Внутренняя линия

– Во здравии ли царь-батюшка? – склонил голову полководец.

Шестнадцатилетний самодержец, без году неделя на престоле, гневно вспыхнул, учуяв скрытую издёвку.

– Во здравии, – буркнул он. – Я велел лиходея сего повесить!

– Может, и велел, – согласился князь Дмитрий. – Да только ж и Господь свою волю изъявил.

Он указал на расколотый дуб с обуглившейся сердцевиной. Венценосный юноша нахмурился и закусил губу.

– Яви милость, великий государь! – склонил голову Пожарский. – Пощади сраженного врага! Ноне ж праздник всего царства Московского – день святого великомученика Георгия-Победоносца. Он всем хоробрым воинам заступник.

– Ну, а коли сей лях вновь против меня умышлять вздумает? Речами прелестными люд с пути истинного совращать, раздор и смуту в землях русских сеять?!

– А ты мне его отдай. Тем паче, дуб, и вся землица вкруг него в вотчине Пожарских значатся. Что до смуты – сам догляд за гоноровым поручником учиню. У меня не посмущаешь: раз уж Разбойным Приказом верховожу – вот пусть рубака сей там и состоит. Ежели честно служить будет – то по чести и хвала. А злодеяние удумает – так дыба всегда рядом. Что скажешь, шляхтич? – князь перевел взор на Францишека Згурского, напряженно слушавшего речи сильных мира сего, – будешь служить верой и правдой?

– Король Владислав приказал отправиться к их величеству. Велел оставаться под его рукою, пока от своей высокой особы не отошлет. Царь пожелал меня жизни лишить. Если тебе, князь, он главу мою отдаст, то, значит, быть по тому. Службой и жизнью буду обязан.

Царь Михаил недовольно оглядел присутствующих, стихших в ожидании государева слова. Он едва терпел князя Пожарского. Не любил за то, что князя обожало войско; за то, что князь бился с ляхами в часы, когда сам нынешний государь был жалован королем Владиславом в стольники; за то, что, обойдённый царскими дарами в час победы, крохами со стола попотчеванный, старый воин лишь хмыкнул, да перекрестился. Ни словом не выразил досады и сожаления!

Боярский отпрыск, Михайло Романов – безвестный родич последней, церковным законом не признанной, седьмой жены Ивана Грозного – по родовитости и тягаться не мог с Рюриковичем, ведущим свой род от младшего брата святого Александра Невского. А уж испытывать, чье слово весомее, юному самодержцу было и подавно не резон. Реши сейчас Пожарский кликнуть подмогу – и стрельцы, и жильцы[2 - Жильцы – избранная часть войска, жившая непосредственно при царском дворце.], и казаки вмиг схватятся за оружие. Тогда не помогут ни далекий гнев отца-патриарха, ни ближняя иноземная стража, ни увещевания думных дьяков. С какой бы радостью нынче государь отослал Дмитрия Михайловича куда подалее: на войну, а того лучше, в острог, да вот беда – без него как без рук. И ляхи, и татары, и шведы – все от царства русского послаще кус отгрызть мечтают.

– Хорошо, князь. Забирай, – после неловкой паузы вымолвил Михаил. – Быть по сему. В честь праздника, исполню прошение твое. Но помни, шляхтич, коли милость мою презришь, коли черным наветом уста испоганишь, ковы злые удумаешь – казню без жалости. Мукой мученической умрешь!

Михаил Романов вперил в помилованного недобрый взгляд. Ему почудилось, будто в глазах пленника прочел он спокойную уверенность – жесткую и безучастную, словно и не государь земли русской, верхом на белом, не темней убранства ангельского, скакуне, стоял пред ним, а убогий ярмарочный шут.

Царь отвернулся, чтобы скрыть досаду.

– А я? Можно ль с хлопцами моими тоже в Разбойный Приказ? Ей-ей, не подведу! – быстро смекнув, на кого теперь изольется царский гнев, напомнил о себе Варрава.

– Отчего ж? По всему видать – удалец! Такие в деле всяко пригодны будут, – разгладив бороду, согласился Пожарский.

Не обронив и слова на прощанье, Михаил Романов развернул коня и хлестнул его плетью, спеша оставить недоброе место.

– Вот так вот, Елчанинов, – князь Пожарский обратился к молчаливому воеводе. – Я же говорил – молния! А ты – зелье, зелье… Божий знак ни с чем не спутаешь!

Глава 1

«Верующий слепо не узрит воочию».

    Из «Апокрифов»

Средина октября 1923

Величественное здание страхового общества «Россия» немало способствовало украшению Лубянки. Совсем рядом, на Кузнецком мосту, давно переставшем быть мостом, располагалось великое множество небольших книжных лавочек. Совсем недавно здесь можно было встретить и благородную девицу, пришедшую за модным французским романом, и солидного профессора, читающего европейские научные журналы, и, конечно же, полуголодного студента, стремящегося отыскать среди плевел декадентской культуры зёрна социалистических идей. На благодатной почве России зерна взошли, и магазины по большей части пустовали. Новые хозяева торопились заполнить полки снедью и мануфактурой, а бесприютные книгочеи понуро бродили вдоль знакомых витрин, изредка разыскивая на уличных развалах, а чаще – пытаясь недорого продать драгоценные, но мало кому теперь нужные тома.

Особняк страхового общества «Россия» по-прежнему сохранял надменный и величественный облик и царил над округой, казалось, неподвластный переменам. Но так лишь казалось. Кто-то из московских остряков запустил шутку, которую тихо повторяли те самые книгочеи, предварительно оглянувшись, не слышит ли кто чужой: «– Скажите, а что, в этом доме теперь находится Госстрах? – Нет, там находится Госужас».

«Объединенное государственное политическое управление» – гласила надпись у входа.

Молодой чекист в кожаной тужурке и поскрипывающей офицерской портупее поднялся из-за стола. По лестнице спускался председатель ОГПУ. Худое костистое лицо старого революционера выглядело встревоженным. Он едва кивнул на приветствие дежурного, и тот поёжился, словно цепкий холодный взгляд Феликса Эдмундовича Дзержинского распорол кожанку, а под ней – и грудь, чтобы понять, достаточно ли горячо сердце чекиста.

Но не это волновало Дзержинского. Он открыл тяжелую дверь и поспешно вышел из подъезда. По октябрьскому небу, суля долгий противный дождь, медленно тянулись грязно-серые тучи: «Пронесет, или зарядит надолго?»

Он огляделся. У противоположного конца площади стоял автомобиль, на дверце которого, закрашенные черной краской, угадывались очертания двуглавого орла. Феликс Эдмундович быстро зашагал к мотору. Полы его длинной шинели развевались на ветру. Он старался посильнее запахнуться в неё, чтобы сохранить остатки тепла, вынесенного из натопленного кабинета.

– Здравствуйте, дорогой Феликс Эдмундович, – донёсся из автомобиля негромкий голос с заметным кавказским акцентом. – Вы хотели меня видеть?

– Да, Иосиф Виссарионович. Если не возражаете, давайте немного пройдемся.

Собеседник председателя ОГПУ чуть заметно улыбнулся и вышел из машины.

– Что случилось? – спросил Сталин без обиняков.

– Неприятное известие. Сегодня председатель Реввоенсовета товарищ Троцкий отправился на охоту, – Дзержинский сделал паузу, верно подыскивая слова. – Его автомобиль обстреляли.

– Лев Давидович жив? – в голосе секретаря Центрального Комитета Российской Социал-демократической рабочей партии большевиков председателю ОГПУ послышалась надежда. Скрытая надежда на отрицательный ответ.

– Жив. Бандиты тяжело ранили водителя – некоего Александра Поповича, но и сам товарищ Троцкий, и ехавший с ним товарищ Самойлов имели при себе ружья. Они начали отстреливаться. На выстрелы прибыл из Немчиновки эскадрон дислоцированного поблизости кавалерийского полка. Правда, бандитов по горячим следам поймать не удалось – судя по всему, они хорошо знали местность и заранее подготовили себе пути отхода.

– Это очень плохо, Феликс Эдмундович. У нас под самым носом действуют непримиримые, закоренелые враги, а мы об этом узнаем слишком поздно. С таким положением дел нельзя мириться. Вы понимаете, о чём я говорю?

Дзержинский молча кивнул. Конечно. Ему, поставленному большевистской партией у рукояти карающего меча революции, лучше чем кому иному было понятно, какой вред молодой республике способно нанести криминальное отребье и замаскировавшиеся контрреволюционеры. Но самыми опасными были вчерашние товарищи, которые, распробовав вкус абсолютной власти в дни гражданской войны, теперь готовы были обратить завоевания революции в подножье собственного трона.

– Сейчас, в преддверии шестой годовщины нашей великой Революции, когда здоровье Ильича подорвано жестокой раной, смерть председателя Реввоенсовета была бы плевком в лицо всей партии большевиков, всему государству рабочих и крестьян. Основателя Красной Армии и кузнеца ее ратной славы вот так вот запросто убивают какие-то подонки прямо за столичной околицей!

– Всё это так, Иосиф Виссарионович…

– Но, с другой стороны, – продолжал Сталин, поглаживая темные с рыжиной усы, – настораживают определенные детали. Посмотрите, кто находился рядом с товарищем Троцким в момент нападения? Какой-то попович…

– Но это фамилия.

– Фамилии тоже с неба не падают, Феликс Эдмундович. С кем отправился на охоту наш уважаемый наркомвоенмор[3 - Народный комиссар по военным и морским делам – должность Л. Д. Троцкого в годы гражданской войны.]? Кто такой этот товарищ Самойлов? Он что – большевик? Может быть, он сидел с нами по царским тюрьмам? Гнил на каторге? Нет! Он бывший царский генерал, приятель Деникина и Корнилова. А если бы пули заговорщиков достигли цели? Нам что же, говорить мировому пролетариату, что председатель Революционного военного совета убит во время охоты вместе с царским генералом?

– Что же вы предлагаете, Иосиф Виссарионович?

– Феликс, дыма без огня не бывает. Конечно, следует отыскать и достойно покарать врагов революции, покусившихся на жизнь нашего уважаемого товарища Троцкого. Но прежде всего необходимо разобраться: что такое была эта перестрелка? Настоящее преступление или только инсценировка?

– Коба, ты полагаешь, что Троцкий, предвидя смерть… – председатель ОГПУ замялся, – Ленина, пытается таким образом подчеркнуть свою значимость?

Сталин опять едва заметно усмехнулся:

– Я не хочу подозревать в такой низости председателя Реввоенсовета. Но обратимся к фактам. Бандиты точно знали, когда и где проедет автомобиль наркомвоенмора. Грамотно разместили засаду. Открыли огонь, но попали только в шофера. С другой стороны, опытных боевиков так легко удалось отогнать выстрелами из пары двустволок. При этом, заметь, тоже не причинив вреда.

– Но прибыл эскадрон…

– Это тоже очень подозрительно. Не слишком ли быстро прибыл? Не ожидал ли он заранее приказа. Почему бойцы сразу не отсекли нападавшим путь к отступлению? Почему дали уйти?

Следует проверить, не причастен ли к делу бывший генерал Самойлов… – Сталин задумался, – а возможно, и другие бывшие офицеры, которые теперь скрывают это?