Кавказская слава России. Черный гусар

Двадцать зарядов в патронной сумке у рядового. Может быть, даже много. Тогда, в ущелье, он успел выстрелить раз десять, не больше…

– Заряд в ствол!..

Сам он заряжал ружье раза четыре, не больше. Потом ему помогал один из дружинников дяди, большой и косматый парень. Его ранили в ногу, он сидел, привалившись спиной к камню, кусал ус, чтоб не кричать от боли, и заряжал ружья, которые отдавал Ростому. Тогда его еще звали Ростом…

– Шомполы в стволы!.. Шомполы из стволов!.. Шомполы на прилежащее место!..

Если бы они так сражались в ущелье, конники Саддык-хана снесли бы всем головы, не дождавшись и первого залпа. Какой-то же должен быть скрытый смысл во всех перестроениях и приемах. Воюют же русские с теми же персами, турками и побеждают…

– Приподнимайте мушкеты!..

Тяжело держать такое ружье на весу. Тот камень, Валериан помнил, пересекала такая удобная трещина, точно нарочно приготовленная под ствол. Она шла чуть правей и ниже самой высокой точки, навстречу налетавшим всадникам в высоких заломленных шапках…

– Ухватите левой рукой под правую!..

Двоих тогда он сбил точно. Третий скатился с седла чуть раньше, чем его могла ударить пуля Ростома, так что, наверное, ему достался свинец, выпущенный соседом. Но скакал он прямо на камень, за которым притаились они с косматым; зачем другим брать его цель, когда своих было более чем достаточно…

– Мушкет на караул!..

Трижды приступали сотни Саддык-хана к цепочке камней, которыми завалили они ущелье. Трижды поворачивали назад. На четвертый раз дядя Джимшид крикнул, чтобы те, кто еще может, уходили быстрей…

– Прикладывайтесь!..

Вот, пожалуй, и все. Тринадцать темпов позади, и можно целиться. На четырнадцатый можно было бы отдать команду «стреляйте», если бы в стволе были настоящие пули…

Там-то, в горах, пули были настоящие и сабли с ножами тоже. Напарник крикнул, чтобы Ростом уходил. Он может скакать, он не ранен… Валериан стиснул зубы, вспомнив, как резво бросился он к коню. Страшно ему стало, так страшно, как никогда не было в жизни… Два десятка человек из полутора сотен осталось их, тех, что смогли подняться в седло. И они настегивали коней, улетая вверх, по каменистому руслу высохшего к лету ручья…

– К ноге!

Пусть передохнут, подумал Валериан, а потом повторим еще раз все темпы. И еще раз, если останется время…

А будь у него в том ущелье хоть одна рота преображенцев, он поставил бы солдат в три шеренги. И пока вторая стреляла, третья заряжала бы ружья, сама готовясь к стрельбе. А первая – стояла бы, уставив штыки, и не нашлось бы у Саддык-хана и десятка жеребцов, что сумели бы перелететь такую преграду…

II

Несколько офицеров по дорожке, засыпанной просеянным мелким песком, вышли из-за первого ряда палаток и направились к плацу. Настроение у всех было преотличнейшее. Еще с утра они договорились пить «жженку». Поручик граф Бранский уже послал слугу в город за ромом и сахаром. А батальонный командир своим распоряжением сократить строевой день до полудня угодил им как можно лучше.

– Не знаю уж, господа, как и доживу до вечера, – громко говорил словоохотливый граф. – Только представьте – домой добрался в два пополуночи. Сил – доползти до кресла. Там и заснул. Последняя мысль – какой там к бесу развод!..

Товарищи слушали его, улыбаясь.

– Но как же… – начал было один из слушателей.

– Не мешайте, Кокорин, сейчас все узнаете… Просыпаюсь от дикой тряски. Где я?! Что я?! Черти ли меня в самом деле забрали и мучают в колесе?! Голова не то что разламывается, а уже раскололась частей эдак на пять. Медленно-медленно вращаю глазами и вдруг понимаю – еду в карете! Мишка, медведь мой, отчаявшись разбудить, взял в охапку и перенес бесчувственное тело из кресла да в экипаж. И сам сидит, бестия, рядом. Увидел, что я веки поднял, так протягивает лапищу. А в кулаке у него… Да! Она самая!.. Так вот успел и дотерпел до обеда. Ну, еще немного нам выждать, и уже отпразднуем славно.

– Завтра же опять…

– Что будет завтра, случится завтра. Как-то вы, Новицкий, чересчур уж серьезны. Помните, юноша, – жизнь весела и проста. Если, конечно, читать ее не по уставу.

Подпоручик Новицкий, невысокий и совсем еще молодой человек с бледным и узким лицом, несколько терялся среди ражих и неуемных преображенцев. Ему не было еще девятнадцати, он не мог похвастать ни знатностью, ни богатством, и мало кто понимал, как же он оказался в гвардии. Говорили, что сыграли здесь заслуги отца, воевавшего где-то на юге, за горами, о которых здесь, в Петербурге, мало кто слышал. Товарищи его принимали, но подозревали в нем слишком большой интерес к книгам.

– Неудобно перед солдатами.

Все засмеялись.

– Полно, Сережа, – укорил его Кокорин, силач и пьяница даже по самым гвардейским меркам. – Экое ж в тебе egalite[13 - Равенство (фр.).] прорезается.

Граф сделался вдруг серьезен.

– Да что мне до этого мяса. Навоз истории, как говаривал славный король Фридрих. Такое же быдло, как те, что остались у отца в подмосковной. Только и дела, что бритое.

Новицкий счел за лучшее промолчать. Он уже и так досадовал на себя, что попытался перечить Бранскому. Чувствовал, что оказался в чужой компании, никак не мог подделаться под общий тон и постоянно срезался. С большим удовольствием он остался бы и вовсе один, но в армии, в лагерях это было никак невозможно.

Еще при Екатерине в Петербурге начали строить каменные казармы, и закончилась привольная гвардейская жизнь. Преображенский полк перевели в Таврические – между Кирочной, Преображенской, Виленским переулком и Парадной. Последней и подобрали название, поскольку выходила она на парадный полковой плац.

Летом же всю гвардию выводили поскорей в лагеря. В условия, приближенные к реальным. Мера учебная, политическая и санитарная. Десятки тысяч людей, лошадей даже столице казались ношей едва посильной. Павел Петрович вообще предполагал отправлять полки в сезонные длительные походы за сотни верст. С середины марта и до самых октябрьских утренников. Так, чтобы по возвращении в буйных головах кирасиров и гренадеров оставалась одна только мысль – отлежаться.