Покушение на школьные миражи. Уроки достоинства. Книга 1

«…Не столь важно изобрести и построить сверхумные машины, не столь важно даже получить хлеб насущный, как добиться взаимопонимания человека человеком, соседа соседом, коллектива коллективом, страны страной, нации нацией. Будут люди жить в понимании и уважении друг к другу, будет у них и хлеб, и дерзкие космические завоевания, и наука станет им приносить великую пользу. Не будет этого, будет раздор и вражда, плохо станет жить на земле, даже наука повернётся против человека… Отсюда второе моё пожелание вам: желаю каждому понять товарища и быть поняту. Надеюсь, что в этом ваше поколение преуспеет больше, чем наше», – напишет Тендряков в письме школьникам из посёлка Подосиновец, где когда-то сам учился и был учителем.

Как можно, – восклицает он в письме Сахарову, – в уповании на глобальные общественные перемены обращаться «не к группе взаимосвязанных между собой людей – а к абстрактному, вырванному из своей среды индивидууму!» У Тендрякова словно стояли перед глазами картины будущего взлёта и краха перестройки:

«…Неорганизованное сборище людей не в состоянии наладить производство, признавать единые законы, в том числе и моральные, сильный станет проявлять насилие над слабым, вооружённый над безоружным, разруха и голод охватят страну, понятия нравственности отойдут в область преданий…».

Если же корень общественных проблем – взаимоотношения людей, то наукой об этом оказывается не политика и не социология, а педагогика.

Но вот только сама педагогика у Тендрякова разговаривает прежде всего на языке этики.

…Если пересмотреть послевоенные и «оттепельные» фильмы о школе (тех лет, когда писались роман «За бегущим днём» и статья «Ваш сын и наследство Коменского»), мы увидим там учителей прекрасных или дурных, оказавшихся на своём месте или на чужом. Пожалуй, основной «дидактический» вывод даже из самых лучших фильмов эпохи: хорошо бы заменить в школе «неадекватных» педагогов на «правильных» – тогда и жизнь в школах станет бесконечно прекрасной.

Но Тендряков мало верит в замену «дурных» на «хороших». У него каждый человек – разный. С чертами и достойными, и сомнительными; с жизненными правилами, которые вызывают и уважение, и сомнение; и вольный, и невольный в своих решениях и поступках.

«Шестьдесят свечей» – книга о трагических противоречиях в торжественно-благополучной учительской биографии и в обычаях школы, «устроенной по всем правилам».

Николай Степанович Ечевин, образцовый учитель, гордость города, страница за страницей, шаг за шагом, оказывается почти разгромленным перед судом собственной совести.

Но Тендряков не разоблачениями увлечён; за образцовым учителем не скрывается тайный изувер, за порядками школы – особых жестокостей. Николай Ечевин – не злой, а сложный человек, и если чем-то он и выделяется особо – то как образец человека, которого всецело формировали время и обстоятельства.

Лишь после шестидесяти он вдруг сталкивается с необходимостью понять повороты своей судьбы, контексты профессии, последствия поступков.

Николай Степанович мучительно размышляет и лишь с трудом, гадательно, полуслучайно может разобраться, когда его действия и усилия ломали судьбу человека, а когда выправляли её.

Школьная биография вдруг предстаёт перед учителем в том свете самопознания, которого ему так долго удавалось избегать. Именно в том свете, который – по Тендрякову – должен освещать путь каждого юного человека во взрослую жизнь, становиться сутью школьного дела.

    Андрей Русаков

Фрагмент иллюстрации В. Ф. Тендрякова к роману «Свидание с Нефертити»

Ваш сын и наследство Коменского

К дискуссии о проблемах среднего образования

Не думаю, что будет открытием, если сообщу, что ваш подрастающий сын ведёт стихийную борьбу со школой. Жалобы на это слышатся со всех сторон.

На моих глазах растёт паренёк с традиционно кудлатой шевелюрой, с комплексом самолюбивых надежд – скорей выскочить из зелёного возраста, показать себя миру в делах и подвигах. Он учится в девятом классе.

У него каждый день шесть-семь уроков, два раза в неделю школа даёт ещё восьмой час, какие-то консультации плюс домашние задания – пять часов, итого, рабочий день моего знакомого – десять-двенадцать часов в сутки, тогда как его папа отрабатывает свои семь часов.

Однако мой девятиклассник хочет заниматься спортом, не считает нужным читать лишь книги, предписанные школьной программой, его интересуют и научная фантастика, и приключения, и Брем, и Сетон-Томпсон, и «Охотники за микробами»… Кроме того, он мечтает заниматься в биологическом кружке. Его желания никто не осуждает, напротив, они удостаиваются похвалы – занимайся, читай, расширяй свой кругозор! И он поступает в секцию вольной борьбы, записывается в кружок биологов, проводит часы за книгой о гигантских кальмарах, которые никак не вмещаются в школьную программу…

А это не что иное, как выпад против школы, и школа на выпад отвечает выпадом: по алгебре, по геометрии появляются «двойки», нависает угроза остаться на второй учебный год, от учителей – попрёки и проработки, в семье – трагедия. И вольная борьба заброшена, и кружок биологии забыт, и книги о неведомых зверях и заманчивых путешествиях вновь отменены учебником алгебры… Но проходит время, утихают страсти, и деятельная натура требует увлечений, выпад против школы повторяется. На выпад школа отвечает выпадом. Идёт борьба…

Время школьника и проблемы общества

Как-то я спросил одного педагога:

– Почему у нашего ученика такая перегрузка?

– Потому, что он живёт в двадцатом веке, – ответил педагог.

– Как так?

– Очень просто. Когда-то Коменский говорил, что человек должен «знать, уметь называть и понимать всё, что имеет в себе целый мир». Но Коменский жил триста лет тому назад, и его мир по сравнению с нашим был куда скромнее по масштабам.

И на самом деле, во времена Коменского не надо было изучать химию и биологию по той простой причине, что их не существовало, физика была в младенческом состоянии, бином Ньютона, который сейчас известен любому старшекласснику, тогда был высшим достижением, уделом немногих; история, литература, искусство – что ни возьми, всё выглядело неизмеримо скромнее. За триста лет духовный мир человечества вырос до необъятных размеров, а сама человеческая жизнь осталась прежней, по-прежнему в сутках – двадцать четыре часа, ценность времени возросла, его не хватает.

Не будем останавливаться на том, что стало притчей во языцех – мол, в наших школах не всегда по-хозяйски распоряжаются остродефицитным временем, пускают его по ветру. Неуклюжие учебные программы, предлагающие для изучения необязательный, а подчас совсем ненужный материал. Недостаточная насыщенность уроков… Я, например, весьма грубо и приблизительно подсчитал, что мой знакомый девятиклассник проприсутствовал на опросах своих товарищей более трёхсот часов, то есть около сорока трёх семичасовых рабочих дней, полтора рабочих месяца. Как бы меня ни уверяли, что это время не потерянное, что мой знакомый, слушая своих товарищей, закрепляет, усваивает пройденный материал, я не могу согласиться – слишком пассивен такой метод усвоения, его, так сказать, коэффициент полезного действия равен нулю.

Потери самой большой – не восстановимой ценности – времени – существуют, это признано, об этом говорят. Но мне бы хотелось проследить, когда неудачное использование времени школьника перерастает в угрожающую общественную опасность.

Начнём с того, что время времени – рознь.

Час жизни Гоголя и час жизни человека типа миргородского обывателя Ивана Ивановича не равноценны. Гоголь за этот час мог написать полстраницы, пусть даже одну вдохновенную строчку, которая наряду с другими войдёт на века в сокровищницу мировой культуры, тогда как Иван Иванович за свой час в лучшем случае съедал дыню, записав для памяти на бумажке время этого «исторического» события. Для общества особую ценность представляет время, принадлежащее наиболее способным людям.

А на уроке в нашей школе происходит систематическое обкрадывание именно наиболее способных.

Педагог приступает к изложению нового материала. Перед ним сидят тридцать-сорок учеников, все они не однородны по способностям. Задача учителя – добиться, чтобы материал усвоили все. Он не может ориентироваться на самых способных, которые «схватывают на лету»; остальные не поймут, не усвоят, не будут знать. Учитель не ориентируется и на самых неспособных, потому что опять же весь остальной класс, уже усвоивший всё, станет непродуктивно тратить время, обучение пойдёт черепашьим шагом, школьные программы придётся растянуть на десятилетия. Учитель держит курс на среднего ученика. А наиболее способные, талантливые вынуждены подстраиваться под «середнячка», они не имеют возможности быстрей усваивать материал, их развитие тормозится.

Я учился в десятилетке с некоей Лидией Шагаровой, которая блестяще окончила физико-математический факультет Томского университета, сразу же после этого стала преподавателем в том же университете, получила учёную степень кандидата, сейчас, по всей вероятности, уже доктор. Я же в математике был тугодум, если и добивался «пятёрок», то только мозолями на заднем месте, теперь давно все математические премудрости начисто забыл, не решу уравнение с одним неизвестным. Но вот парадокс – по окончании десятилетки знания по математике как у Шагаровой, так и у меня были почти одинаковы. Я ведь тоже знал программу, получил на экзамене «пятёрки». Почему она, неизмеримо меня способнее, знала столько же? Да потому, что учитель и школьная программа ориентировались на меня, быть может, даже на более «тугих» в математике, и мы, «середнячки», тормозили Шагарову, отнимали у неё время.

Школа, сама того не желая, благосклонна к посредственности и обижает способных.

Школа не отдаёт предпочтения какому-то одному предмету. Она твёрдо стоит на том, что ученик в равной степени должен знать всё: характеристику хордовых, крестьянские возмущения времён царя Алексея Михайловича, творчество Маяковского, вычисление объёма усечённой пирамиды… В равной степени всё!

На свете не может быть двух совершенно одинаковых по духовному складу людей – истина, не блистающая новизной. Если в классе сидит тридцать-сорок человек, то все они отличаются друг от друга уже по своей природе. Я, например, не способен к математике, мой ум теряется, когда отрывается от зримых вещей. Недостаток? Может быть, но врождённый. Презирать меня за это так же несправедливо, как и презирать за то, что я не родился с физическими задатками Юрия Власова. Итак, математика для меня чужда, трудна, плохо поддаётся усвоению. А, скажем, историю люблю, знания по ней даются без напряжения, легко, победно. Но знай всё в равной степени, одинаково – таков закон школы. Трудна геометрия – уделяй ей больше сил и времени. Больше времени – нелюбимому предмету, меньше – любимому. Знай всё, раскрывай секреты усечённой пирамиды без души, без любви, голой усидчивостью.

Больше времени – нелюбимому, меньше – любимому. Убивается в зародыше увлечение. И тут-то проблема времени перерастает в проблему творческого становления человека.

Нельзя стать творческой личностью, не пережив увлечения. Только увлечение, которое перерастает в страсть на всю жизнь, страсть, подчиняющую все другие желания и все силы, делает человека целенаправленным, толкает на поиски, заставляет творить. Разумеется, не каждое увлечение перерастает в творчество, но творчества без увлечения не бывает. А школа упрямо заставляет: знай всё в одинаковой мере, преодолевай свои пристрастия и интересы. Не потому ли выходят из школы люди без определённых желаний, без определённой цели, не зная, куда приложить свои силы и знания? Они бросаются на первую попавшуюся профессию, поступают в первый подвернувшийся институт (в тот, куда легче попасть), тянут лямку нелюбимого дела, живут без страсти, без интересов, бесцветно, серо.

Труженик, работающий без интереса, без души, ради рублишка – плохой работник. А если такие работники – массовое явление, то результат – общее снижение производительности труда, экономическое отставание в стране. Если рабочий без любви и заботы относится к своему станку, крестьянин – к земле, руководитель – к людям, то нечего и говорить о нормальном развитии общества, охваченном бездушием и казёнщиной.

И ещё немаловажная опасность. Государство стремится к тому, чтобы сократить рабочий день, предоставить личности больше свободного времени. Свободное время – а что с ним делать человеку, у которого с детства убиты увлечения, который не знает, чего хочет, что ему интересно? Хорошо, если рука потянется к развлекательной книжонке, хуже – забивание «козла» во дворе, ещё хуже – пьянство и дебоши. Не исключено, что такие люди могут пополнить ряды преступных элементов. Коммунизм предусматривает наличие значительного свободного времени у человека, но если человек не сможет с рассудком пользоваться им, нельзя мечтать о коммунизме.

Люди с неразвившимися в детстве духовными интересами – социально опасное явление. Вывод, выходящий за рамки школьного воспитания, но вспомним, что мы начинали с того, что школа неразумно распоряжается временем. Проблема школьного времени – общественная проблема!

«Нельзя объять необъятное»

Можно подумать – вся беда в том, что в школах, мол, работают бездарные учителя, а в министерствах просвещения сидят бездарные руководители. Наверно, и в школах, и над школами есть бездарные, как есть и талантливые.

Причины не в бездарности работников школьного воспитания. Причина в структуре, в самом устройстве, которое заставляет школьных работников действовать по-своему. Наша школьная система, мягко выражаясь, не совершенна.

Мы сказали «наша», но это не совсем так. Во всех школах мира – порой с частичными отклонениями и неординарными нововведениями – обучают сейчас по так называемой классно-урочной системе, которую впервые предложил великий педагог, мыслитель и гуманист Ян Амос Коменский, тот самый, который гордо заявил: человек должен «знать, уметь называть и понимать всё, что имеет в себе целый мир».

До Коменского не было распределения на классы, не было определённых программ, предусмотренных для каждого года, месяца, дня, даже часа. Прежде наставник собирал вокруг себя всех учеников скопом, не подразделяя их ни по возрасту, ни по багажу знаний, учил как бог на душу положит, не брезгуя при этом действовать и розгами. Школа с её берёзовой кашей была местом мучений. Гуманный и организованный метод Коменского был великим шагом вперёд. Недаром же Коменского долгое время называли «отцом новой педагогики». Мы и сейчас готовы назвать его «отцом», только смущает, что его педагогика для нас не очень нова, ей отроду триста лет! «Знать… всё, что имеет в себе целый мир». Мы сейчас на этот девиз можем только развести руками и ответить словами Козьмы Пруткова: «Нельзя объять необъятное».

Знать всё в наш век просто нельзя, и школа не пытается справиться с этой фантастической задачей, но, тем не менее, – вот парадокс – придерживается принципа: знай всё в одинаковой мере, не считаясь с интересами, увлечениями ученика. Отсюда противоречия между обучением и творческим развитием.