Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль

Генерал щёлкнул переключателем:

– Двадцать девятый, я основной, приём.

– Двадцать девятый слушает, приём, – проскрипели наушники.

– Горохов, пизда ушастая, отстаёшь на корпус, раскрой глаза!

– Есть, товарищ комполка!

Точка догнала палочку и прилипла к ней.

– Близко, мудак! Куда втюрился, распиздяй!

– Есть, товарищ комполка!

– Сядем, выгоню к ебене матери, будешь картошку возить!

– Есть, товарищ комполка!

Точка отошла от палочки на должное расстояние.

Генерал поправил шлем и, щурясь на солнце, запел «Если завтра война».

Прощание

Капитан обнял всхлипывающую Наташу:

– Ты вечер проплакала целый… В поход ухожу ну и что же? Теперь ты жена офицера, Наташ. Теперь ты военная тоже.

Наташа вздохнула, вытерла слёзы.

Капитан улыбнулся:

– Моя боевая подруга! Нам трудностей выпадет всяких. Я верю, мы будем друг другу верны как военной присяге.

Он поцеловал её в щёку, тихо проговорил:

– И пусть, Наташ, море полярное стонет, бросаются ветры в погоню. Вот видишь, кладу я ладони на плечи твои как погоны.

Его руки опустились на её плечи, пальцы и кисти стали плоскими, позеленели. Поперёк пальцев протянулись две красные полоски.

Наташа покосилась на погоны, грустно улыбнулась:

– Всё ещё младший сержант…

Капитан уверенно кивнул:

– Как вернусь, будешь сержантом. Обещаю. Только поменьше на танцы ходи. И с Веркой Сахаровой поменьше якшайся.

Наташа кивнула и быстро поцеловала его в подбородок.

Одинокая гармонь

Николай Иванович трижды крутанул расхлябанную ручку, прижал к уху трубку и громко зашептал, прикрыв рот рукой:

– Алё! Город? Девушка, соедините меня, пожалста, с отделением НКВД. Да. Да. Конешно, конешно, я не спешу…

Он провёл дрожащей рукой по небритой щеке и покосился на небольшое окошко. За грязным стеклом горел толстый месяц. На облепленном подоконнике желтели высохшие осы.

Николай Иванович вздрогнул, прильнул к трубке:

– Да! Да! Здравствуйте!.. Да, простите, а кто это… дежурный офицер? Товарищ дежурный лейтенант, то есть простите – офицер… это говорят, это говорит с вами библиотекарь деревни Малая Костынь Николай Иваныч Кондаков. Да. Вы извините меня, пожалста, но дело очень, прямо сказать, очень важное и такое, я бы сказал, непонятное… – Он согнулся, быстро зашептал в трубку: – Товарищ дежурный офицер, дело в том, что у нас в данный момент снова замерло всё до рассвета – дверь не скрипнет, понимаете, не вспыхнет огонь. Да. Погасили. Только слышно – на улице где-то одинокая бродит гармонь. Нет. Я не видел, но слышу хорошо. Да. Так вот, она то пойдёт на поля за ворота, то обратно вернётся опять, словно ищет в потёмках кого-то, понимаете?! И не может никак отыскать. Да, в том-то и дело, что не знаю и не видел, но слышу… Во! Во! И сейчас где-то пиликает! Я? Из библиотеки… Да нет, какие посетители… да. Да! Хорошо! Не за что. Не за что! Ага! Вам спасибо! Ага! До свидания. Ага.

Он положил трубку, достал скомканный платок и стал вытирать пот, выступивший на лбу.

Через час по ночной деревенской улице медленной цепью шли семеро в штатском. Толстый месяц хорошо освещал лепившиеся друг к дружке избы, под ногами хлюпала грязь. Слева в темноте тоскливо перекликнулись две тягучие ноты, задребезжали басы, и из-за корявой ракиты выплыла одинокая гармонь.

Семеро остановились и быстро подняли правые руки.

Гармонь доплыла до середины улицы, колыхнулась и, блеснув перламутровыми кнопками, растянулась многообещающим аккордом.

В поднятых руках полыхнули быстрые огни, эхо запрыгало по спящим избам.

Гармонь рванулась вверх – к чёрному небу с толстым месяцем, но снова грохнули выстрелы – она жалобно всхлипнула и, кувыркаясь, полетела вниз, повисла на косом заборе.

Один из семерых что-то скомандовал быстрым шёпотом.

Люди в штатском подбежали ближе, прицелились и выстрелили.

Посыпались кнопки, от перламутровой панели отлетел большой кусок, сверкнул и пропал в траве. Дырявые мехи сжались в последний раз и выдохнули – мягко и беззвучно.

Саженцы

Монотонно грохоча, поезд пролетел длинный мост. За окнами снова замелькал смешанный лес.

Кропотов вышел из купе в коридор, встал рядом с Тутученко. Вагон сильно качало. Сквозняк колыхал накрахмаленную занавеску. Тутученко курил, пуская дым в открытое окно.

– Сквозь леса, сквозь цепи горных кряжей дальше, дальше, дальше на восток… – рассмеялся Кропотов, разминая сигарету.

– Семьдесят стремительных пейзажей за неделю поезд пересёк, – не оборачиваясь, пробормотал Тутученко.

– Да вот уже восьмой рассвет встаёт. – Кропотов зевнул, чиркнул спичкой и, слегка подтолкнув Тутученко, кивнул на соседнее купе: – Едет, едет, едет садовод…

– Та я знаю, – отмахнулся Тутученко, – он везёт с собою на восток коммунизма маленький росток.

Садовод из седьмого купе пил чай вприкуску.

Месяц с лишним он в дороге был. По земле ходил, по рекам плыл. Где на лошади, а где пешком – шёл к заветной цели прямиком.