Донецко-Криворожская республика. Расстрелянная мечта

О большевиках же во многих районах Донбасса чаще всего вообще не слыхивали. Во времена Первой мировой войны в Юзовке, к примеру, насчитывался всего десяток членов РСДРП(б). По свидетельству Троцкого, в июле 1917 г. 2 тыс. шахтеров на коленях, с непокрытыми головами, в присутствии 5-тысячной толпы торжественно присягали: «Мы клянемся нашими детьми, Богом, небесами и землей, всем, что нам священно в этом мире, что мы никогда не откажемся от свободы, доставшейся кровью 28 февраля 1917 г.; веря социалистам-революционерам и меньшевикам, мы клянемся, что никогда не будем слушать большевиков-ленинистов, ведущих своей агитацией Россию к разрушению». Как пишет далее сам Троцкий, уже через два месяца, то есть к сентябрю, мнение шахтеров относительно большевиков резко изменилось[86 - Friedgut, т. 2, с. 224; Trotsky, с. 287–288.].

Еще менее популярными, чем большевики, до 1917 г. в Донбассе были украинские партии, как, собственно, и украинская идея в целом. Жители промышленных регионов Юга России считали себя преимущественно русскими и многие из них с удивлением узнали о том, что их земли считаются составной частью Украины, лишь с появлением Универсалов Центральной Рады в 1917 г. (а в некоторых регионах современной Украины об этом не догадывались вплоть до немецкой оккупации 1918 г.).

Фридгут отмечает высокий уровень русского патриотизма среди рабочих Донбасса вплоть до революции. В 1897 г., в день тезоименитства императора, группа рабочих фабрики Джона Юза явилась в дом шефа полиции Рубцева и выразила неудовольствие в связи с тем, что над полицейским управлением не висят государственные флаги, в то время как даже над самыми бедными домами Юзовки жители вывесили российские знамена в честь праздника. Металлурги пообещали нажаловаться на полицейских высшим властям. Когда в остальных регионах России пролетарии устраивали акции протеста против военного призыва рабочих, в Юзовке, наоборот, собирались массовые митинги в поддержку «войны до победного конца», а скромная попытка нескольких большевиков и меньшевиков устроить подобие оппозиционной акции завершилась их изгнанием, совершенным самими горожанами. По мнению Фридгута, это объяснялось тем, что «патриотические чувства имели сильные корни среди населения Юзовки»[87 - Friedgut, т. 2, с. 64–65, 216.].

Подобная же картина наблюдалась вплоть до Февральской революции. Когда большевик Острогорский в Щербиновке (ныне – Дзержинск) 2 марта 1917 г. попытался публично выступить против войны, местные работяги обозвали его «германским шпионом» и добились его ареста. Примерно в эти же дни в Харцызске большевик Вишняков попробовал выступить на патриотическом митинге меньшевиков, украшенном религиозными хоругвями и красными знаменами, но его речь не вызвала никакого сочувствия у публики[88 - Friedgut, т. 2, с. 234–235.].

В отличие от современных творцов нового украинского исторического мифа, практически все независимые исследователи сходятся в том, что жители регионов, составляющих ныне Восточную Украину, в своем большинстве к «украинской идее» относились совершенно равнодушно. Израильско-американский исследователь Теодор Фридгут пишет: «Ни в одном источнике, сообщавшем о трудовых организациях и революционных группах в Донбассе, нет упоминания о деятельности какой бы то ни было украинской партии на шахтах или фабриках. Были украинские группы в Харькове и, кроме того, Донецкий союз горнозаводских рабочих имел некоторые контакты со “Спилкой”. Проявлялась также некая деятельность в некоторых деревнях региона, где циркулировала и обсуждалась “малороссийская” литература. Только в 1917 г. украинские партии добились кое-какого представительства на выборах в районные земства. Но даже тогда они не добились присутствия в шахтных и заводских Советах Донбасса»[89 - Friedgut, т. 2, с. 124.].

С этим выводом согласен и Гироаки Куромия: «Массовое украинское националистическое движение, кажется, обошло Донбасс… Крестьянское стремление к земле и свободе было сильнее, чем призыв украинского национализма, этого творения интеллигенции»[90 - Куромiя, с. 164.].

Такие же выводы относятся не только к рабочим районам Донбасса, но и к Харькову, который сами теоретики «украинской идеи» считали одним из своих центров. Даже современные украинские «государственники» вынуждены признать: «Документы… бесстрастно утверждают, что Харьков к началу марта 1917 г. был весьма далек от украинского национально-освободительного движения»[91 - Мачулин, с. 18.].

Вплоть до 1917 г. украинцами не считали себя не только жители городов, но и деревень Юга России. «Если бы кто-то сказал крестьянину из Харькова или Полтавы, что он является “украинцем”, тот очень сильно удивился бы, если не разозлился», – писал граф А. Кутайсов, бывший в свое время губернатором Волыни[92 - Koutaissoff, с. 13.].

Кстати, современники то же самое писали и о жителях иных регионов Юга России – к примеру, об Одессе: «Я указывал, что прожил всю свою юность на Юге, окончил гимназию и университет в Одессе, которую украинцы считают своею, и никогда не слыхал здесь об Украине (знал только Малороссию, которую люблю и к которой и сейчас отношусь, как к родной)… Никогда не видел и тайной литературы об Украине, в то время, как у всех нас, гимназистов и студентов, постоянно были на руках брошюры с. д. и с. р.[93 - с. д. – социал-демократы; с. р. – социалисты-революционеры.], гораздо более рискованного содержания, чем украинский вопрос, …следовательно, нельзя объяснить отсутствие этой украинской тайной литературы правительственными гонениями на Малороссию»[94 - Маргулиес, с. 197.].

К концу XIX в. меньше трети населения Харькова пользовалось малороссийским (украинским) языком – 29,2 %, в то время как русским – 60,3 % жителей города. Что не мешало деятелям украинского общественного движения считать Харьков одним из своих центров – просто в других крупных городах доля украинцев была и того меньше. Даже в Киеве, который в итоге стал политическим центром Украинской Народной Республики, по словам генерала Деникина, хорошо знавшего этот город, к революции насчитывалось всего 9 % населения, которое считало украинский язык своим родным. Так что Харьков на этом фоне был гораздо более «украинским» – особенно на фоне городов и городков Донбасса, где «украинский вопрос» не пользовался ни малейшей поддержкой[95 - Плотичер, с. 19–20; Деникин, т. 2, с. 167.].

К примеру, когда в июле 1917 г. эмиссары Центральной Рады приехали в Луганск с целью найти там хоть какие-то силы, на которые можно было бы опереться, то встретили более чем холодный прием. А представитель большевиков Юрий Лутовинов категорически выступил против «украинизации», обосновав это тем, что данный вопрос расколол бы пролетариат[96 - Friedgut, т. 2, с. 347.].

Не случайно виднейший идеолог российских меньшевиков Феликс Кон, после Февральской революции осевший в Харькове, писал, что в 1917 г. идея «самостийной» Украины относилась к «мечтам и грезам горсточки мелкобуржуазных украинских идеологов, которым никто не придавал серьезного значения»[97 - Наш Юг, 17 января 1918 г.].

Американская газета «Нью-Йорк таймс», характеризуя украинское движение, ссылалась на мнение еще одного харьковца, известного российского писателя и публициста Константина (ошибочно он назван в газете Николаем) Тренева: «Когда я нахожусь среди интеллигенции на Украине, я чувствую, что там существует некое культурное движение. Я слышу людей, пытающихся говорить по-украински, доказывающих…, что Украина имеет право на культурную и политическую автономию. Картина меняется, когда я нахожусь на улицах, в публичных местах, среди простых людей. Складывается впечатление, что они интересуются буквально всем в мире, но только не вопросом украинской автономии. Украинское движение – это всего лишь движение среди украинской интеллигенции»[98 - New York times, 17 марта 1918 г.].

О том же писали и иностранные наблюдатели. К примеру, французский шпион и дипломат Эмиль Энно, в 1917–1918 гг. развивший бурную деятельность на территории нынешней Украины, писал о «бессмысленности украинского вопроса», объясняя это тем, что «украинская идея совершенно отсутствует во всех классах малорусского населения»[99 - Гражданская война на Украине, т. 1, кн. 2, с. 11.].

Мало того, в свои силы и способности к самоорганизации не верили и представители украинских движений, реально оценивавшие общественное мнение. Украинский писатель Гнат Хоткевич, который в течение нескольких месяцев 1917 г. пытался издавать в Харькове свою газету «Рiдне слово», понимал, что свободно избранные институции, отражающие мнение большинства населения, не поддержат «украинский вопрос»: «Дурят нас Учредительным Собранием, чтобы мы сидели тихо, а потом покажут нам знак из трех пальцев и скажут – это знак авторитетный, потому что показало нам его само Учредительное Собрание… И что ж нам ждать теперь от того Учредительного? Попадут туда не наши люди – а будут решать нашу судьбу. У нас силу агитации и сознание народа отобрали»[100 - Рiдне слово, 24 июня 1917 г.].

При этом еще раз следует подчеркнуть: если в городах Донбасса историки не обнаруживали даже следов украинского движения, то в Харькове, при его общей индифферентности в отношении «украинского вопроса», находились представители интеллигенции, которые относили себя именно к украинцам. Самым ярким представителем таковых был Дмитрий Багалей. Хоть ныне он и считается одним из основоположников украинской исторической науки и «подвижником украинской мысли», «украинскость» Багалея была особенной и трансформировалась в различные периоды. В 1912 г. украинская пресса (и в частности, харьковская газета «Снiп», издававшаяся Николаем Михновским, о котором пойдет речь ниже) критиковала Багалея как раз за его… «антиукраинскую» деятельность. К таковой отнесли тот факт, что на заседании Госсовета харьковский профессор недостаточно энергично защищал украинский язык от нападок известного черносотенца Дмитрия Пихно. Тот, будучи потомственным малороссом, выступил с категорическим протестом против открытия малороссийских школ. Багалей же заявил, что образование на украинском языке стоило бы позволить лишь в отдаленных хуторах и селах, где совсем не разговаривают по-русски. Данное предложение профессора было расценено украинскими активистами как предательство[101 - Михайлин, с. 300.].

На самом деле, свой политический авторитет Багалей приобрел не как активист украинских организаций, а как российский кадет! Это в 1917 г. партия кадетов стала символом всего самого консервативного и «реакционного», а в 1906 г., когда Багалей стал ректором Харьковского университета и был избран в Госсовет России по списку Императорской Академии наук, принадлежность к этой партии рассматривалась общественностью чуть ли не как революционная, левая деятельность. К началу Первой мировой войны на Слобожанщине сложно было отыскать более популярного общественного деятеля – в 1914 г. кадет Дмитрий Багалей стал городским головой Харькова и пользовался непререкаемым авторитетом.

Всего через три года, в 1917 г., кадетов кто только не оплевывал. Отношение населения к кадетам в те годы точно описано ростовским меньшевиком Поповым: «Кадет – это воплощение всего злого, что может разрушить надежды масс на лучшую жизнь; кадет может помышлять взять в крестьянские руки землю и разделить ее; кадет это злой дух, стоящий на пути всех чаяний и упований народа, а потому с ним нужно бороться, его нужно уничтожить»[102 - Цит. по: Деникин, т. 2, с. 237.].

Имя одного из самых ярких представителей харьковских кадетов – профессора Багалея – тоже стало нарицательным символом всего злого, «предательства»[103 - Донецкий пролетарий, 9 декабря 1917 г.]. На выборах городской Думы, состоявшихся 9 июля 1917 г., победу одержали эсеры, получившие 54 места из 116 (кстати, большевики тогда получили всего 11 мест) – и 26 июля Багалей бесславно уступил свое место эсеру В. Карелину. Очевидец этой сцены вспоминал: «Словно из далекого прошлого доносился глухой голос профессора Д. Багалея, открывшего в качестве городского головы заседание новой Думы… Он, казалось, без сожаления передавал бразды правления в другие руки и, должно быть, думал, что оно и к лучшему в такое суматошливое… время – пусть “они” похозяйничают. Пусть покажут себя “эти” социалисты, на что они способны. Полагаю, что Д. Багалей тогда плохо различал большевиков, меньшевиков, социалистов-революционеров…»[104 - Харьков в 1917 году, с. 154.]

Через несколько месяцев так же бесславно прекратила существование и эта Дума, после чего Багалей перестал часто появляться на публике. За период существования в Харькове правительства Донецко-Криворожской республики в 1918 г. профессор старался не выходить за пределы своего дома на улице Технологической, 7. Он появился лишь на одном публичном мероприятии – на собственной, не особо афишируемой лекции по теме «Смена культур на территории русского государства»[105 - Донецкий пролетарий, 31 марта 1918 г.]. И лишь с приходом немцев появился на заседании собранной вновь харьковской Думы. Остальные представители украинского движения были маргиналами в Харькове и тем более в Донбассе вплоть до прихода туда немцев. Их попытки создать более или менее массовую организацию или выпустить хоть сколь-нибудь окупаемую газету в этом регионе неизменно проваливались, хотя предпринимались неоднократно.

Первую попытку издать в Харькове газету на украинском языке предпринял упомянутый выше экстремист Николай Михновский, который 31 октября 1904 г. пытался организовать взрыв местного памятника Пушкину, с помпой водруженного в центре города за несколько месяцев до этого. В вину русскому поэту, чтимому харьковцами, вменили тот факт, что на территории Украины на тот момент не было ни одного памятника Тарасу Шевченко. Кроме того, Пушкин должен был ответить за «подло-лживое изображение в своих произведениях фигуры нашего патриота гетмана Ивана Мазепы»[106 - Стромилюк, с. 15.]. Террорист из Михновского вышел никудышный – взрывом были выщерблены четыре камешка из пьедестала и повреждено стоявшее рядом дерево. Харьковцы того поколения даже не заметили сего «теракта» (на тот момент город пережил уже куда более серьезные взрывы и покушения на высокопоставленных лиц), а нынешнее поколение жителей Харькова и по сей день любуется памятником Пушкину, пережившим не одно поколение Михновских.

Неудавшийся террорист 25 марта 1906 г. выпустил газету «Слобожанщина»[107 - Михайлин, с. 239–242.], которую хватило лишь на один номер! Местная публика читать украинскую прессу не возжелала, а посему эксперимент прекратился на самом старте. Через шесть лет Михновский повторил свою попытку, издав упомянутую выше газету «Снiп», которую позиционировал как «украинское издание для интеллигенции», поскольку на широкую публику уже не рассчитывал. Эту газету, благодаря финансовой поддержке местной меценатки Христины Алчевской (урожденной Журавлевой), в которой вдруг проснулась страсть к украинскому подвижничеству, удалось растянуть на несколько номеров, но на год ее тоже не хватило. 30 декабря 1912 г. в прощальном номере газеты сам Михновский честно пояснил причину ее закрытия: «“Снiп” погибает, смертельно раненный равнодушием наших граждан, а не действиями врагов. Не кары и штрафы, которые обильно сыпались на нас, но равнодушие нашего общества является причиной смерти “Снопа”»[108 - Михайлин, с. 312.]. Как видно из этого признания, харьковцы были абсолютно равнодушны к «украинскому вопросу», что подтверждается свидетельствами с различных сторон.

И даже в 1917 г., когда публика жаждала новостей, а в Харькове с разной долей успеха издавались десятки газет на разных языках, украиноязычная пресса так и не смогла получить достойную аудиторию. Как ни пытался Гнат Хоткевич раскрутить свое «Рiдне слово», но и эта газета смогла выдержать лишь 22 номера, так и не найдя достаточную читательскую аудиторию.

Харьковский исследователь Леонид Мачулин связывает начало организационной работы украинских партий в Харькове с приездом в город представителя Украинского Войскового Генерального Комитета Николая Чеботарева – это произошло лишь 1 мая 1917 г.[109 - Мачулин, с. 29.]

В Харькове в тот период собирались немногочисленные демонстрации под желто-синими флагами, в некоторых городах Донбасса об «украинском вопросе» вообще не было слышно. В том же апреле в Харькове был собран Первый Украинский съезд Слобожанщины, который, кстати, проходил под желто-голубыми и красными знаменами, поскольку основная масса деятелей «украинства» исповедовала модные в те годы социалистические идеи. На съезде прозвучал протест в связи с включением Харьковской губернии в Московский военный округ. При этом полного единодушия среди слободских украинцев достичь не удалось. В частности, эсер Коряк с одобрения социалистов предупредил собравшихся: «Остерегайтесь, остерегайтесь, остерегайтесь тех, кто зовет вас идти под сине-желтыми тряпками»[110 - Украiнський нацiонально-визвольний рух, с. 209.].

Однако уже летом 1917 г., с усилением активности Центральной Рады и с ростом общероссийских проблем, связанных с «украинским вопросом», в промышленных регионах Юга России началось беспокойство в связи с заявлениями украинской интеллигенции о принадлежности Донецкого и Криворожского бассейнов будущей автономной Украине. Многие Советы промышленных регионов Слобожанщины и Донбасса восприняли первый Универсал Центральной Рады в штыки. «Известия Харьковского Совета рабочих и солдатских депутатов», к примеру, статью об этом событии поместила под заголовком «Вздорный поступок»[111 - Украiнський нацiонально-визвольний рух, с. 487–488.].

Универсал был воспринят как демарш, и не более того. Промышленные регионы Юга России не отождествляли себя с Украиной, считая, что та ограничена пределами пяти губерний, лежащих западнее Харьковской и Екатеринославской. При этом в 1917 г. началось постепенное политическое объединение регионов, имевших общие экономические интересы.

«…и родину народ сам выволок на гноище, как падаль»

С Россией кончено. На последях
Ее мы прогалдели, проболтали.
Пролузгали, пропили, проплевали.
Замызгали на грязных площадях.
Распродали на улицах: не надо ль
Кому земли, республик да свобод,
Гражданских прав? И родину народ
Сам выволок на гноище, как падаль…

    Максимилиан Волошин, «Мир»

К тому времени вся Россия была охвачена ежедневно разраставшейся анархией. Импотенция центральной власти породила желание в различных регионах павшей империи каким-то образом отгородиться от бардака, царившего в столице. Разговоры об автономии, федерации, самоуправлении стали всеобщим явлением для России. Не были исключением ни Донецко-Криворожский регион, ни Украина.

Стоит еще раз особо подчеркнуть: требования автономий, республик, невероятных государственных и полугосударственных образований внутри самой России стали звучать повсеместно. События в Харькове, Киеве, Одессе или в Крыму, где создавались свои административные единицы, необходимо рассматривать в этом, общероссийском, контексте. Провозглашение той или иной республики (включая и Украинскую) стало темой всевозможных фельетонов и насмешек. Говоря об «уездном сепаратизме» в 1917–1918 гг., участник Белого движения Я. Александров смачно описывал различные экзотические «республики», созданные помимо Донской, Украинской, Кубанской, Терской или Грузинской: «В безлюдных Задонских степях, среди удивленных верблюдов, кочевало астраханское правительство с атаманом, министрами и прочими атрибутами заправского государства. Кормившееся при помощи бумажных денег Российского Имперского образца, щедро отпечатанных Лейпцигскими типографиями. В калмыцких кочевьях Ротмистр Кн. Тундутов объявил себя калмыцким владыкой… Все это шумело, галдело, заводило свои парламенты и конституции, формировало армии, производило в чины, печатало деньги и требовало все большей и большей независимости»[112 - Александров, с. 49.].

Известный русский писатель, уроженец Киева Марк Алданов был склонен объяснить природу «местного сепаратизма» довольно упрощенно (при этом сам писатель признался, что лично столкнулся лишь с одним видом сепаратизма – «комедией украинской самостийности»). Он объяснил это явление всего лишь «комплексом Алкивиада» – по имени древнегреческого авантюриста, который, узнав, что его дорогой собакой афиняне перестали восторгаться, велел отрубить ей хвост.

Называя создание многочисленных республик на территории Российского государства «сезоном политического фарса», Алданов писал из-за рубежа: «К нам часто приходят вести о кабинетах, совещаниях, конференциях, заседающих в столицах так называемых “чушь-республик”. Иногда Рейтер уныло делает попытку сообщить фамилии главных деятелей этих кабинетов – и всякий раз почему-то кажется, что фамилии ими перевраны: так нам трудно привыкнуть к мысли, что премьерами, президентами, министрами могут быть люди решительно никому на свете неизвестные. А между тем, именно в этой совершенной неизвестности весь raison d'кtre (смысл существования. – Авт.) подобных правительств». «Если бы не было самостийности, – поясняет писатель, – то кто бы знал… премьера Голубовича и “генерала” Петлюру?»

В 1922 г. Алданов прогнозировал: «Пройдут года – и конечно многое переменится. Мы узнаем, вероятно (уже есть кое-какие прецеденты), что 99 % сепаратистов были сепаратистами только временно, по дальновидным тактическим соображениям, а в глубине души неизменно держали курс на “единую и неделимую”… Малая история составит в алфавитном порядке список темных людей, бывших министрами, президентами и послами. Это будет с ее точки зрения необходимое и достаточное объяснение всему случившемуся»[113 - Алданов, с. 36–38.].

Подчеркнем, что все эти красочные описания и оценки касались не только забытых ныне государственных образований, появлявшихся как грибы в России, но и тех, которые ныне изучаются в школах и считаются предтечей той или иной государственности – включая Украину, Грузию или балтийские государства. Хотя, конечно, объяснить появление того или иного административного образования, претендовавшего на звание «республики», всего лишь личными амбициями, было бы недостаточно – это явное упрощение проблемы. Корни все-таки стоит искать не только в мечтаниях Петлюры или Артема стать министрами, не только в природе того или иного региона. Эти корни надо искать в общероссийской столице, откуда расползался дух анархии, бардака, бесконтрольности и полной неспособности управлять государством.

По мнению генерала Деникина, началось все с развала центральных силовых ведомств, на который (неважно, сознательно или нет) пошло Временное правительство. Он писал: «Министерство внутренних дел – некогда фактически державшее в своих руках самодержавную власть и вызывавшее всеобщую ненависть – ударилось в другую крайность: оно по существу самоупразднилось. Функции ведомства фактически перешли в распыленном виде к местным самозваным организациям… Представителей центральной власти на местах не стало»[114 - Деникин, т. 1, вып. 1, с. 130–131.].

Пока Петроград утопал в словоблудии по поводу судеб Отечества, пока популисты-временщики форматировали и переформатировали правительство с соответствующей приставкой «Временное», на местах постепенно начинали осознавать полную бесконтрольность со стороны государственной столицы. «О провинции никто не заботился, – вспоминал екатеринославский журналист Зиновий Арбатов. – Все эти маленькие уездные Александровски, Павлограды и Бахмуты жили своей отдельной жизнью; как-то по-своему переделывали житейские формы на новый революционный лад; забытые центром, лишенные авторитетной и определенной власти уезды быстро катились к самой страшной анархии. Всякий уезд, каждая волость создавали для себя особые им выгодные законы. Губернская власть, занятая собственными заботами и, в свою очередь, не получавшая никаких указаний из Петрограда, распространяла свои действия и мероприятия только в масштабе губернского города и все видимо катилось к пропасти»[115 - Арбатов, с. 84.].

Отсутствие власти порождало хаос. Постепенно, с каждым месяцем, хаос нарастал и приводил к росту погромов и беспорядков. Вот как газета «Русские Ведомости» описывала ситуацию на местах к сентябрю 1917 г: «По всей России разлилась широкая волна беспорядков. Киев, Бахмут, Орел, Тамбов, Козлов, Ташкент, запад и восток, центр и окраины попеременно или одновременно становятся ареной погромов и разного рода беспорядков. В одних местах беспорядки возникают на почве продовольственных затруднений, в других толчок к ним дает разгром солдатской толпой винного склада, в третьих просто никто не в состоянии ответить на вопрос, отчего возникли беспорядки. Город жил, казалось, мирной жизнью, но неожиданно толпа выходит на улицу и начинает разбивать лавки, творить насилия над отдельными лицами, подвергать самосуду представителей администрации, хотя бы эта администрация и была выборной… Толпа в худшем смысле этого слова все более выходит на улицу и начинает чувствовать себя господином положения, не признавая над собой никакой власти. Иногда эта толпа выкидывает те или иные большевистские лозунги, но по существу ее нельзя назвать даже большевистской или анархической. Просто толпа как толпа: темная, глубоко невежественная, не признающая ничего, кроме грубо личных интересов»[116 - Милюков, т. 1, вып. 3, с. 107–108.].

В итоге отчаявшиеся дождаться помощи от Центра регионы начинали сами искать пути обуздания анархии. Вот как в 1917 г. описывал процесс формирования «независимых республик» на обширной территории Российской империи американский сенатор Уильям Бора: «Абсолютный хаос, который следует за попыткой миллионов людей, лишенных разумного руководства, без должного понимания идей свободы, тщетно предпринять попытки собственными силами установить самоуправление». Влиятельный немецкий журналист Максимилиан Харден писал о России как о «новых Балканах, включающих в себя большие и маленькие Эльзас-Лотарингии»[117 - New York times, 2 декабря 1917 г. и 21 февраля 1918 г.].

Чаще всего попытки создания тех или иных «республик» (а этот процесс начался с середины 1917 г., то есть за несколько месяцев до провозглашения ДКР) никак не были связаны со стремлением отделить тот или ной регион от России. К примеру, провозглашение «самостоятельного государства» в Области Войска Донского рассматривалось «не в целях сепаратизма, а просто в силу сложившейся общероссийской обстановки впредь до водворения порядка в России»[118 - Добрынин, с. 61.].

Может быть, это кому-то покажется парадоксальным, но довольно часто провозглашение очередного административного образования с каким-нибудь звучным названием было вызвано как раз стремлением побороть сепаратизм, предотвратить распад единого государства. Как мы увидим ниже, создатели Донецко-Криворожской республики также руководствовались этим стремлением.

Принято считать, что первые шаги по организационному оформлению структур Донецко-Криворожского промышленного региона были предприняты Временным правительством, создавшим 13 марта 1917 г. Временный комитет Донецкого бассейна (он же – Временный Донецкий комитет). Однако не надо забывать, Временное правительство под руководством князя Г. Львова было создано всего за 11 дней до этого и физически не успело бы провести организационную работу по формированию Комитета. На самом деле, подготовительные работы по его созданию были проведены еще царским правительством при поддержке лоббистских структур горнопромышленников Юга России. Министру торговли и промышленности А. Коновалову (лидер Прогрессивной партии) оставалось лишь утвердить решение Особого совещания по топливу и энергетике от 3 марта, то есть принятое буквально на следующий день после формирования Временного правительства. Совещание постановило: «Горная и горнозаводская промышленность Юга России, питающая страну топливом и металлом, требует ныне быстрых и решительных мер… Деятельность Временного комитета распространяется на горные и горнозаводские предприятия в губерниях Екатеринославской, Харьковской, Таврической, Херсонской и Области Войска Донского». 13 марта это решение было утверждено Временным правительством[119 - Федоровський, 2000, с. 24; См. также: Волобуев, Экономическая политика Временного правительства.].

Донецко-Криворожская область – пока без Украины и без большевиков

Руководителем Комитета был назначен инженер М. Чернышов. Представитель правительства получал право «вето» на любое решение данной структуры. В Комитет вошли три представителя оборонных структур правительства (в том числе депутаты Госдумы), четыре человека представляли ССГЮР, еще четверо были делегированы Советами рабочих депутатов от разных губерний – практически все «рабочие» представители были меньшевиками и эсерами, включая главу «рабочей фракции» Цукублина.

Таким образом, впервые был создан официальный орган, координирующий работу предприятий и организаций в рамках всего промышленного региона, вне зависимости от административных границ губерний и уездов. Очень важно также учесть, что сам Комитет обосновался в Харькове[120 - Friedgut, т. 2, с. 244.]. Фактически это означало, что данный город стал признаваться как некий центр всего региона на уровне центральной российской власти (до этого, напомним, Харьков был фактическим центром работы Съездов горнопромышленников, которые, по-видимому, и повлияли на решение Временного правительства).