Правый ангел

– Практикант? – гривастый, безбородо-безусый обитатель помещения, скакнув к двери, захлопнув ее и скакнув обратно, прижал рукой к столу толстенную стопку бумаги: – Я вот так же минуту назад вошел – Вселенную по комнате собирать пришлось.

– А окно? закрыть?

– Тут или окно, или Вселенная. Алекс… Александр… – протянул хозяин комнаты руку. – Белоядов.

– Лев… – оценил силу рукопожатия практикант. – Лодыгин.

Белоядов рассмеялся:

– Слава богу, настоящий! А то меня уже тут за глаза львом окрестили (он встряхнул гривой). Имел счастье лицезреть аннотацию твоего диплома.

– И что?.. Аннотация…

– Лабораторию можно закрывать. Вместе со всем НИИ. Шучу… Какой от практиканта толк, если он с ходу Эйнштейна не херит? Девяносто процентов научных публикаций – белый шум: результаты экспериментов совпадают с теорией.

– Ну, если вспомнить: теорию относительности признали только после того как экспериментально зафиксировали отклонение звездного света солнечной гравитацией.

– Прибежали санитары… и зафиксировали нас. Кофеман?.. Все дело, какая теория. Достаточной ли разрушительной силы. Или из совершенно рассыпавшихся кирпичиков строить целиком новое… или, знаешь: полстены обвалилось, остальное – торчит… старым зубом во рту. Я не о том, чтобы «весь мир разрушить до основанья, а затем». А о том, что новый пейзаж возникает только под новою чистотой уже освоившего все что до него, все в себя вобравшего взгляда: новый белый лист. Все неровности, все уже до тебя извлеченные на свет знания – черновик! Весь этот рельеф – только для того, чтоб по нему, рельефу, взойти на новый уровень голой равнины, наготы горизонта. Почему? Потому что, чувствуешь (а… ты ж не кофеман)… чувствуешь? – ничего нет…– закрыв глаза, осторожно вдохнув из чашки, замер Белоядов… – ни тебя, ни – вообще… всё – сначала… ни теорий… ни экспериментов…

Каждого. «Каждого – из его беды…» Каким образом миссионерство реализуется через него, Нику, – не его дело. Совсем не его: озером стоящее в нем главное, кровное, принадлежащее кому-то глубоко живущему внутри него – не мысль, не план, не объяснение. А – ощущение. Общей беды. Каждый, кого подводят к нему лицом к лицу слишком близко для «просто случайности» или «это судьба!» – каждый под его взглядом снимает свое собственное проклятие, приближая выход из главного, общего, одного на всех тупика. Все решается изначально. Перводвижением. Совершенно новым первотолчком. То, о чем же и Белоядов: «нагота горизонта». «Каждого – из беды» – весь воз сразу… и не с того места, где он застрял, а с того, где возник. По мере мысленного приближения к которому – усиливающееся чувство полета…

– Женщины бывают трех типов: кокетка, кокотка и как утка… – новое «слишком близко подведенное к нему» лицо, потягивая пивко, под хохот Белоядова наблюдает за его, Ники, реакцией… – Есть, правда, четвертый. Тип. Вряд ли вам, львам, известный. В Красной книге в наших широтах. Не встречается. А встретишь – словно во сне, словно ту, с какой прожил годы и теперь готовишься отпустить во сне к кому бы то ни было, чтоб не мешать, и тут вдруг доходит: нет, не мешаешь («мешаешь» – это другая), и значит – та самая! Не надо никуда отпускать! И такая радость…

Белоядов с Лодыгиным переглянулись.

– Не уверен… – ничего не видя, не замечая, продолжал Вульф… – что это вообще какой-то тип. Не женщина, а сквозь женщину. Все эти обонятельно-вкусовые изыски (целомудрие… гастрономия…) – сквозь. Приблизительно. Не окончательно. Как неокончателен сон, в котором ты уже навсегда… – Вульф говорил, говорил…

Этот, в первый же день знакомства, монолог не Вульфа, а «сквозь Вульфа», эта словесная ткань, разворачивающаяся в измерении, разоблачающем время, – как не принять это за продолжение сквозняка из занавешенного напротив прихожей проема, в ночь шестнадцатилетия погасившего свечи на праздничном пироге в виду сидящей прямо напротив тебя, живей всех живых, картины не то книги…

Последовавшие за знакомством с Вульфом и Белоядовым два сплавных сезона, проведенных в одной туристской лодке с бородатым и гривастым спутниками… Перманентный встречный наплыв: по колено стоящих в воде голых апрельских берез… бесконечных «амазонских» июньских джунглей… июльских хвойных чащоб… августовского камышового рая… октябрьской сосновой прозрачности… убаюкивающий плеск воды по бортам… проплывающий извилистый берег… тень зависших над водою дерев, схватывающая и отпускающая взятый под гарантию паспорта ялик… озерная гладь под мелкою сеткой дождя… перемещение в воображение, в которое так стремился… в одно на двоих начало… в больше чем существующее…

– То есть, как это не можешь?.. – искренно удивился Вульф, во-первых, привыкший созерцать в байдарке «львиную» спину, а во-вторых, бывший свидетелем восторгов Льва уже во время их первого, двухлетней давности, сплава по местным речным джунглям.

– Не то что не могу… – замялся Лодыгин…

И Белоядов с Вульфом узнали о существовании еще одного Георгиевича – Левкиного близнеца-брата, долгие годы по состоянию здоровья не покидавшего своей комнаты, окончившего школу экстерном, а теперь «бомбившего» частным таксистом.

– Ну!.. – оглянувшись на молчавшего Вульфа, подтолкнул Белоядов Лодыгина к объяснению.

– В том-то и дело, – «объяснил» Лодыгин, – с походом.

Не выходивший из комнаты брат около года назад в одно прекрасное утро, когда все ушли, встал, принял душ, съел самостоятельно приготовленную яичницу, оделся и покинул дом, оставив в квартире следы своих действий. Вернувшись вечером, отдав им с матерью квитанцию на оплату курсов автовождения, попросил у Льва «Введение в современную космологию» – «почитать перед сном»… Каким образом беспросветно больной моментально выздоровел, врачи уже выясняют, но, похоже, тут материала – не на одну кандидатскую… Сам брат помогать им в этом вопросе не собирается, и разговоров с ним на эту тему лучше не вести.

– Ну, вы понимаете?.. «Введение в космологию» – одно, а живое общение на свежем воздухе – совершенно другое.

– То есть, вы с ним на тему космоса не общаетесь… – растерялся Вульф… – И потом, как его на эти-то взяли… как их…

– Лезандр, тут другое, – перебил Белоядов. – Он говорит: в первый же день – и вождение, и «Космология». Человек фактически воскрес, и куда его теперь двинет – ни врачам, ни ему самому неясно. Представь: вот так бы твой годами лежачий брат встал перед тобой… как лист перед травой…

– Ну да… – помял бороду Вульф.

– Так что? Покатаете вместо меня «дублера»… – вопросительно посмотрел на друзей Лодыгин… – на втором номере?.. Тем более, внешне мы с ним – один в один, не отличишь. И он нормальный. И в этом проблема.

– Хочешь, чтоб мы прояснили, до какой степени нормальный… – покивал самому себе Вульф.

– Всё вместе: и прояснили, и покатали… Окунули, так сказать, в естественно-мыслительную среду… Можно, конечно, и в лабораторию привести, но…

– Да все понятно! – констатировал Белоядов. – Что рассусоливать. Была бы байда четырехместной…

– Н-н!.. – перебил Лодыгин. – Как раз трехместная нужна. Пора переключать его с зеркального спутника, то бишь с меня, на… товарищей по космосу. Так сказать: практические занятия по Млечному Пути…

– Красиво излагает, – указал на Льва физик поэту…

Не вникая в разгоревшийся на ровном месте между физиком и поэтом спор, Левка… Ника… во внезапно накатившем на него недавнем прошлом, «работая» ногами, снова мысленно «выкручивает» баранку, выделывая восьмерки на площадке-полигоне автошколы: «долгие годы лежачий, воскресший» брат (то есть, он сам) должен же был как-то легализоваться, две судьбы не могут стать одной. Левка в академическом НИИ, Ника за баранкой – система уравнений. Получившему права, разжившемуся подержанным «фольксвером» Нике нравилось, когда после НИИ оставались силы, таксуя по вечерне-ночному безлюдью, представлять себя Бэтменом…

– Слышишь? – возвращает Бэтмена на землю Вульф…

Не на землю. Не на землю. На воду… Как странно: по одной и той же реке плыть другим человеком. Оказывается, дважды войти в одну реку – не открутить жизнь назад, а сменить своего арендуемого. Арендуемого?.. Ну, это неважно…

Харон

(2003: события одного дня в конце апреля)

Тишина. Сосны, оживающие над головой. Позвякивание весел о фальшборта там, у воды. Кто б мог подумать: конец апреля, и так и не выбравшаяся из-под снега земля. На склонах – голо, кое-где уже зелено. В тени же, под деревьями – сплошная рыхлая снежная корка. Палатку для ночевки поставили вчера без проблем: проплешин хватает и в хвое (под днище) нет недостатка. Но поутру нос из спальника высунуть – удовольствие ниже среднего. И умываться из озера… собраться с духом: руки красные, лоб и щеки горят…

Белоядов с утра пораньше предложил байду собрать и – вперед, а там уж, по ходу, колбаской с чайком побаловаться, а то и вовсе водой обойтись. Вульф даже спорить не стал – молча достал горелку на газу, включил и, не обращая внимания на забегавшего со зверским лицом Белоядова, принялся кашеварить. Всего делов-то – не более получаса, зато в путь теперь – с теплым нутром.

Мягко, с неподвижными, параллельно воде, веслами, под опускающийся, как в замедленном фильме, снежок уходили от берега.

Нервно оглядывавшийся Белоядов вынудил Вульфа взяться за дело: резкими толчками, пошедшими с кормы, подхваченными с носа, байда, раз за разом подаваясь вперед, вскоре заскользила ровно и плавно, а быстро и широко разошедшиеся по обеим сторонам берега?, проступавшие в ды?мке, вызвали иллюзию неподвижности лодки, несмотря на размеренное волнение, поднимаемое по обоим бортам. Потихоньку, стараясь не задевать своим средним веслом о переднее или заднее и ежась от скрежета, когда это все же происходило, сидевший в лодке по центру набирался «первого» своего туристско-гребного опыта… Весло понемногу легчало, приноравливаясь к воде, слушаясь. Число брызг уменьшалось. Скрежет дюраля о дюраль вскоре и вовсе стих…

– Егорыч, – не прекращая работы, обернулся через плечо Белоядов, – а, Егорыч? Признавайся: сбрехал, что в байде ни разу не сидел?

Не сразу осознавший, что комплимент обращен к нему, вопрошаемый наконец отозвался:

– Не сидел… (чуть не продолжив: – Только – в ялике на городских прудах…)

Значит, вот как: быть ему «Егорычем» до конца путешествия… Когда вчера там, под соснами, на берегу, к ватнику и ватным же штанам на нем добавилась извлеченная из рюкзака видавшая виды шапка-ушанка с отвисшим некстати ухом, обернувшийся, ни на секунду не задумавшийся Белоядов, раскрывая навстречу объятия, пропел: «Егорыч, а Егорыч, етит твою клентит, рассупонился: нешто озимые всходют?..» (Вульф тоже только руками развел: «Ну где-то так…»)

Расползающаяся дымка… редко сыплющийся из-под пальцев кого-то задумавшегося, не долетающий до воды снежок… сросшиеся в одно целое, скользящее посреди холодного марева – гребцы и лодка…

Желая запечатлеть покинутый берег, обернувшись, «Егорыч» с минуту не мог оторваться от стоявшей за его спиной картины: с кормы из-под капюшона штормовки на него… сквозь него… смотрели ничего не выражавшие, черные, совершенно пустые глаза улыбавшегося приоткрытым (казалось, беззубым) ртом бородача, окаменевшего – с лицом и телом, неподвижными до того, что продолжавшие свое дело руки лётали над бортами уже как бы сами по себе, отдельно, выступая прямо из воздуха… Ухватив весло, несколько раз скрежетнувшее о соседние, пару раз заглубив лопасти чуть не под самый борт, Егорыч понемногу вернулся в реальность…

В какие-то полчаса окончательно слизанный солнцем туман обнажил далекие низкие берега. Снег прекратился, истаивая, видно, высоко в полете…

– Сизенький голубчик,

Что ты вьешься надо мной? –