Неизвестные солдаты кн.3, 4

– Их надо припугнуть, – настаивал Игорь, – пусть поймут безнадежность своего положения.

– Они не пугливые, – возразила старушка. – К тому же Рим слишком далеко от Дона, чтобы положение казалось безнадежным.

На сторону Цновской стал инструктор поарма, и это решило дело. Старушка сама подготовила тексты. Игорь вынужден был согласиться. А инструктору поарма тексты так понравились, что он обещал размножить их листовками.

Сейчас у противника ужин. В траншею принесли вареные макароны и куски замерзшего вина. Пленные жалуются – их кормят только этим, никаких фруктов и овощей, у многих шатаются зубы. А вино наполовину разбавлено водой – интенданты стараются для себя.

Да, южанам-итальянцам тут приходится хуже, чем немцам. И кормят союзничков скверно, и одеты они не для русской зимы. Кители и шинели легкие, на рыбьем меху. Красивая у них форма, даже солдаты носят рубашку с галстуком. Но галстук не греет, а в бою только мешает…

В морозном воздухе раздался вдруг высокий и чистый голос женщины. Наверное, многие вздрогнули при этих громких звуках, таких необычных среди снежной пустыни. Итальянский пулемет, стрекотавший слева, ближе к реке, поперхнулся и смолк.

Игорь столько раз перечитывал текст, столько раз слышал, как Цновская тренировалась перед микрофоном, что знал его наизусть. Он в уме повторял сейчас то, что женщина говорила на чужом языке.

«Итальянцы! В этот тихий зимний вечер перенеситесь мысленно на свою родину, к своим близким. Над вашей прекрасной страной еще не зашло солнце.

Подумайте о своих родителях. Как тоскливо им без своих сыновей. Кто позаботится о их старости? Они надеются увидеть вас живыми и прижать вас к своему сердцу.

Вспомните о своих детях! Что принесла мать им на ужин? Кусок черствого хлеба и глоток воды? Ваша жена проклинает тех, кто послал вас сюда и оставил семью без кормильца. Ваша жена плачет по ночам и молит Бога, чтобы вы вернулись живыми.

Молодой солдат, где сейчас твоя невеста? Она пишет письмо тебе, она надеется увидеть тебя. А может быть, она ласкает сейчас немца, чтобы не умереть от голода?

Итальянец, ты нужен дома, ты нужен матери, жене, детям! Ты – мужчина, и они пропадут без тебя. Ты знаешь, что происходит под Сталинградом? Там окружена четверть миллиона немцев. Они гибнут бессмысленно, подыхают от голода, коченеют в сугробах. Так погибнут все, кто пришел на Восток. И ты никогда не увидишь теплого солнца над своей чудесной страной.

У тебя две дороги. Брось ненужную винтовку и приходи к нам. После войны ты вернешься домой, вытрешь слезы матери, возьмешь на руки детей и обнимешь жену. Ты будешь жить! Но если ты не сделаешь этого – навек останешься здесь. В этих снегах будет твоя могила.

Третьего не дано.

Итальянец, подумай, пока есть время!»

Сделав небольшую паузу, женщина начала читать текст снова. Говорила она с таким чувством, с такой сердечностью, что Игорь подумал: нет, это выступление не пройдет даром. Даже у него защемило сердце. А итальянцы и без того неуютно и скверно чувствуют себя в наших просторах.

Игорь имел инструкцию: если противник откроет огонь, чтобы заглушить передачу, прекратить чтение и дать музыку. У него было пять пластинок с лирическими грустными песнями каких-то знаменитых итальянских артистов. Но враг молчал. Все шло отлично. Завтра можно дать обзор событий под Сталинградом и в Северной Африке. Послезавтра – выступление пленного солдата. Этот веселый столяр из Вероны охотно согласился обратиться к своим товарищам.

«Испорчу аппетит нашему красавчику майору», – сказал он. Столяр был человеком одиноким. Другие солдаты отказывались выступать: они боялись, что фашисты репрессируют их семьи…

Когда Цновская читала текст уже третий раз, ударила наконец вражеская артиллерия. Била в те места, где стояли громкоговорители. Никакого ущерба этот огонь не причинил, но продолжать передачу не было смысла: разрывы мешали слушать. Игорь велел радиотехнику прокрутить одну пластинку и на этом закончить.

С левого берега Дона понеслись тяжелые снаряды наших орудий. Рвались они далеко, нащупывая позиции вражеских батарей. Итальянские гаубицы, сохранившиеся, наверно, еще со времен первой мировой войны, тявкнули несколько раз и смолкли. Продолжали стрелять только минометы.

На следующий вечер Игорь убедился, что итальянцы слушают передачу охотно. Опять они открыли огонь с большим опозданием, вероятно, по приказанию сверху.

А еще через сутки Булгаков перебрался со своим имуществом на другой участок плацдарма, и все повторилось снова.

* * *

План предстоящего наступления радовал Прохора Севастьяновича широтой и смелостью замысла. Полоса боевых действий превышала двести пятьдесят километров. Наносилось одновременно три удара: два на флангах, чтобы окружить вражескую группировку, и один в центре, чтобы рассечь ее надвое. Воронежский фронт не имел численного превосходства над врагом. Итальянцы, венгры и немцы хорошо укрепились на высотах донского правобережья, имели две-три оборонительные полосы, систему противотанковых и противопехотных заграждений, резервы в тылу. Чтобы прорвать такую оборону и развить успех, командование Воронежского фронта приняло необычное решение: сосредоточить в ударных группировках девяносто процентов всей пехоты и артиллерии, а также все имевшиеся танки. Другие участки, составлявшие четыре пятых исходного района, оставались почти неприкрытыми. Противник при желании мог где угодно прорвать жиденькую цепочку подразделений. И все-таки риск был полностью оправданным.

Если и прорвутся на левый берег отдельные вражеские группы, это ничего не изменит. Наступать противник не собирался и даже не помышлял об этом. Какое уж тут наступление, когда на южном крыле зияет огромная брешь, пробитая советскими войсками, когда немцы отходят и на Кавказе, и в излучине Дона. Итальянцы и венгры больше смотрели назад, чем вперед: как бы не засидеться в своих укреплениях слишком долго и не угодить в такой же гигантский «котел», как 6-я армия под Сталинградом.

На подготовку операции давалось три недели. Срок вроде порядочный, не то, что бывало раньше: наспех, впритык. Но когда Прохор Севастьянович прикинул, сколько предстоит сделать, даже этого времени показалось ему мало. Дивизия получала пополнение – нужно обучить молодняк. Требовалось перегруппировать силы, расчистить дороги, накопить боеприпасы, продфураж и многое-многое другое.

Генерал установил себе строгий режим: на сон оставалось пять часов, с трех до восьми. Хотел даже ограничиться четырьмя часами, но побоялся, что вымотается.

Днем казалось что никаких изменений в полосе дивизии не произошло. Пусто было на дорогах, безлюдно в населенных пунктах. Жизнь начиналась только в сумерках. Один полк Порошина и большая часть артиллерии по-прежнему оборонялись на плацдарме у высоты Лысой. А два других полка были отведены в тыл. По ночам подразделения «штурмовали» укрепленную полосу – копию той, где сидели итальянцы, учились вести уличные бои в населенных пунктах. Командиры отрабатывали взаимодействие с артиллерией и танками. Саперы, таская воду из прорубей, наращивали лед на реке, готовили надежную переправу для техники.

Главные трудности были еще впереди. Плацдарм за Доном невелик, а накануне наступления туда требовалось перебросить всю дивизию и приданные ей части усиления. Как разместить их там. укрыть от вражеского огня? Боевые порядки будут слишком плотными. Если итальянцы заметят сосредоточение, полки понесут серьезные потери еще до атаки.

Конечно, скрыть подготовку наступательной операции в масштабе всего фронта было практически невозможно. У противника действовала и войсковая, и агентурная, и авиационная разведка. Обеспокоенные фашисты начали перебрасывать на угрожаемый участок новые силы. Поступили сведения о прибытии отдельной танковой бригады и некоторых частей 88-й пехотной дивизии. Если теперь и можно было рассчитывать на неожиданность, то лишь на тактическую. Прохор Севастьянович рассудил: лучше не рассчитывать вовсе. Дивизия готовилась прорывать укрепленный рубеж по всем правилам, после основательной артиллерийской подготовки, при поддержке авиации.

За четверо суток до начала наступления решено было произвести разведку боем, уточнить силы противника и расположение его огневых средств. Для засечки целей на передовую выдвинулись штабные командиры и артиллерийские наблюдатели.

Задача была ответственная, и поэтому Порошин поручил ее лучшему комбату – капитану Бесстужеву. А у того давно уже руки чесались. И ему, и его бойцам осточертело сидеть в отрыве от своих на пятачке, где не высунешь носа из траншеи, не сваришь горячего, не погреешься у костра. Раз в сутки, ночью, доставляли на плацдарм полуостывший борщ и теплый чаек. Таким провиантом особенно не взбодришься.

Юрий давно знал, что разведка боем – это сложнее, чем просто атака. Лезь вперед и вызывай на себя вражеский огонь, будто ты мишень на двух ногах. Противник не дурак, он подпустит поближе и резанет из всех видов оружия. Наши наблюдатели засекут цели, чтобы подавить их потом при артиллерийской подготовке перед наступлением. Дело будет сделано, но попробуй вернуться под огнем в свою траншею, да еще по ровному полю! При отходе бывают самые большие потери. Поэтому Бесстужев собрал ротных и взводных командиров и сказал им так: атакуем решительно, захватываем первую траншею и закрепляемся. Назад не пойдем, во всяком случае до ночи. И еще Бесстужев предупредил – пусть у всех бойцов ушки шапок будут завязаны на затылке. Это – опознавательный знак. Итальянцы тоже теперь обзавелись белыми халатами, как бы не перепутать в горячке.

С вечера к вражеским позициям уползли саперы: резать колючую проволоку и снимать мины. Перед рассветом ударила наша артиллерия. Ударила негусто, не раскрывая своих сил. Три с половиной сотни бойцов поднялись и молча пошли вперед, утопая по колено в снегу. И тут случилось неожиданное. Итальянцы не сопротивлялись. Постреляли немного из пулеметов и оставили хорошо оборудованную, почти не пострадавшую от артиллерии траншею. Батальон ворвался в нее, потеряв всего пять человек.

Противник, вероятно, посчитал, что началось большое наступление. Тень Сталинградского «котла» сделала итальянцев, нервными. Возможно, сыграла свою роль и агитация. Однако Бесстужеву некогда было раздумывать о причинах. Оказавшись в глубокой чистой траншее с дощатым полом и с множеством маленьких блиндажей, он прикинул: а что же теперь? Задачу он выполнил и даже перевыполнил. Но зачем останавливаться, если итальянцы драпают?

Капитан послал к командиру полка связного с просьбой закрепить первую траншею, оставил на флангах заслоны и повел батальон дальше. В полутора километрах от первой находилась вторая траншея.. И справа, и слева итальянская оборона перекипала огнем. Трещали пулеметы, рвались мины, ухали пушки. Но враг в предрассветных сумерках не мог понять, что к чему. Появились группы итальянцев, отходивших из первой траншеи. По ним били из второй, а красноармейцев там приняли за своих.

На бегу расстреливая итальянцев, бойцы ворвались во вторую траншею. Вспыхнула короткая рукопашная схватка. Отступавших не преследовали. Бесстужев приказал скорей закрепляться, используя захваченные пулеметы. Их было много…

В восемь тридцать командир полка, уяснив обстановку, связался с генералом Порошиным. Выслушав его взволнованный доклад, Прохор Севастьянович спросил:

– Что вы предприняли?

– Послал в первую траншею две роты. Больше не могу, оголяю плацдарм.

– Хорошо. Ждите.

Нужно было найти единственно верное решение в этой неожиданной ситуации. К тому же – без всякого промедления. То, что произошло у Бесстужева, – это случайность, редкая удача. Через несколько часов враг опомнится, ударит по Бесстужеву и с фронта, и с флангов. Полтора батальона там не удержатся. И отводить их рискованно. При дневном свете враг расстреляет бойцов в открытом поле перекрестным огнем… Можно прикрыть артиллерией, создать «коридор». Но от потерь не спасешься. Да и зачем отводить людей? Чтобы через четыре дня снова штурмовать те же позиции? Второй раз противник не отдаст их с такой легкостью. Надо использовать удачу, ввести в прорыв всю дивизию… Но это меняет план фронтовой операции, это не в его воле… А если ввести? Противник бросит к месту прорыва свои резервы, ослабит другие участки, облегчит задачу наших главных ударных группировок…

И Прохор Севастьянович решился. Он позвонил на плацдарм и велел командиру полка расширить участок прорыва. Второй полк, поднятый по тревоге, сразу же выступил к Дону. Третий был готов к выступлению.

После этого генерал Порошин связался по телефону с командующим армией. Стараясь говорить спокойно, он доложил о том, что произошло, какие меры приняты, и высказал свои соображения. «Хорошо, – ответил командующий. – Подождите».

Прохор Севастьянович ясно представлял себе, как высокий моложавый командарм шагает сейчас по комнате, обдумывает, взвешивает… Теперь он, наверно, разговаривает по телефону с командующим фронтом и слышит такой же ответ: «Хорошо. Ждите».

Командующий фронтом по комнате ходить не будет. Он грузный, осанистый. Он думает сидя, положив на стол тяжелые руки, поглядывая на карту. Может, он позвонит сейчас в Ставку…

Вся эта цепочка «работала» час двадцать минут. За это время фронт прорыва был расширен на два километра, через Дон переправился полк и рота танков.

– Порошин? Слушаете меня? – раздался в трубке голос командарма. – Бросайте вперед всю дивизию! Правый и левый сосед поддержат! Начинайте всерьез! В двенадцать буду у вас!

Прохор Севастьянович повесил трубку и засмеялся от радости, сказав себе: ну, ей-богу, научились же мы воевать, если за каких-то пару часов поломали громоздкий и сложный план. Оцеративная гибкость – это ведь свидетельство зрелости!

Он вызвал машину и поехал на плацдарм. По дороге в расчлененных колоннах быстро шли батальоны. Над Доном появились было немецкие самолеты, но, встреченные истребителями, повернули обратно, сбросив не больше десятка бомб.