если внимательно присмотреться к спекулятивным построениям Фихте, мы убедимся, что он постоянно прибегает к одному и тому же приему: именно, он занят все время подыскиванием и установлением ряда промежуточных звеньев, которые бы связывали понятие о тех или иных высших «началах» с теми или иными понятиями «низшего ранга». В этом и заключается его метод примирения «противоречий». Возьмем противоречие наиболее общего характера – противоречие я и не-я. Это – не что иное, как несколько переряженная, несколько завуалированная антитеза духовного и материального начала. Но мы знаем, что во всех системах буржуазного миропонимания, «материя» считается началом подчиненным (даже у материалистов, повторяем, отмечают его подчиненное положение, вводя понятие «силы»). Таким образом, мы имеем дело – не с примирением простых противоположностей, а с выяснением факта подчиненности.
Даны две неравноценные величины: требуется найти третью, которая бы соединяла их: такова обычная задача, решаемая Фихте. В переводе на язык групповых соотношений, установившихся в мануфактурных мастерских, это означает вот что. Существует организатор, существует известная организуемая группа. Но техника производства такова, что данный организатор непосредственно данную группу не организует; между ним и ею стоит третье лицо или особая группа, которая и является непосредственно связывающим, т. е. организующим элементом. Одним словом, решается вопрос о «промежуточных организаторских звеньях». Абсолютное я – верховный, безличный руководитель мануфактурного предприятия. Абсолютное я должно себя непременно «ограничить», чтобы получить возможность действовать, должно распасться на массу индивидуальных я: этим утверждается та истина, что «безличный руководитель» ведет техническую сторону производства не сам. Он должен иметь штаты подчиненных ему организаторов. И по отношению к нему названные организаторы играют исполнительскую роль. Таким образом, они одновременно и организаторы и организуемые. В этом и заключается их миссия «примиряющих начал»: они принадлежат зараз и к «верхам» и к «низам» мануфактурной организации и потому могут являться соединяющим мостком между теми и другими.
Комментаторы фихтевской философии удивляются, что, необыкновенно высоко ставя индивидуальность, обожествляя ее в лице абсолютного я, Фихте, тем не менее, приписал той же индивидуальности, в лице конечных я, «преходящее значение», значение жалкого оружия, жалкой жертвы верховного начала. «В своих позднейших сочинениях Фихте с еще большой строгостью высказывается по поводу преходящего значения абсолютной личности – в странном противоречии (курсив наш – В.Ш.) с тем весом, который он в других случаях полагает на индивидуальность. В конце концов, индивидуальностью оказывается у него то, что не должно существовать, ограничение, которое подлежит устранению, отрицание, которое уничтожается… Фихте постигает Немезида» (Гоффдинг). Немезида постигла скорее самого автора цитированных слов, стоящего на чисто рационалистической точке зрения. Оперируя с абстрактным понятиям о человеке, об индивидуальности, он усмотрел странное противоречие там, где этого противоречия нет. Индивидуальность индивидуальности рознь. Фихте противополагает индивидуальность, характеризующую «верховного руководителя», индивидуальности, характеризующей подчиненного организатора, а не просто индивидуальность себя самой. И в подобном противопоставлении, как для Фихте, так и для его комментаторов, никого противоречия быть не может.
Как последовательный апологет мануфактуры, Фихте. Действительно, должен был индивидуальности промежуточных организаторских звеньев придать весьма и весьма условное значение. И его взгляд на эти звенья отличается не меньшей прямолинейностью, чем, напр., взгляд Спинозы. Автор «Наукословия[51]», подобно голландскому мыслителю, отрицает за конечным я, за индивидуальными душами великую субстанциональность. Перед лицом верховного организатора, абсолютного я, принципиальной, качественной разницы между субъектом и объектом, согласно воззрению, Фихте, не существует.
Равным образом невысокую цену индивидуальности промежуточных организаторских звеньев придает и система «абсолютного тождества». В период своего наиболее «абсолютного идеализма» Шеллинг заявлял: абсолютное – это тождество идеального и реального, безусловное безразличие субъективного и безразличного. Разум есть абсолютный разум, поскольку он мыслится как означенное безразличие. Необходимо отрешиться от мыслящего субъекта. Необходимо также отрешиться от мысли о нем, как о чем-то объективном, так как объективное может быть только противоположностью мыслящего субъекта. Мы должны приучиться познавать вещи через абсолют, отличая все различия, являющиеся плодом нашего воображения. Все в абсолюте, ничего вне его. Абсолют – простое единство. Всякое бытие определяется законом тождества. То, что мы называем различием вещей и явлений – различия степени количественного различия.
Чистого объекта и чистого субъекта не существует. Существует лишь смешение того и другого, смешение идеального и реального. В одном случае преобладание на стороне идеального: мы имеем то. Что называется «духом. В другом случае – преобладание реального: мы имеем «материальное» явления.
Развитие природы совершается «по трем потенциям». Первая потенция – материя и сила тяготения: преобладание объекта. Вторая потенция – свет, внутренне созерцание природы: здесь доминирует субъективное начало. Третья потенция – организм, который является производным и света и силы тяготения. В сфере идеального намечаются также три потенции. Первая потенция – знание. Вторая потенция – действие. Третья потенция – разум, в котором осуществляется единство знания и действия.
Мы не будем более подробно останавливаться на характеристике и анализе системы Шеллинга. Поскольку она воспроизводит воззрения Спинозы и, отчасти, Лейбница (учение о смешениях идеального и реального), постольку относительно нее имеет силу то, что мы говорили о соотношениях организаторских и организуемых начал в системах названных философов. И там и здесь мы встречаемся с ярко оттененным культом централистических тенденций мануфактурного производства. Что же касается новых элементов, выдвинутых философией абсолютного тождества, то самым интересным для нас является учение Шеллинга о развитии «по трем потенциям». Но эта учение не более как вариация так назыв. антитетического метода Фихте, – метода, нами проанализированного выше. Опять даются два положения, два начала, противоположные друг другу (а эта противоположность есть, как мы указали, в сущности, противоположность высшего и низшего, подчиняющего и подчиненного начал), и устанавливается наличность промежуточного, связывающего их начала.
От антитетического метода Фихте и учения Шеллинга о потенцировании один шаг до гегелевской диалектики. И по поводу нее, после всего сказанного в настоящее главе об антитетическом методе, нам остается сделать несколько дополнительных замечаний. «Реальная подоплека» диалектики нами уже выяснена.
Гегель лишь полнее обосновал теорию развития путем «противоположностей», намеченную двумя другими объективными идеалистами. Он лишь сильнее оттенил «внутреннюю необходимость» названного процесса развития, лишь установил еще более тесную зависимость между отдельными моментами процесса, т. е. между отдельным звеньями иерархии исполнительских и руководительских сил. Его главное нововведение состоит в том, что он утверждал за переходом от одного начала к началу противоположному безусловно имманентный характер.
У Фихте первое и второе начало даются лишь как отрицающие друг друга, лишь как отдельные величины, служащие материалом для синтеза, осуществляемого третьим элементом. У Гегеля процесс отрицания с логической неизбежностью подготовляется внутри, в рамках данного тезиса. Всякое понятие ограничено; будучи продумано или развито до конца, оно необходимо приводит к своей противоположности.
Нововведение, сделанное Гегелем, подчеркивает следующий факт из области «реальных» отношений. Дифференциация функций и ролей в мануфактуре достигает своего maximum'а. Идет расслоение каждой отдельной организаторской группы. Функции, принадлежавшие какой-либо одной определенной группе, распределяются между различными, вновь образующимися группами. Каждая группа дробится, выделяет из себя новые. И идеолог мануфактуристов учитывает этот процесс дробления, как процесс внутреннего развития того или иного «начала».
Система Гегеля есть именно система подобного «дробления». Ограниченные понятия до бесконечности ограничивают каждое само себя. Тезисы создают бесконечные переходы к антитезисам и бесконечную возможность «примирения» в синтезах. Совершается чисто логическая эволюция мира.
Но в реальной действительности намечалось нечто иное.
Не бесконечную дифференциацию функций и исполнительских постов выдвигала теперь эта действительность. Подобная дифференциация отрицалась новой силой, утверждавшей свое господство в промышленном мире. Мануфактурная идеология теряла почву под ногами.
Новые времена – новые песни! И философия бесконечно самоопределяющего себя Логоса была как раз лебединой песнью отживающего миропонимания.
X
Возрождение «мануфактурной» философии
Фабрика сменила мануфактуру. Во внутренней структуре капиталистических предприятий, в распределении факторов и элементов производства произошел радикальный переворот. Машина уничтожила ту сложную иерархию рабочих сил, которая характеризовала мануфактурные мастерские. Наметился процесс «деспециализации». Старый детальный труд сходит со сцены. Двери капиталистических предприятий широко открываются перед неквалифицированными рабочими, в том числе перед женщинами и детьми.
Соответственно этому выдвигаются новые формы идеологии.
Умозрительная философия теряет кредит в буржуазном обществе. Правда, это происходит не сразу. Но не сразу и машина завоевала территорию промышленности. Число метафизических систем продолжает некоторое время расти. Это идеологи мануфактурной буржуазии выставляют свои последние боевые силы. Мануфактура отстаивает свои права на жизнь и свою идеологию с большим мужеством, – прибегая, в области последней, к «героическим» средствам (вроде панлогизма и абсолюта Гегеля), но… безуспешно. Новая техника, а с нею новое буржуазное миропонимание празднуют победу.
Спекулятивное мышление уступает место естественноисторическому; учению о «внутренних факторах о силах, заложенных в организмах и дирижирующих ими, противополагается учение об определяющей роли окружающей среды; похороненный критицизмом «наивный реализм» воскресает.
Чем объясняется положительный характер идеологических систем? Простым законом контрастов, простым стремлением «сделать обратное» тому, что составляло «символ веры» вчерашнего дня? Нет, реальная подпочва новых идейных веяний несколько иная. Если иерархическое, необыкновенно сложное разделение труда, строгая соразмеренность и согласованность частей играли для мануфактуры роль боевых средств, являлись главными условиями возможности ее успеха, то новая капиталистическая организация опиралась на самые простые комбинации рабочих сил. Различие в боевых средствах и определяло собою означенную противоположность идеологических построений. Профессии, в рамках фабрики, так сказать, уравниваются, трудовые процессы начинают последовательно сводиться к общему типу.
Индивидуализированные «комплексы» – Иван, Петр, Яков исчезают. Вместо них появляется в мастерских рабочий вообще. «Материи» возвращаются экспроприированные у нее «качества».
Наличность самой широкой однородной рабочей массы, которую можно свободно притягивать и отталкивать, – вот что служит основной предпосылкой поступательных шагов нового промышленного капитала. И, естественно, идеологи последнего, вырабатывая отвечающее ему миропонимание, должны подчеркнуть значение материи, как фактора, определяющего существование и развитие «живых организмов» (производственных организаций). Материя реабилитируется. Буржуазное общество вводит культ нового кумира – «среды»… Правда, при этом не упускается из виду, что как никак материя остается материей, т. е. организуемой массой, и, как таковая, существовать без «руководителя» не может. И к материи прикомандировывается, в качестве специалиста по части организаторских обязанностей, «сила». Пишутся трактаты о Staff und Kraft (о «материи и силе»).
Спекулятивная философия отмирает, но… на время.
Происходит новая смена капиталистических организаций. Утвердившейся на костях мануфактуры фабрике пришлось вступить в поединок с новым соперником. Этот соперник – фабрики усовершенствованного типа, фабрика «вполне автоматическая».
«Малоквалифицированный труд, труд стариков, женщин и детей в ее рамках применения не находит. Женский и детский труд, правда, был первым словом капиталистической утилизации машин, но не ее последним словом»[52].
Современная, быстрыми шагами прогрессирующая техника потребовала высокой квалификации от представителей труда. «Для того, что пускать в ход или останавливать систему машин или аппаратов, необходимо общее знакомство с механикой, т. е. требуется высокообученный труд. Далее, начиная и оканчивая каждый производственный процесс, приходится считать с технологическими свойствами вырабатываемого продукта, и, следовательно, нужны специальные технологические познания и опытность». Кроме того, опять начинает развиваться дифференциация рабочих функций. Одновременно увеличивается число промежуточных организаторских звеньев. Об этом обстоятельстве дает наглядное представление нижеследующих таблиц[53]:
На сталелитейных заводах приходится на каждых 30–26 раб. одно долж. лицо.
В прядильнях………..18–15 « « « «
На ткацких фабрик. …12–10 « « « «
На верфях…………….16–8 « « « «
На машин. фабр. ……12–4 « « « «
На газовых завод. ……9–4 « « « «
На химич. фабр. …….7–6 « « « «
Опять оказывается на лицо сложный, дифференцированный исполнительский механизм в предприятиях. Опять строгая согласованность и соразмерность частей становится вопросом жизни и смерти для предприятия. Вместе с тем капитал развивает необыкновенную эластичность. Совершается процесс концентрации отдельных видов производства под эгидой гигантских «смешанных» предприятий. Предприятия «чистые», специализировавшиеся на выработке какого-нибудь одного определенного продукта ведут упорную «войну за независимость»[54], но дело их проиграно. Концентрированные промышленные хозяйства, или, употребляя модный американский термин промышленные «комбинации» (combinations) последовательно поглощают их.
Как должны отразится отмеченные нами явления промышленного мира на «высотах» идеологии?
Сравнение новейшей организации фабрики с внутренним строением мануфактуры уже a priori диктует ответ: новая разновидность буржуазного миропонимания должна воспроизводить существенные черты миропонимания мануфактурной эпохи. И, действительно, обращаясь к фактам, мы можем подтвердить вполне основательность подобного заключения. Заглянем ли мы в область права, или искусства, или истории, или естественноисторических наук, или философии, всюду мы находим одно и то же: поворот в сторону субъективизма и идеализма[55].
Как и в классические дни мануфактурного производства, на первый план философия выдвигает проблемы об организме, «внутреннем факторе», «организующих началах», «гармоническом сочетании вещей».
«Наивному реализма» опять приходится отправляться в могилу, а у «материи» снова конфискуется все то, что ей было возвращено совсем недавно. Таковы философские последствия поражения старой фабрики.
Создается почва для возрождения старых философских авторитетов. Главнейшие системы мануфактурной философии усиленно комментируются, исправляются и в исправленных редакциях обслуживают задачи оправдания новейшего капитализма. «Назад к Канту!», «Конец девятнадцатого века стоит под знаком Канта!». Возникает широкое неокантианское движение, проникшее даже, как известно, в ряды социалистических партий. Приглядываются и к спинозизму: и в нем находят нечто, могущее оказаться весьма и весьма полезным для современности. Стараются использовать и Юма, и даже Беркли: не останавливаются перед почти полной реставрацией субъективного идеализма последнего.
При этом необходимо различать два главных момента процесса воскрешения «старых богов».
Первый из этих моментов отвечает периоду, когда новая фабрика конституировалась, совершала свои первые завоевательные шаги. Этот момент характеризуется преобладанием «кантианских» мотивов. Идеологи новой буржуазной группы сосредотачивают свое внимание преимущественно на выяснении внутренней структуры производственных организаций, на описании связей, устанавливающихся между отдельным факторами и элементами капиталистического производства. «Динамизм» последнего подчеркивается ими, но подчеркивается сравнительно весьма слабо. Усилившаяся «подвижность» капитала, лихорадочно быстрый рост новейшей техники обусловили собою симпатии означенных идеологов к тем из старых философов, в системах которых предпосылки динамизма получили большое развитие, чем у кенигсбергского профессора. Наступает второй момент в истории возрождения философии.
«В ранние годы юности наивно-реалистическое мировоззрение автора было расшатано «Пролегоменами[56]» Канта. С этого момента началось все его критическое мышление. Последнее привело к тому, что автор очень скоро признал непостижимую «вещь в себе» иллюзией. Этим он вернулся к вдохновителям Канта – Беркли и Юму»[57]. Так исповедуется один из основателей наиболее модной в наши дни философской школы.
Неокантианство сменяется «поворотом» к системам «докантовского» мышления.
XI
В.Вундт
Мы не будем излагать последовательно истории современной философии. Ограничимся тем, что отметим несколько эпизодов означенной истории, но эпизодов достаточно ярких и дающих надлежащее представление о курсе, принятом в последнее время идеологией авангарда промышленной, капиталистической буржуазии.
В качестве первого примера мы возьмем философскую систему Вильгельма Вундта[58].
При анализе ее, прежде всего, коснемся учения о «представлениях-объектах».
Начальный этап всякого познания, учит Вундт, познание наивное. Для последнего не существует различия между представлением и объектом. Затем наивное познание уступает место познанию «рефлектирующему», размышляющему, которое противополагает объект представлению. Но при этом совершается крупная ошибка. Точка зрения рефлексии принимается за первоначальную, и с помощью ее думают достичь единства «мышления и бытия», – единства, якобы, раньше – до торжества рефлектирующего познания – никогда не существовавшего. Объект и представление квалифицируются рефлектирующим познанием, как два совершенно отличные друг от друга явления, объекты. Допускается возможность существования объекта вне нашего представления и, вместе с тем, возможность наличности представления, не зависящего от объекта. Но необходимо иметь в виду, что разделение объекта и представление мы получаем мысленно, разлагая первоначально цельное «представление-объект» на различные признаки. «Ведь само собой ясно, что, хотя рефлексия и способна производить отвлеченные разложения, но эти разложения лишь тогда доказывают раздельность самих объектов, когда действительно возможно доказать, когда продукты соответствующего рефлексии различения существуют в воззрении как раздельные, или хотя бы только как допускающие разделение. А этого нет именно в настоящем случае: объекта никогда нельзя отделить от представления, и представления – от объекта»[59]. Конечно, мы можем допускать существование предметов, в данный момент нами и даже вообще никем не представляемых: но этим предметам мы должны приписывать непременно свойства «представлений-объектов». То же самое следует сказать и относительно представлений: данное представление может не относиться непосредственно к имеющемуся на лицо предмету, ил «ко всякому представлению может присоединяться мысль, что содержащийся в нем объект не находится на лицо. Но в этом именно и состоит различие между фактическим отношением и точкой зрения рефлексии, что последняя основывает существование объекта лишь на мысли, присоединяющейся к представлению, тогда как на самом деле, представление всегда содержит в себе объект (курсив наш – В.Ш.), так что для устранения его непосредственного присутствия, очевидно нужно сперва абстрагирующее мышление» (ibid., ibid.).
Далее, раз мы, стоя на точке зрения рефлектирующего познания, допускаем первоначальную разделенность представления и объекта и объединение их уже в области мышления, то мы должны указать такие признаки, которые бы красноречиво свидетельствовали о действительном соответствии представления и объекта, об их «адекватности». Но этого сделать, категорически заявляет Вундт, никакая теория познания не может. В стремлении найти означенные признаки философия терпела всегда фиаско. «Перехода» от представления к объекту и от объекта к представлению (если принимать их за первоначально раздельные величины) установить решительно нельзя. И в изобретении понятия «вещи в себе» Вундт видит «окончательное признание этой неспособности найти соотношение между обоими фактами, между вполне знакомым фактом представления и вполне незнакомым фактом существования некоторого объекта наших представлений».
Понятие непредставляемого объекта противополагается понятию безобъектного представления. И при этом между ними устанавливается известная связь: совершенно отличное от предмета представление, те не менее, указывает на предмет. «Вещь в себе» выставляется, как причина наших представлений. Но – возражает Вундт – отношение причины и следствия возможно лишь как отношение между однородными членами целого, данного нам в опыте: говорить же об отношении причинности между несоизмеримыми величинами, из которых одна находится по ту сторону опыта, не приходится. Более последовательности обнаруживают, по мнению Вундта, философы, придерживающиеся чисто идеалистических взглядов. Но и они впадают в ошибку: именно, они принимают форму «размышляющего» познания, от которой отправляются в своих построениях, за предпосылку самого познания. Для них субъект – первоначально данная величина, а предметы – его продукты или действия. Но субъект не «предшествует» объекту. Как тот, так и другой «выделяются из нераздельного представления-объекта лишь в тот момент, когда возникает рефлексия абстрагирующего мышления по поводу различных признаков упомянутого объекта».
