Сто двенадцатый коридор

– Старик, я тебе задачу предварительно объяснил. Подробности чуть позже. Давай-ка, дружок, выпьем, – и набухал мало не по полному лафитнику коньяка.

– Мы, чай, с тобой три года не виделись. Могу я со старым приятелем за воротник заложить?

– Как можно, экселенц! Такое пристало, простите, лишь боцманам в портовом кабаке. Ваш день, вероятно, расписан по минутам?

Кривцов значительно сказал:

– Друг мой! Тот, кто не отыщет для старого товарища час-полтора – просто неудачник. Чем бы он, каналья, не занимался.

– Ваша правда, экселенц. Поехали.

Пропустили по чарочке. Федорыч достал темно-синюю пачку сигарок «Мистер Спэйс», предложил.

– Старик, ты с ума сошел! Здесь же запрещено курить.

– Плевать мы хотели на всякие дурацкие запреты. У нас свои порядки.

Ткнул на селекторе клавишу «confidentially», блудливо скосил глаза и пропел баском:

– Одна баба раздурачилася…

Александр подавился дымом, захохотал, вспомнив старую историю.

Как-то в академические времена, пригласили они к себе в комнату двух девчонок с факультета обслуживающих систем. Вечер проходил в полной гармонии. Утомленные курсантки в неглиже, валялись на ковре. Александр в халате развалился в кресле. Федорыч в совершенно непристойном виде – в чем мать родила – подошел к нему с рюмкой.

– Старик, споем. Посвятим наших дам в древнее искусство.

И они запели жуткую похабщину, неведомо из каких исторических глубин, забредшую в современный мир. Песню о том, как в некую деревню привезли огромный фаллос «на восемнадцати возах», и как обрадовались этому событию деревенские бабы.

Кривцов, басистым речитативом наигрывал первую часть куплета, Александр вступал в конце. Потом, сделав испуганные и значительные лица, прижав пальцы к губам, тихонько пели припев:

– Раз-два, люблю тебя,

Люблю тебя…

В этой древней непристойщине было какое-то необъяснимое очарование, словно в куске старого домотканого полотна, расшитого петухами.

Курсантки хохотали, как нанятые – академическая литература о таких песенках просто не знала.

В разгар сценического триумфа наглухо запертая дверь комнаты открылась, и пожаловал местный патруль нравов во главе со старой девой – преподавательницей психологии гуманоидных цивилизаций.

Остолбеневший патруль лишился дара речи. Знаток гуманоидной психологии, однако, не потерялась. Она довольно долго и очень пристально смотрела на голого Кривцова, потом резко повернулась и вышла. Обалдуи из патруля, потоптавшись, тоже выкатились.

Александр, вздохнув, сказал:

– Ну, вот, накрылся зачет по гуманоидной психологии.

Федорыч, со смаком вытянув рюмку, завертел носом:

– Не боись, мастер, леди нам простит. Всем нутром чую.

Большой знаток женской души, Кривцов, оказался прав – леди простила.

Смеялись много, вспоминая золотые годы. Отпыхавшись, Александр сказал:

– Ну, старый черт, знаю, зачем ты все это затеял. Небось, неприятность, какую готовишь?

Федорыч глубоко вздохнул, зачесал на затылке остатки шевелюры:

– Не без этого, Петрович, не без этого.

Стал серьезным.

– Дело в том, что тебе придется лететь с биоформом.

Александр осел:

– Ты что, шутишь? Ты же знаешь, как я к ним отношусь.

Кривцов неожиданно жестко сказал:

– А кого интересует твое отношение? Несмотря на внешнюю простоту, задача чрезвычайно сложная. На одну коррекцию по матричному шаблону у тебя два дня уйдет. Биоформ выполнит это в течение часа.

Он помолчал.

– В результатах исследований заинтересованы самые могущественные корпорации Системы. Сегодня ты – та самая, единственная точка устремлений всего нашего мира.

Конечно, финансовые возможности этих корпораций таковы, что они вполне могли бы послать туда целую армаду. Но в этом просто нет необходимости. Я уверен, что ты справишься, и справишься отлично. Согласись, могут возникнуть любые нештатные ситуации. А в этих случаях лучше биоформа помощника не найти.

Александр вяло сопротивлялся:

– Федорыч, ну не перевариваю я этих человекоподобных кукол. Аллергия у меня на них.

Кривцов снял мундир, закурил сигарку, засунул руки в карманы. Долго ходил, ссутулившись, возле окна.

– Саша, я понимаю твою неприязнь. По-человечески понимаю. Но тебя не было на Земле три года. А ты ведь знаешь, какими темпами движется прогресс. Это уже давно не куклы.

Помолчав, неохотно сказал:

– Ты меня знаешь, как облупленного. Из меня, брат, философ никакой. Не умею я мыслить вселенскими категориями. Но, знаешь ли… Я вот на этих биоформов смотрю, и даже я понимаю, что человек по своему могуществу к Господу приблизился. Это, брат, люди.

Александр разозлился:

– Будет тебе сказки-то плести. Какие это люди? И на кой их человекоподобными сделали? Ну, была бы машина – все понятно. Робот он и есть робот. Я вот с тобой собачусь – значит, мы люди. А они?

Кривцов качнул головой:

– Ах, дружочек, думаю, ты со своим напарником собачиться будешь не меньше. Их эмоциональный мир нисколько не уступает нашему. Скажу тебе больше: меня пугает не столько то, что они уже люди, а то, что они люди лучше нас – чище, возвышенней, добрей. У них нет никакой внутривидовой борьбы, им не нужны ни деньги, ни слава, ни должности. Я тебе не зря сказал, что человек уже уподобился Господу. С тем только отличием, что Бог, видно, нарочно сотворил нас несовершенными, а человек сделал свои творения выше себя самого. Грех это, Саша, большой грех.