Биенье сердца моего
Это подогрело Серёжку, заставило подобраться, почувствовав, как туго сжались мышцы и бухнуло учащённо сердце.
– Не веришь? Да? Я и сейчас могу!
Поспешно вылез из рубахи, скинул ботинки, брюки, сунул одежду подвернувшемуся под руку однокашнику Димке, который растерянно спросил: «Ты что, очумел?» Но Серёжка уже не слышал и не видел никого. Что-то отчаянное и дерзкое переполнило его, наливая силой и гибкостью мышцы; он легко впрыгнул на парапет, встал на нём, придерживаясь рукой за бетонный фонарный столб.
Надвигающийся рассвет уже высветлил воду – белые барашки ряби перекатывались, резвясь, и завораживали взгляд. Пугающе далёкой казалась вода; страх шевельнулся в Серёжке, но он сжал его, не дал разрастись. До воды было метров десять, а может, и больше. Серёжка не врал, когда говорил, что уже прыгал отсюда. Прыгать-то прыгал, два раза, но прыгал солдатиком, зажмурив глаза; сейчас же ему хотелось ринуться вниз красивой ласточкой, как прыгал в бассейне. Но там три метра, а здесь…
Вокруг собралась любопытная толпа, смолкли песни. Лариса тронула его за голую ногу, сказала испуганно:
– Слушай, брось дурить!
Он небрежно отмахнулся от неё; каждой клеточкой тела он чувствовал взгляды окружающих и знал, что уж если он вскочил сюда – обратно пути нет, засмеют, заколют едкими шуточками-прибауточками насчёт трясущихся поджилок. Да и потребность удивлять, принимаемая им за жажду подвига, постоянно жила в мальчишечьей душе, и подвиг – лишь бы подвернулся случай – казался ему легко выполнимым под бурные овации восторженной толпы…
Кто-то крикнул ехидно:
– Слабо!
Этот выкрик заставил сжаться в пружину, и Серёжка, подавив последние остатки нерешительности, резко оттолкнулся от холодного парапета.
Он выдержал ласточкой этот бесконечно долгий полёт, лишь перед самой водой ноги его переметнулись вперёд, и он ударился о воду правым бедром. Боль обожгла его, он хлебнул воды, беспорядочно помолотил руками, гася скорость падения, вынырнул наверх, отплевался, отдышался и безвольно расслабил мышцы. Нервное напряжение вдруг прошло, и он почувствовал вязкую усталость. Лёжа на спине, он как из бездонного колодца слышал сверху, с моста, приглушенный разнобой восклицаний. Но это уже не возбуждало его, стало безразличным, даже чувства гордости не вызывало. Так, лишь маленькое самолюбивое удовлетворение…
Он кролем вымахал к берегу, где ждал его уже Димка с одеждой. Набежала толпа. Все восхищались его прыжком, спрашивали на что спорил, незнакомые парни дружески поталкивали в плечо.
Дрожа от холода, он быстро оделся. Лариса подошла к нему, ткнулась лицом в плечо и всхлипнула. «Ну что ты, что ты?» – пробормотал сконфуженно Серёжка, взял её за руку и повёл в сторону от людей…
Год пролетел с той встречи. Почти год. Она училась в пединституте, он слесарил на заводе. Ссоры бывали, незаслуженные обиды. Всё бывало. Но самое главное – тоненьким доверчивым стебельком росла Любовь, и мир даже в зимние стужи цвёл для них весенним разнотравьем, плескался птичьими трезвонами. А недоразумения были вызваны или стечением неблагоприятных обстоятельств, или глупым упрямством кого-либо из них.
Хотя Серёжка время от времени заговаривал об армии и как-то зимой совершенно неожиданно исчез на две недели и поехал в заводской военно-спортивный лагерь, Лариса не тревожилась думами о предстоящей разлуке. И лишь тогда, когда была получена повестка и разлука стала близким фактом, она вдруг взглянула на Серёжку по-новому и поняла, что любит его, что ей дорог этот парень, дороже всего на свете, и разлука с ним будет больна, невыносима, и как пережить всё это – она не знает. Она даже мечтала, чтобы Серёжку забраковали, не взяли, тогда бы он поступил в институт, и они всегда были бы вместе. Но Серёжка спортсмен, медкомиссией признан годным к службе в армии по всем статьям и записан в воздушно-десантные войска. И теперь уж совсем не знаешь – огорчаться этому или радоваться. Мать, заметив печаль в обычно смешливых глазах дочери, привлекла её к себе, спросила ласково: «Расскажи-ка мне, дочь, что тебя мучает?» И, выслушав, пожурила: «Дурёха ты у меня, Ларка! Ведь всего-то два года. Лето, зима, лето, зима – и встречай своего ненаглядного. Три курса всего-то и кончишь… Время мирное – чего же тревожиться. Мужчиной станет твой Сергей в армии…»
Успокаивали тёплые слова матери, утишали смятенные думы…
Вчера думала, что Серёжку уж больше не отпустят и дежурила у ворот военкомата с надеждой проводить на вокзал или на худой случай – увидеть издали, перекинуться прощальными фразами, как неожиданно он появился, прижал её руки к своим щекам, полыхнул улыбкой и объявил, что свободен до утра. Это было как подарок, дорогой, нежданный подарок. Какой счастливой была она!..
Серёжкина мама затеяла накормить их щами. Лариса смущалась, ела, не поднимая головы. Мать присела рядышком с сыном, положила ему руку на плечо и сидела так, и молчала. Серёжка тоже уткнулся в тарелку – невыносимо ему было взглядывать в материны глаза, страдающие нежной любовью.
Мать вдруг очнулась от своих дум, тихо, но отчётливо сказала, как приказала:
– Ты люби его, Лариса! Он у меня хороший!
Лариса ещё больше смутилась, согласно качнула склонённой головой…
Не сиделось им дома. Подмывало куда-то идти, что-то делать. Неприкаянность тягостно ныла внутри и избавление от неё было где-то не здесь, не дома.
Серёжка взял стёганую нейлоновую куртку, мать сунула в карман свёрток с чем-то съестным, и они ушли. Побродили молча по улицам, останавливались и любовались цветущими черёмушниками, розовато-синей кипенью13 яблонь, глубоко вдыхали лепестковые ароматы. В чьём-то палисаднике Серёжка нахально сломил ей большую сиреневую ветку с распускающимися бутончиками…
Тропинка привела их к реке. Серёжка забежал к приятелю, выпросил лодку.
Лариса сидела на корме, откинувшись спиною назад, прищурив глаза от слепящего солнца. Тёплый полуденный ветерок ласково перебирал пряди волос. Блескучей рябью играла река. Плотный травяной ковёр по берегам наливался яркой нарядной зеленью.
Боже мой, как хорошо! Двое они в мире – больше никого. Плыть бы и плыть бесконечно, и чтобы солнце било в глаза, чтобы Серёжка смотрел влюблённо, чтобы вода журчала за кормой и плескалась под вёслами, чтобы стрижи взмывали стремительно ввысь, облака скользили по небу всё так же пушисто и празднично…
Чувство расслабленной спокойности охватило Ларису, мысли были раскованные, тело лёгкое. Закрой глаза – и словно летишь над водой, замирая от восторга; вот взмах, ещё взмах руками-крыльями – и ты в ветровой поднебесной сини, рядом ласточьи стаи, жавороночьи трели, земля сверху кажется ещё красивее, ещё роднее, и хочется обнять её вместе со всем на ней живущим и растущим…
Впереди был остров. Маленький вытянутый островок пяти-шести метров в длину и двух-трёх в ширину. Серёжка ткнулся в него лодкой, выскочив, подтянул её выше на песок. В мелкой воде поблёскивали заиленные ракушки, зелёная травка узкой полоской кучерявилась на взлобке песчаной отмели.
Разделись, побросав на траву одежду, боязливо вошли в холодноватую ещё майскую воду, постояли по колено, привыкая, а затем, по Серёжкиной команде решительно окунулись с головой. Стало тепло и весело. Серёжка взбил ладонями фонтаны брызг, окутал ими Ларису. Дурачась, побегали с визгом и хохотом друг за другом по мелководью. Увёртываясь от Ларисы, Серёжка шумливо ушёл под воду, прорезал брассом метров десять и вынырнул на глубине. Поманил рукой к себе Ларису, но та обиженно насупилась, равнодушно отвернулась в сторону и несмело поплыла вдоль островка, высоко подняв голову и брызгливо колотя по воде ногами.
Плавать она начала ещё прошлым летом. Серёжка настойчиво пытался научить её классическому кролю, но она никак не могла побороть в себе жалкого щенячьего страха перед глубиной, боялась окунать в воду голову. Ей обязательно нужно было видеть окружающее, она смущённо признавалась: «Знаешь, как только я опускаю голову, кажется, камнем падаю на дно». Серёжке не хватало терпения, он горячился, убеждая, что вода – друг человека, в ней невозможно утонуть, она держит и выталкивает, не надо только быть дураком, не терять контроля над собой, тонут же люди от страха, от растерянности.
Он ложился спиной на воду, закладывал руки за голову и лежал неподвижно, демонстрируя ей дружелюбие воды. Лариса пробовала, но ничего не получалось, от злости на собственную неполноценность навёртывались слёзы, и каждый такой урок обычно кончался размолвкой. Вот и сейчас сбежал от неё недозволенным приёмом: знает ведь, что не полезет она на глубину…
Поплавав, Лариса вышла на островок, отжала ладонями купальник. Солнце облило ласковым теплом белое незагорелое тело, ветерок приятно щекотал кожу.
Серёжка глянул на остров и изумлённо замер. Как на пьедестале, стояла на острове Лариса в ярко-жёлтом купальнике, распустив по ветру подсыхающие волосы. Нездешнее, неземное очарование было в лёгкой девичьей фигурке, будто мгновение назад спустилась она с небес или возникла из золотистого солнечного свечения.
Осторожный шелест воды нарастал в прекрасную музыку, по голубой реке среди облаков и трав плыл навстречу ветру островок, бережно неся на себе светлое диво, и уже не верилось, что это диво – его Ларка. Робкое, взволнованное, похожее на испуг, ощущение счастья толкнулось в Серёжкино сердце, и он заспешил к островку, чтобы удостовериться: не мираж ли это, что там – его Лариса – живая, тёплая, родная. Всё остальное в мире не имело ни смысла, ни значения.
Он протянул к ней руки, хотел обнять. Но Лариса не далась, хмуровато увернулась от его рук, отступила на шаг в сторону. Недоумённо поползли вверх брови, лёгкая горечь стыло упала в глаза. О, как это страшно, когда любимые становятся нам непонятными!
Серёжка, глядя под ноги, устало побрел к воде. Походил тоскливо по мелководью, выковыривая ступнёй из песка ракушки. Белый катер спасательной станции с чёткими красными цифрами на борту стремительно промчался по реке. Парень в штормовке что-то крикнул в рупор, но Серёжка не разобрал слов. Волны сердито взбили песок на отмели и, откатываясь, потащили его за собой в глубину. Серёжка нашёл большую раковину, тщательно прополоскал её в воде. На лице заблуждала нестойкая улыбка. Он решительно вернулся к Ларисе, опрокинул ей раковину на голову, шутливо и громко заговорил:
– Беру в свидетели солнце, синее небо, облака и реку… Я, бесстрашный завоеватель, свершивший за свою долгую жизнь множество всяких подвигов, завоевал этот остров и дарю его Ларисе… объявляю её королевой острова!
Лариса улыбнулась, надменно вскинула голову, подняла руку и строго, как и надлежит настоящей королеве, сказала:
– Повелеваю тебе, бесстрашный завоеватель, через два года прибыть на этот остров, склонить колени перед его королевой, похвастаться своими новыми подвигами… и просить её руки…
Серёжкины глаза счастливо вспыхнули. Он подавил рвущуюся наружу улыбку, опустился на одно колено, прижал правую руку к груди и чуть дрогнувшим голосом произнес:
– Клянусь, моя королева! Клянусь, через два года прибыть в твои владения, поведать о новых подвигах и смиренно просить твоей руки…
Солнце выплывало из-под леса, жарко поджигало верхушки деревьев, высвечивало серые закоулки, заливало золотым светом дальние и ближние поляны, цветы и кусты. Всё тонуло в этом солнечном свете, всё купалось в нём – блаженно и томно, мир становился добрым и очарованным, радость росла, ширилась, и уже тесно ей было в груди, надо было что-то делать, и Лариса вскочила на ноги, протянула к солнцу руки и возбуждённо заговорила:
– Здравствуй, солнце! Здравствуй, небо! Здравствуй, лес! Здравствуйте, букашечки-таракашечки, соловьи, кукушки и все другие певуны-крикуны…
Лицо её занялось лёгким румянцем, ветер удачи незримо веял над ней и кружил счастливо голову, нестерпимо хотелось сделать для этого прекрасного мира что-то яркое, доброе. Шорох за спиной заставил её оглянуться. Серёжка, улыбаясь прищуренными глазами, ворочался на ложе из привядших веток.
– Ой, я тебя разбудила!
– Да нет, давно уже проснулся…
– Вот нахал! И голоса не подал.
– Тобой любовался… Ты как фея… из сказки… Вспоминал, как мы первый раз встретились…
– И ты на моих глазах совершил сногсшибательный подвиг, – шутливо кольнула Лариса.
– Ах, ты издеваешься! – Серёжка вскочил, подхватил девушку на руки и озорно стал целовать ей щёки, глаза, лоб, нос. Лариса звонко хохотала, отбивалась от юноши руками и ногами. Вырвалась, отбежала в сторону, сказала:
– Вот и умываться не надо – всю облизал…
Река дохнула навстречу знобким холодком, заворожила багровыми отсветами ряби. Поёживаясь, следуя больше привычке, чем необходимости, зачерпнули ладонями воды, плеснули в лица. Утёрлись Серёжкиным свитером, съели по кусочку хлеба с колбасой – всё, что осталось от вчерашнего свёртка, сунутого матерью в карман сыновней куртки, – и пошли по тропинке в лес.
Старые коряжистые черёмухи толпились по склонам овражка. Уже отцветают, уже белым-бело под ними на земле; ветер намёл в ложбинистую тропинку вороха лепестков, легонько пошевеливает их и, подсушив на солнце, гонит в лес, под сумеречный еловый покров. Молоденькие черёмушки еще в силе, не облетают, бойко выскочили на бугры и стоят горделиво, любуясь своей стройностью и белопенной свежестью…
Лариса искала на поляне щавель, подбирала стебель к стеблю – для Серёжки, некоторые совала в рот и сочно жевала, кривясь от кислятины. Поляна слепила жёлто-солнечным блеском одуванчиков, нераскрытых бубенчиков купальницы. Над золотыми венчиками цветов монотонно гудели шмели. Посреди поляны как великаний глаз – голубое озерко, оставленное вешним паводком.
Серёжка топтался у черёмух, выбирал кисти поцветистее. Для Ларисы. Последний букет. Прислушался, как та тихонько напевала недавно исполненную Зыкиной14 по радио новую песню.
От дорог устанешь тыИ впервыеУпадёшь лицом в цветыЛуговые…Тревожил пьянящий аромат черёмух, тревожила песня, и почему-то было такое ощущение, что скоро всё это кончится, будто живёшь последние часы, будто идёшь по судьбе своей как по недлинной улице, а впереди – обрыв, восторг, невесомость, небытие…
Может, я к тебе придуНезаметно,Рядом в травы упадуТихим ветром…15Опять кольнуло его то тёмное ревнивое чувство, впервые возникшее позавчера на прощальной вечеринке, когда кто-то из приятелей намеренно и зло переврал песню: «Вы служите – мы замуж пойдём»… Острая горечь комом встала в горле, перехватила дыхание. Сердце тоскливо сжалось, потом распрямилось, как тугая пружина, часто заколотилось, отдавая тупым буханьем в виски…
Серёжка прижал сердце ладонью, пытаясь унять его резкий горячечный стук. Мысли увязливо метались на одном месте, и не было силы вырвать их из этого цепкого плена, внести успокоение в растревоженные, взвихрённые слепой ревностью думы.
Не выдержал, побежал к Ларисе. Жарким кипятком хлестнуло по глазам вывернувшееся из-за черёмух солнце, кузнечики испуганно сиганули в стороны. Порывисто обнял девушку, поцеловал в губы, и немигающе, вопросительно стал вглядываться в её удивлённые глаза, пытаясь найти в них хоть маленькое подтверждение своим мрачным мыслям, но любимые глаза правдиво, убедительно светились нежностью и преданностью. И он поверил им. Отхлынула душная тревога от сердца. Ах, какой же он дурак! Ну разве можно сомневаться в этом? Любит его Лариса, любит. А раз любит – значит, дождётся. Он облегчённо рассмеялся, чмокнул девушку в щёку, вручил ей черёмуховый букет.
– Серёжка, который час? – озабоченно спросила Лариса. Он глянул на часы.
– Да, пора домой. Надо ещё и с родителями проститься. Дома. Чтобы не провожали, не изводились тоскливым прощаньем на вокзале.
Взялись за руки, пошли к реке. Закаменевшая глинистая тропинка неторопливо вилась по взгоркам, петлисто разрезая цветастую травяную некось. Мельтешили над травами бабочки, на рыжей тропинке суетились чёрные земляные муравьи. Заслышав шаги, с осины шумно вспорхнула стайка голубых лазоревок. В резной листве жилистого вяза тоненько пробовала свой голосок славка-черноголовка. Серёжка положил руку на Ларисино плечо, та доверчиво прижалась к его боку. Склонённое девичье лицо цвело тихой молчаливой улыбкой.
Они шли по редеющему утреннему лесу, радостно вдыхали запахи влажных трав и птичьих гнёзд и всем существом своим, каждой клеточкой тела были переполнены тем светлым пьянящим счастьем, какое даёт человеку только любовь…
Высокая железобетонная плотина, поднимающая уровень воды в реке у города, являлась единственным переходом в этом месте на ту сторону. Они взошли по крутым ступенькам на плотину и остановились у перил, заглядевшись на грозно ревущий водопад. Мощный поток переливался через бетонные загородки, бурлил в бучиле16 водоворотами и пеной, а метров через десять, успокоившись, тёк дальше спокойной неглубокой речкой.
На противоположной стороне река была совершенно другой: широким, вольным разливом она мягко и задумчиво покачивалась в низких берегах, плавным изгибом прижималась к городу, неся ему радость, а порой и горе.
Деревья то испуганно отступали далеко от реки, то бесстрашно забредали в воду, потеснив густые тальники. Яркими мухоморами пестрели вдали грибки городского пляжа.
Ветер здесь, наверху, был неласков, тоненько свистел в переплетеньях перил, срывал лепестки с черёмухового букета, лохматил волосы. Обласканный солнцем лес был сказочно красив, и было грустно и обидно расставаться с ним…
Откуда появилась эта резиновая лодка – они не заметили. Увидели лишь тогда, когда поток уже подхватил её и мальчишки в ней закричали от страха. Мальчишек было двое: один отчаянно работал коротенькими вёслами, другой, привстав, держал в руках удочки и истошно орал. Лодку несло всё убыстряющимся течением как пушинку. Тут уж бессильны были вёсла. Когда лодку втягивало под мост плотины, Серёжка увидел искаженные страхом лица подростков и крикнул:
– Удочки брось! У-удочки!
Перебежал к перилам другой стороны. Лодку трепало в водовороте. Мальчишек не было видно. Серёжка сбежал с плотины, скинул на ходу куртку, ботинки и бросился в воду. Его сразу же закрутило, завертело. Он понял, что по верху плыть – далеко не уплывёшь и нырнул, стараясь уйти поглубже. Когда вынырнул, вблизи мелькнуло бледное перекошенное лицо паренька. Серёжка изловчился, схватил его за ногу и потянул к берегу. Парень брыкал ногами, в глаза швыряло грязной пеной, забивало нос. Серёжка рассчитывал быстро выскочить со своей ношей к берегу, но грёб, грёб и чувствовал, что берег к нему не приближается, тогда он отдался течению, и это было правильно: бурливый поток ходко вынес его к спокойной воде, несколько сильных гребков – и он преодолел отбрасывающую назад круговерть, выволок парня на мелководье. Тот бессмысленно таращил глаза, с клокотаньем втягивал воздух. Лариса подняла мальчишку на ноги и повела на берег.
Серёжка, тяжело дыша, огляделся: лодку уже прибило к отмели, и она лениво покачивалась на тихой воде, другого паренька нигде не видно. Он стянул мокрый свитер вместе с майкой, сбросил брюки и шагнул в реку. Прошёл вдоль берега и, когда вода стала по грудь, набрал в лёгкие воздуха до отказа и нырнул в клокочущее бучило. Но сколько он ни таращил глаза – в бурливой мутной воде ничего не было видно. Он толкался в каждую неясную тень – руки загребали лишь пустоту.
Наверху его зашвыряло, закрутило в водовороте, он поплыл ближе к берегу, где было поспокойней, поглотал жадно воздуха и снова ушёл под воду. На этот раз он решил пошарить под самим водопадом, у плит. Касался руками осклизлого бетона, в одном месте больно ударился бедром о какую-то железяку. Сверху сквозь воду тупо колотил по нему тяжёлый поток. От недостатка воздуха в висках гулко бухала кровь. Шаг за шагом он упрямо шарил у загородок руками. Ничего. Отчаявшись, задыхаясь, он хотел было выскочить наверх, как рука уткнулась во что-то мягкое. Потрогал: человек. Рванул его, сам пулей вылетая из воды. Судорожно дохнул, закашлялся. Голова кружилась, поташнивало от наглотанной воды. Тело онемело и стало непослушным, мышцы рук каменели болью. Оглушительно ревел водопад, махала руками Лариса и что-то кричала, а что – не разобрать.
Не всплыл утопленник, видно, зацепился за что-то. Серёжка, устало опираясь на плиты, подобрался под водой к пареньку, пошарил руками. Так и есть: держит того за штаны толстая проволока. Выдрал зацепку, толкнул безжизненное тело кверху.
Когда вынырнул сам – уже не было больше сил плыть, бороться с клокочущим бучилом. Хотелось раскинуть руки, бездумно лежать на воде и смотреть в синее небо. Но этот утопленник… Где он? Воспалённое сознание кричало, что не всё ещё сделано, не до конца. Мальчишку прибивало уже к спокойной воде, и плыл он почему-то стоя, уронив в воду лицо. Серёжка заставил себя действовать. Несколько кролевых взмахов, и вот он уже около утопленника. Дотолкал того до мелководья, подхватил под мышки и выволок на берег. Пошатываясь, сделал два-три шага и обессиленно повалился на землю, зацепив краем глаза испуганно-виноватый взгляд Ларисы. Девушка склонилась над ним, погладила вздрагивающей рукой посиневшее лицо. Он попытался улыбнуться ей и сказал обеспокоенно:
– Ларка, займись этим…
Когда немного отошёл, когда прошла тошнота и перестала бить нервная дрожь, он приподнялся на локте и увидел, как Лариса и тот первым вытащенный паренёк, переломив утопленника через колено и сжимая рёбра, выдавливают из него воду.
«Молодец, Лариса, делает всё как надо», – отметил Серёжка, поднялся и подошёл к ним.
– Давайте я!
Уложил утопленника на правый бок, подсунул под него куртку, мотнувшись назад, согнул безжизненную левую ногу вперед и, ухватив цепко левую руку, стал энергично двигать ею…
Пот заливал глаза, руки устало деревенели. Серёжка уже было отчаялся привести в чувство мальчишку, как тот неожиданно всхлипнул, профонтанив изо рта мутной струйкой. Серёжка с ещё большей силой заработал рукой, сдавливая грудь утопленника.
Задышал парнишка, судорожно, неровно. Положили его на спину. Серёжку сменила Лариса. Встав на колени, она методично кланялась и кланялась оживающему утопленнику, сводя и разводя ему руки…
Старший паренёк, весь зарёванный, присел на корточки рядом с Серёжкой.
– Как зовут-то? – спросил Серёжка.
– Ю-юр-ка! А его Колька… братан мой…
– Не бойся, будет жить твой братан… Только от отца вам перепадёт…
– Пускай набьёт… лишь бы Колька оживал… – и паренёк затрясся в плаче.
– Ну-ну, нечего нюни распускать! Иди, подбери лодку!
Голос спасителя был строг и беспрекословен. Паренёк утих и послушно встал…
Как дотащили Кольку до первых домов городской окраины, как приехала и забрала его «скорая помощь», – Серёжка плохо помнил. Всё было, как во сне, в голове шумело и ломило.
Расстались с Ларисой, договорившись встретиться на вокзале.
Преодолевая слабость, дотащился домой, выпил две кружки квасу, на расспросы встревоженной мамы беспечным голосом отвечал: «Всё хорошо, ма! Всё хорошо!» Так же буднично-скучно попросил родителей не провожать на вокзал.
Отец крепко обнял его, троекратно поцеловал, подтолкнул в плечо и сказал: «Иди, солдат!»
Мать сидела у окна на стуле и тихо плакала. Сын приподнял ей голову, осушил поцелуями мокрые глаза, ласково прижал голову к себе, погладил мамины волосы и решительно отстранился; забросил на плечо плотно набитый рюкзак и ушёл из дому.
Проходя через бурлящую, отчаянно-бесшабашную толпу призывников во дворе военкомата, машинально жал руки приятелям; в дальнем углу двора, под тополями, присел на кирпичную кладку забора и отрешённо стал ждать команды строиться.
Ожидание было долгим и утомительным, но не раздражало его, как будто всё происходило не с ним – с кем-то другим, а он смотрел на эту кутерьму из окошка, сквозь мутное стекло.
И лишь тогда, когда повели их строем на вокзал, он вдруг очнулся и с интересом огляделся вокруг.
Было солнечно и пронзительно празднично. Ветерок шаловливо играл резными листочками молоденьких рябинок, пригоршнями бросал на улицу ароматы цветущих садов. Галдели и шутили призывники, сержант с голубыми погонами нёс в руке красный флажок. Троллейбусы, хрустко шурша по асфальту тугими колесами, провозили улыбчивых людей. Пешеходы почтительно уступали колонне дорогу, что-то приветливо кричали и махали руками вслед. «Вы служите, мы вас подождём!»17 И к Серёжке пришла тёплая мысль, что он полноправный член этой большой людской семьи и пусть они, эти милые, добрые люди, всегда улыбаются, будут счастливы, а уж он постарается стать хорошим солдатом.
Голова больше не болела, оцепенение отступило, вялые мышцы наливались бодростью и силой. И он уже совершенно забыл про свой сегодняшний подвиг, который, собственно, ему таковым и не казался, а ведь это был его первый настоящий подвиг в жизни, а не хвастливое мальчишеское позёрство. Но он ещё не осознал, что подвигом может быть только то, что сделано тобою во имя человека, а не для удовлетворения собственного маленького тщеславия, и что совершаются они, как правило, буднично, без фейерверков и рукоплесканий и часто даже без элементарного признания, надо только очень любить людей, свою страну, жить в постоянной готовности к подвигам, а уж они не замедлят, сами найдут тебя. Всё это ему ещё предстояло осознать и, может быть, уже скоро, где-то там, в нелёгких солдатских буднях…