Не моя женщина. Командировочный роман

Скандалы – скандалами, но именно бабуле я фактически обязан своей жизнью – это она лежала со мной в больницах до моего 10-летнего возраста, она поила меня дома всяческими травами и лекарствами, она водила меня за руку в первый класс, пока я не возмутился и не сказал, что уже большой, и в опеке не нуждаюсь. Запомнились августовские походы с бабулей по книжным магазинам – отдельные магазины канцтоваров тогда были большой редкостью, поэтому портфель, тетрадки, карандаши, ручки, линейки и прочие школьно-письменные принадлежности мы с ней покупали в книжных магазинах.

Бабуля предпочитала приобретать канцтовары в Военной книге на улице Карла Маркса – там ее в первые годы после выхода на пенсию еще помнили сослуживцы. С какой придирчивой тщательностью бабуля рассматривала треугольники, транспортиры, коробки с карандашами, ластики, точилки, пенальчики, порой доводя молоденьких продавщиц до бешенства своими придирками. На грубость продавщиц бабуля невозмутимо отвечала: «Я на вашем месте так себя не вела», после чего шел длинный поучительный рассказ про то, какими вежливыми и внимательными к покупателям были продавцы в ее сталинское время, и как Хрущев распустил весь народ.

Бабушке я обязан своей страстью к авторучкам и хорошим канцтоварам. Не скажу, чтобы уж точно коллекционирую авторучки, – нет времени и сил на серьезную коллекцию, но я люблю интересные, разнообразной формы авторучки и до сих пор как мальчишка радуюсь такому подарку. В последние годы я собираю фирменные авторучки издательств, где печатаюсь, организаций, проводящих различные конференции и симпозиумы. Из остальных канцтоваров предпочитаю хорошие ежедневники. Мои студенты и школьники знают эту страсть и дарят авторучки и ежедневники по любому поводу – к Новому году, 23 февраля, Дню учителя, кто знает, ко дню моего рождения. Так что память о бабуле и ее профессии осталась во внуке…

Бабуля умерла в 67 лет от рака желудка. По моим тогдашним детским (мне было на момент ее смерти полных 11 лет) представлениями, умирала она долго и мучительно. Сейчас я бы сказал, что бабуля сгорела быстро, всего за полгода. Сухощавая по конституции своей, бабуля за зиму 1962—63 годов высохла настолько, что выражение «кожа да кости» как раз про нее. Рак желудка – одна из самых тяжелых форм этой болезни. У нас в Ташкенте была хорошая онкологическая школа – если вы помните, Александра Солженицына избавили от рака именно в Ташкентском онкологическом диспансере – студентом журфака, наслушавшись зарубежных радиоголосов и узнав эту подробность из биографии тогдашнего диссидента, я нашел этот «раковый корпус» на территории старой клиники Ташкентского медицинского института – онкологический диспансер к тому времени получил новый комплекс зданий на массиве Чиланзар. Но и наши онкологические светила, положив бабулю на обследование, вынесли жесткий вердикт: «Не операбельна».

Чтобы хоть как-то облегчить ее страдания, онкологи выписывали бабушке морфий – помню знаменитые красные бланки (на самом деле они были розового цвета) с круглой гербовой печатью и тремя подписями – поликлинического онколога, заведующего отделением узких специалистов и главного врача. Мама сама не умела делать уколы, выручала соседка-врач, мамина подруга. Ночные уколы делала она, а днем приходила участковая медсестра из поликлиники. Получив очередную дозу, бабуля успокаивалась в наркотическом забытье, а мы с мамой имели возможность забыться тяжелым сном вымотанных от бабушкиной болезни людей. Хотя мама и получала больничный лист по уходу за умирающей матерью, но и его нельзя было давать непрерывно, в какие-то дни мама вынуждена была выходить на работу. Тогда дома оставался я. Поить и кормить протертой кашицей – другую пищу отмиравший бабулин желудок уже не воспринимал – бабулю с ложечки я научился быстро. У меня не было чувства брезгливости – взрослый участковый врач Фрида Наумовна Киржнер объяснила, что рак не заразен.

Но я, мальчишка, никак не мог представить, как это бабуля умрет? Куда денется ее душа? Бабуля верила в Бога, нечасто, но все же ходила в церковь, икона висела в углу ее комнаты, эта бабуля, кстати, в тайне от матери и отца окрестила меня в первые месяцы моей жизни, тогда и здоровье мое пошло на поправку. До болезни бабушка часто рассказывала мне про Бога, про то, как я выздоровел в младенчестве, когда она меня окрестила в церкви – православный собор Александра Невского стоял в Ташкенте на улице Кафанова в минутах десяти ходьбы от нашего дома, поэтому, выйдя якобы на очередную прогулку со мной, бабуля, как разведчица, убедившись, что за ней никто не следит, поспешила к батюшке, совершившему таинство крещения.

В первый месяц ее недуга, когда она еще могла терпеть боль, я часто спрашивал бабулю: если Бог есть, то почему люди умирают? Она говорила, что так угодно Богу, значит, что умирающий человек выполнил возложенную на него Богом миссию. Пройдет почти тридцать лет, и я вновь задам аналогичный вопрос о смерти, только теперь не бабуле, а православному священнику отцу Игорю, настоятелю храма одного из ташкентских кладбищ.

Бабушка умерла майским утром 1963 года, по счастью, когда мама была дома. Нас с мамой бабуля уже не узнавала в последние дни, разум, вероятно, уже покидал ее от боли и морфия. Помню только, как дрогнуло ее желтое от болезни тело, конвульсия исказила лицо, из приоткрытого рта послышался хрип. Через несколько секунд хрип прекратился, бабуля застыла с широко открытыми глазами. Это была первая, но далеко не последняя смерть близкого мне человека.

Со смертью бабули закончилась безмятежная полоса моего детства. Я стал стремительно взрослеть.

Еще о детстве

Детские воспоминания – это наш двор, детские игры во дворе со сверстниками. Жили мы в Ташкенте практически в центре города на улице Большая Миробадская – после развала Союза Миробадским назвали весь район, все советские годы носивший имя Ленина. Квартиры были так называемыми «жактовскими», построенными еще на рубеже XIX – XX веков частным владельцем из саманного (необожженного) кирпича. Хозяин до революции 1917 года сдавал эти квартиры внаем рабочим и служащим близлежащих предприятий, в основном железнодорожникам. Наша квартира представляла две комнаты – побольше и посветлее имела окно в переулок, а вторая, маленькая и проходная, окон, непосредственно выходящих на улицу или во двор нашего дома, не имела. Она была очень темной, и даже летним днем приходилось зажигать свет, чтобы там читать, писать или что-то делать по хозяйству. Проходная комнатка выходила на кухню, а уж та имела выход во двор. Вот и все наше жилье. Отапливалась зимой квартира печью, следовательно, углем – до начала 1960-х годов летом ежегодно бабушка с мамой завозили этот уголь. Самосвал задом въезжал потихоньку в наш переулок, ссыпал уголь у ворот нашего двора, а дальше в кладовку ведрами его перетаскивали нанятые за поллитровку водки соседские алкаши. Когда я подрос, то год или два подряд таскал уголь сам. Тонны угля обычно хватало на ташкентскую зиму – не скажу, что в те годы они были слишком теплыми. Нет, наоборот, зимы 1958-го, 1968 годов были очень снежными и холодными. Печка не была русской по своему типу, но готовить пищу и кипятить чай на ней было вполне возможно. Летом и осенью пищу готовили на примусе или керогазке – более усовершенствованной разновидности примуса.

Семи-восьмилетним несмышленышем я любил заворожено смотреть на тлеющие в печке угли. Однажды, воспользовавшись отсутствием бабушки и матери, я стал баловаться с огнем. Взял шприц (мне часто делали уколы и заботливая бабушка приобрела собственный шприц со стерилизатором, чтобы они всегда были под рукой, об одноразовых инструментах тогда понятия не имели), набрал в него одеколон из флакончика, стоявшего на материнском комоде, и стал тонкой струйкой распылять его на тлеющие угли, приоткрыв дверцу печки. Образовалась взвесь – капельный раствор одеколона, моментально шумно вспыхнувший. Огнем мне опалило брови. Пожара в квартире, слава Богу, не случилось. Но опаленные брови, как я их не подстригал и не подкрашивал карандашом, мама и бабуля все же заметили…

Цивилизация пришла в наш двор в начале 1960-х. Сначала разрыли нашу довольно узкую улицу, сплошь застроенную одноэтажными жактовскими или частными, но такими же саманными домами. В глубокую траншею закопали трубу магистрального газопровода, от которого шли ответвления к домам и квартирам. Бабуля страшно боялась газификации. Она почему-то считала, что я не смогу справиться с газовой плитой и квартира непременно взорвется от наполнившего ее газа. Бабушкин страх выработал у меня на всю жизнь привычку перед сном обязательно закрывать вентиль на кухне у газовой плиты.

Квартиры в нашем дворе шли буквой «Г». Мы жили в верхней угловой части этой буквы. В центре двора стояла огромная старая акация. Во дворе было семь квартир. Пять из них имели небольшие, отгороженные низким деревянным штакетником, палисадники. У кого что только не росло в этих самых палисадниках – кусты сирени, хмель, у нас – куст чайной или вьющейся розы, по весне усыпанный кремовыми пахучими цветками. Штакетник нашего палисадника и куст розы были еще усыпаны вьюнами, я любил в детстве весенним утром выбежать во двор и смотреть на распустившиеся за ночь цветы, собирать семена вьюнов, чтобы следующей весной высадить их вновь.

Как любого тогдашнего мальчишку, меня в детстве окружала всяческая живность. В кладовке, там, где хранился уголь, пока жива была бабушка, она ухитрялась держать кур – немного, две-три несушки и один петух. В морозные зимы бабушка на ночь приносила кур в дом, оставляя их на кухне. Она клала вверх ножками табуретку и усаживала кур на импровизированный насест. Помимо кур, были щенки, так, обыкновенные дворняжки, это уже без бабушки – мама тоже любила практически всю живность, поэтому в детстве у меня были и перепелки, и канарейки, и голуби, и даже ящерицы.

По улице протекал арык – так в Средней Азии называли небольшие траншеи, служившие для подачи воды растущим вдоль дороги деревьям. В пятидесятые-шестидесятые годы арыки хорошо заполнялись водой. Мы уличная детвора, любили пускать кораблики в этих арыках.

Особая прелесть нашего детства заключалась в том, что все события проходили на виду у всех, – люди тут рождались, взрослели, женились и выходили замуж, рожали собственных детей и умирали – все на глазах соседей. Атмосфера ташкентских двориков до землетрясения 26 апреля 1966 года непередаваема. Это была какая-то коммуна – климат позволял с марта по октябрь, восемь месяцев в году, под открытым небом у себя в палисадниках отмечать праздники, дни рожденья, поминать усопших. Дворовые, зная практически все друг о друге, в подавляющем большинстве случаев приходили на помощь в экстремальных ситуациях. Бабушка прожила в этом дворе 58 лет, приехав 9-летней девочкой. Мама прожила здесь 67 лет, от рождения до старости, лишь в конце ХХ века решившись переехать к дочери в Приволжск. Я прожил в этом дворе 24 года, от рождения до первой женитьбы в 1975-м году.

Мама

Наталья Михайловна Яновская, а потом Трубецкая, родила нас с Галой не рано и не поздно по тогдашним меркам: меня в 22 года, Галину – в 23. В юности мама была очень красива – сохранились ее детские, школьные, студенческие фотографии, доказывающие это. Вполне естественно, что отец обратил на нее внимание еще в школе. Отец учился классом ниже, будучи на полгода младше матери. Но крепкий, занимавшийся боксом юноша не привык отступать – сказывалось дворянское происхождение и тяга к офицерской профессии. Ухаживал он за мамой года три, не меньше. Такая длительность объясняется просто: после школы отец стал курсантом ТВОКУ – Ташкентского высшего общевойскового командного училища, увольнительные и отпуска случались не часто, да и мама училась в пединституте, и времени на личную жизнь у нее оставалось гораздо меньше, чем в школе.

Маму с большой радостью восприняли родители отца, мои будущие дед и бабка – о них еще речь впереди. Удивительно, но именно Александр Николаевич (дед был моим полным тезкой) и Татьяна Герасимовна в конце концов и уговорили маму выйти замуж за их сына – узнав за много лет характер будущей невестки, свекор и свекровь поняли, что лучшей кандидатуры для своего сына им не найти.

Свадьба состоялась, когда отец был на последнем курсе военного училища, тогда четырехгодичного. Потом в конце 1951-го родился я со всеми осложнениями в здоровье. Не думая, что я останусь в живых, мама решилась еще на одного ребенка, через год родилась Гала – чтобы спасти меня и облегчить мамино положение, дед с бабкой, сами еще довольно молодые, забрали Галу на воспитание к себе. Но семейная жизнь у матери с отцом все равно не заладилась. Сейчас, убеленный сединами, анализируя мамину жизнь, я понимаю, что гордая мама не смогла простить отцу измену в далеком кулябском гарнизоне. По моему теперешнему разумению, ей надо было оставить меня на свою мать, бабушка и так фактически со мной возилась большее матери, Галю забрали родители мужа, а матери надо было, бросив Ташкент, ехать за отцом в Куляб. Но, не простив, она на всю жизнь осталась одной. Сколько она прожила фактически в замужестве? Хорошо, если наберется год с небольшим, а навскидку, и того меньше. На мой вопрос, где они с отцом жили, у его родителей или в нашей квартире вместе с бабушкой, то бишь тещей для отца, мама как-то ответила, что у нас. Мешала ли бабушка их совместной жизни, подталкивала ли к разводу? Вряд ли. Но, тем не менее, они разошлись, а мама на всю жизнь осталась Трубецкой, не сменив фамилию на девичью даже после гибели отца, получив дубликат свидетельства о его смерти. Даже штамп о замужестве оставался в паспорте до распада Советского Союза – только в новом российском паспорте этого штампа не было. Отец не подал на развод, он просто ушел – офицеры тогда не имели гражданских паспортов, а вскоре отец попал под очередное сокращение Вооруженных сил, затеянное Н. С. Хрущевым. Уволившись в запас, отец сумел получить чистый паспорт без всяких там штампов о браке.

После матери у отца было еще три жены, и только с последней, четвертой, отец вновь зарегистрировался официально – его назначили начальником управления уголовного розыска МВД Казахстана, а терпеть гражданский брак у 45-летнего полковника тогдашнее советское начальство не могло.

Так мама в 25 лет осталась не поймешь кем – разведенкой назвать нельзя, нет штампа в паспорте о разводе, вдова – не вдова, муж ведь жив, словом, босп – без определенного семейного положения. Второй раз мама замуж не вышла. Хотя, как я теперь понимаю, возможностей у нее для этого было предостаточно. Став взрослым, я понял, что мужчины в ее жизни после отца, разумеется, были. Из их череды детская память сохранила лишь одного – авиационного техника Федора, зашедшего в ухаживаниях за матерью так далеко, что Федор даже решился повести нас с нею в Фергану, где жили его родители. Прожили мы в Фергане недели полторы, но в последний момент у них что-то не склеилось, и мама за Федора замуж не вышла.

Второго маминого поклонника сберегла моя уже юношеская память. Он тоже был военным, как и отец – маму инстинктивно тянуло к мужчинам в мундирах. Знакомство состоялось очень романтично. В 1964-м году мы с мамой и Галей полетели отдыхать в Крым – накануне зимой я проболел таким тяжелым бронхитом, что врачи настояли на выезде на черноморское побережье, ибо кашель не прекращался даже в мае.

Там в Крыму, на алуштинском пляже, и произошло знакомство нашей семьи с Алексеем Денисовичем Совенко. В знакомстве из нас троих больше всех был виноват именно я. Мы с Галей плескались в ласковых водах Черного моря, не так уж далеко от берега – ни она, ни я плавать практически не умели – в Ташкенте в ту пору Дворец водного спорта только начинал строиться, а на два городских озера, в парке Победы – там теперь аквапарк, и на Комсомольское озеро – мама ходить не любила, считая их притоном для пьяных хулиганов и девиц легкого поведения.

Зная, что мы не плаваем, мама притупила свою бдительность и вышла загорать на берег. Ч же оступился, попал ногой в какую-то яму, дно мгновенно ушло из-под ног, испугавшись, я стал барахтаться, отплывая как назло от берега! Галка закричала во все девчачье горло 12-летней барышни: «Помогите!», а я уже скрылся под водой. Пока растерявшаяся мать вскочила с лежака, она-то плавать, пусть «по собачьи», но умела, ее опередил какой-то высокий крепкий мужчина, с ходу нырнувший под воду и через несколько секунд поднявший меня со дна. Весьма профессионально мужчина откачал меня, вытряхнув в прямом смысле слова лужу воды из бедного мальчишки.

Естественно, после столь счастливого спасения сына, все мы перезнакомились. Мужчина и назвался Алексеем Денисовичем Совенко. В 1964-м ему исполнилось 40, а матери – 35 лет. Отдыхал он в Алуште один и с того злополучного утра провел две недели вместе с нами. Меня Алексей Денисович пытался научить плавать, но единственное, что ему удалось добиться, чтобы я держался на воде и проплывал десяток-другой метров вдоль берега, зная, что дно под ногами.

Вечерами мы ходили в местный парк. Мы с Галей катались на колесе обозрения, качелях-лодках, хотя у меня с детства слабый вестибулярный аппарат и я панически боюсь высоты, неуверенно чувствую себя в гололед, а катаясь на качелях, всегда вцепляюсь руками за поручни, боясь оторваться, поглощали невероятное количество мороженого и лимонада, щедро дарованных нам взрослыми.

Дискотек тогда не было, их заменяли танцплощадки – асфальтированные пятачки, окруженные металлической решеткой. На пятачке располагалась небольшая ракушка-сцена, где играл как тогда называли ВИА – вокально-инструментальный ансамбль. Иногда танцы шли просто под магнитофон, естественно, еще катушечный. Нас с Галкой в силу юного возраста на танцплощадки еще не пускали, поэтому, вдоволь наевшись мороженого и напившись лимонада, мы устраивались на широченной массивной скамейке, наблюдая за тем. Что происходило там, за забором, на танцплощадке.

Массовик (так в ту пору называли нынешних ди-джеев) организовывал различные конкурсы, в основном на лучшее исполнение разных танцев – вальса, танго, фокстрота, польки. Наш новый знакомый очень уверенно и вообще выглядел молодцом. Загоревший до черноты, сильный – он до отказа сжимал силомер, стукал гирей так, что стрелку прибора заклинивало, – уверенный в себе, он чем-то неуловимо напоминал Василия Ланового – современная молодежь вряд ли помнит этого великолепного актера, впрочем, один из самых культовых фильмов с его участием – «Офицеры» – показывают по многим телеканалам накануне 23 февраля, а люди моего поколения помнят и его Павку Корчагина, и Курагина в «Войне и мире», и эпизод на пляже в «Полосатом рейсе». Танцевал Алексей Денисович тоже умело, поэтому почти каждый вечер они с мамой завоевывали призы, в основном плюшевых медведей, которых у нас с Галкой скопилась за то лето целая семья.

Алексей Денисович быстро вычислил мамину специальность – учитель русского языка и литературы, но сам на любые вопросы о роде его занятий отвечал уклончиво – офицер. Я был слишком мал, чтобы понять в то лето, в каких войсках служит наш новый знакомый. Помню лишь эпизод, много лет спустя натолкнувший меня на верный ответ. Однажды мы допоздна засиделись на пляже – новолуние, обалденная серебристая дорожка на воде, полный штиль, чуть слышный рокот прибоя, негромкий рассказ Алексея Денисовича об Острове Свободы – Кубе, где ему удалось побывать не так давно. Крым был погранзоной. Побережье ненавязчиво патрулировали пограничники. На пляже сидело несколько парочек влюбленных и наша четверка, издали вполне сходившая за семью. Лейтенант – старший наряда, предельно вежливо, но настойчиво потребовал наши документы. Мама вынула из сумочки свой паспорт и наши с Галиной свидетельства о рождении. Алексей Денисович достал из заднего кармана брюк какую-то красную книжечку с гербом СССР на обложке – единственное, что я успел заметить при свете фонарика в руках пограничника. Ознакомившись с содержанием удостоверения, молоденький лейтенант взял под козырек, произнес: «Виноват, товарищ полковник! Отдыхайте!» и двинулся вместе со своими двумя подчиненными к романтическим парочкам, которых пограничники удалили с пляжа незамедлительно. По своей детской наивности я поинтересовался, отчего погранцы удалили всех, оставив лишь нас в покое?

– С детьми мы в Турцию, Болгарию или Румынию явно не поплывем! – хитро улыбнувшись, ответил Совенко.

Отдых в Крыму закончился. Мы улетали первыми. Алексей Денисович провожал нас в Симферополе и вновь отличился, пройдя с нами до трапа самолета – ни одного другого провожающего дальше перрона не пускали.

Совенко присылал открытки и письма, написанные очень красивым, крупным, не по мужски удивительно четким почерком. После лета 1964-го мы виделись с Алексеем Денисовичем дважды. В 1969-м он совершенно неожиданно без телеграммы прилетел в Ташкент в конце июня. «Я хотел попасть к Саше на выпускной вечер», – объяснил он нам цель своего приезда. Три дня мы показывали Совенко наш город, разговаривали о моей дальнейшей судьбе. У меня была мысль стать офицером, поступить во Львовское высшее военно-политическое училище – там существовал факультет журналистики, но придирчивая призывная комиссия забраковала меня из-за последствий перенесенного в детстве туберкулезного менингита, в моем военном билете стоял штамп: «В мирное время к воинской службе не годен, в военное – годен к нестроевой». Совенко опечалился этому обстоятельству. «Я бы мог порекомендовать Тебя в другие войска, но там отбор по состоянию здоровья еще строже, чем для военного журналиста».

Последний раз мы виделись с Алексеем Денисовичем в Москве, в 1989 году. Я приехал туда по своим историческим делам, на какой-то очередной симпозиум. Вечером в гостиничном номере раздался стук в дверь. На пороге стоял Совенко – поседевший, но по-прежнему кряжистый с характерной военной выправкой. Я удивился, как Алексей Денисович смог меня найти, ведь о своем приезде я не сообщал ему, да и честно говоря, переписка матери с Совенко угасла где-то в конце 1970-х годов. Весь вечер и всю короткую июньскую ночь мы проговорили с Алексеем Денисовичем за бутылкой традиционного молдавского «Белого аиста» – этот коньяк был любимым напитком большинства советской интеллигенции тех лет. Тогда, 37-летний, я узнал удивительную историю человека, с которым познакомился четверть века назад.

Семнадцатилетним парнишкой, прибавив себе год, Алексей Совенко оказался на фронте. Он очень любил технику, виртуозно водил легковушки – отец, возивший директора крупного завода на Днепропетровщине, откуда родом и был Совенко, научил сына мастерскому вождению автомашин и мотоциклов. В войну Алексей возил военное начальство – командира полка, дивизии, а в 1942-м он приглянулся самому Хрущеву. Оставшиеся годы войны Совенко был личным водителем Никиты Сергеевича. Тот сыграл значительную роль в становлении Совенко. После парада Победы юного лейтенанта отправили учиться в одну из спецшкол МГБ – так тогда называли будущий всемогущий КГБ – Комитет Государственной Безопасности. Окончив ее, старший лейтенант Совенко продолжал работать у Хрущева, в его охране, быстро пройдя путь от рядового сотрудника до заместителя начальника охраны Первого секретаря ЦК КПСС и Председателя Правительства СССР. Вот почему и пограничный патруль на алуштинском пляже, и милиция в аэропорту Симферополя беспрепятственно пропускали Совенко – корочки полковника КГБ СССР действовали тогда магически, словно волшебная палочка. В свой летний приезд 1969-го года к нам в Ташкент Совенко был уже генерал-майором и начальником охраны теперь уже опального бывшего советского лидера. Алексей Денисович мечтал устроить меня в училище КГБ, утверждая, что из меня вышел бы неплохой аналитик – умные головы КГБ были нужны всегда. Но не судьба, как говорится…

В том московском разговоре я деликатно затронул взаимоотношения матери и Совенко. Алексей Денисович честно признался мне, уже взрослому мужику, что Наталью Михайловну он очень любил, но был не свободен в 1960-е годы – его жена стала инвалидом в результате автомобильной катастрофы, в которую попала, пока Совенко был с Хрущевым в очередной зарубежной поездке. Она могла передвигаться только с помощью костылей и предпочитала одна, без мужа или кого-то из двоих сыновей, из дома не выходить.

– Я не мог ее бросить, понимаешь, Санька! – Совенко, несмотря на изрядную дозу выпитого коньяка, говорил удивительно ясно. – Лучшие годы с ней, двое пацанов, старший – твой ровесник, я же не сволочь какая-нибудь, чтобы жену в таком состоянии оставить. Да и мальчишки меня не простили бы…

Третий поклонник ворвался в материнскую жизнь апрельским вечером 1966 года. Матери в ту пору было полных 36 лет. Она с подругой студенческой поры стояла на трамвайной остановке у театра имени Навои. Выглядела мама в ту пору гораздо моложе своих лет. К девушкам подошли два офицера и поинтересовались, каким трамваем лучше всего добраться до гостиницы КЭЧ. Транспорта долго не было, женщины предложили пройтись пешком. Домой мама вернулась далеко за полночь. Я не спал, переживая, не случилось ли что с мамой.

На рассвете – 26 апреля – грянуло знаменитое ташкентское землетрясение. Геннадий Григорьевич Васин – так звали молодого капитана, ровесника Гагарина, 1934 года рождения, был офицером-железнодорожником, комендантом одной из узловых станций на Среднеазиатской железной дороге. По роду службы капитан часто приезжал в командировки в Ташкент. Первый год нашего знакомства он еще как-то стеснялся меня, ночевал в военной гостинице, благо она была в десяти минутах ходьбы от нашего дома. Потом, заявив мне однажды «Я люблю твою мать», стесняться перестал и в каждый свой приезд в Ташкент останавливался у нас.

Геннадий Григорьевич запомнился мне громаднейшей эрудицией и аккуратностью. Он учился в Москве, в Академии военных сообщений, о службе ничего не говорил, но его эрудиция проявлялась во всем. Мать, профессиональный филолог, проигрывала офицеру-железнодорожнику в «Балду» – интеллектуальную игру, которой нас научил он. Играть в «Балду» могут минимум два человека. Мы обычно играли втроем – так интересней. Первый ставил на листе бумаги любую букву, второй игрок слева или справа от первой буквы приписывал другую, задумывая свое слово – существительное в именительном падеже единственного числа. Имена собственные запрещались. Главной задачей любого игрока являлась заставить закончить слово других. Закончивший слово получал первую букву в пятибуквенном существительном «Балда» и начинал новый кон игры. Пятый проигрыш означал, что на сегодняшний день балда – ты. Первым обычно проигрывал я, второй – мама. Побеждал всех капитан Васин.

Мама всегда возмущалась, откуда Геннадий Григорьевич взял то или иное слово. Но, проверяя его варианты в академическом словаре, всегда убеждалась, что прав Васин. Неизгладимое впечатление на меня, подростка, произвел не только интеллект Васина, но и его аккуратность. Под влиянием его примера я вот уже четыре с лишним десятилетия ежедневно сам стираю собственные носки, бреюсь даже по выходным или в отпуске, сам глажу свои рубашки и брюки.

Отношения мама и Васина бурно продолжались лет семь, до 1973-го года. Я успел вырасти, окончить школу, поступить в университет, начать работать, а они все встречались. Васин из капитана стал подполковником. Рост чинов после окончания академии неизбежно привел и к карьерному росту: Васина забрали из его пустынной туркменской тьмутаракани (таким мне казался его областной центр, где прежде служил Васин) в Ташкент, в аппарат отдела военных перевозок Управления Среднеазиатской железной дороги. Перевод Васина в Ташкент роковым образом сказался на их с матерью взаимоотношениях. Васин, конечно же, был женат. У него был сын, разумеется, младше меня – в 1966 году Васину было всего 32 года, а сыну лет восемь, не больше. Пока Васин служил в Туркмении и наведывался в Ташкент лишь эпизодически, ему легко было скрывать свою связь с посторонней женщиной. Сослуживец, бывший очевидцем их с мамой знакомства, вскоре перевелся на другую дорогу, поэтому никто из коллег, а потом и подчиненных Васина не знал о его ташкентской любовнице. Но переезд в Ташкент спутал все карты Васина. Жить на две семьи стало для Васина очень сложно. Как объяснить жене частые задержки на работе – только спецификой армейской службы? Но дома у Васина стоял телефон, на работе, конечно, тоже, и его супруга, Галина Леонидовна, в любой момент, вовремя не дождавшись мужа к ужину, могла позвонить ему на работу. Чтобы сослуживцы прикрывали Васина – поехал на товарную станцию, проверяет комендатуру станции пассажирской и т.д, мужская солидарность в своей изобретательности не знает границ, сослуживцам надо было рассказать про увлечение, а Васин не из болтливых. Сослаться на плохо работающий транспорт тоже невозможно – Васин ездил на работу на своем «Запорожце».

В итоге через пару месяцев ташкентской жизни жена Васина догадалась о существовании соперницы – женщины как-то интуитивно чувствуют это, и поступила мудро: узнав, что соперница старше мужа на пять лет, а ее самой и вовсе на десять, в год их переезда в Ташкент Галине Леонидовне едва исполнилось 34, она без всяких скандалов, уверенная в порядочности мужа, просто-напросто забеременела, и через положенные девять месяцев родила великолепную девочку Ольгу.

Матери везло на порядочных офицеров, точнее, везло их законным женам, а не матери. Гена – так его называл даже я, разумеется, за глаза, не смог оставить беременную жену, а потом и кормящую мать. Мама страшно переживала этот разрыв. Умом она понимала Васина, но сердцем… Что только мать не предпринимала: и ждала его после работы у Управления дороги, и звонила на работу, а однажды, как разведчица, зная домашний адрес Васиных, даже проникла к ним в квартиру под прикрытием обхода микроучастка – это когда учителя из соседней школы обходят близлежащие дома и переписывают всех несовершеннолетних – от младенцев до студентов.

Вылазка во «вражеский тыл» окончательно убедила мать в бесперспективности ее борьбы – десять лет разницы для женщин – пропасть. Мама как-то сразу сникла, состарилась. Ее можно понять. Геночку мама просто боготворила. Он весьма нежно относился и к ней, и ко мне. Васин не стеснялся навещать мать в больнице – и все медсестры и больные в палате ахали: какой у вас удивительно заботливый муж. Однажды, не минуты не сомневаясь, Геннадий Григорьевич отправился вместе со мной навещать попавшую в больницу мою девушку, а та в следующий вечер честно призналась мне: «Сашенька, я влюбилась в Твоего отчима! Бросишь меня – соблазню Геннадия Григорьевича, мужики падки на молоденьких девчонок».

Не знаю, случайно это совпадение или нет, но в конце 1978-го года подполковника Васина перевели служить в Москву. Возможно, сказались его личные качества, в армии ум тоже иногда ценили. Но порой я думаю вот о чем. Когда мама познакомилась с Васиным, ей было всего 37 лет. Решись она тогда первой использовать это неотразимое женское оружие – беременность, как тогда поступил бы Васин? Настали бы другие времена в их отношениях? Но мама это оружие не использовала.

Наши взаимоотношения, сына и матери, нельзя назвать безоблачными. В них было всякое – и глубокая нежность с моей стороны к матери – она дала мне жизнь, и полное непонимание ее шагов и поступков. Личная жизнь – с одной стороны я благодарен маме за то, что в моей жизни не было отчима, в независимости от причин, объясняющих это – мама утверждала, что посвятила мне всю свою жизнь, не выйдя вторично замуж. Но это, пока я рос. Но в 24 года я женился, ей было всего 46, вполне еще можно устроить собственную семью. Мама пыталась это сделать, даже нашла в середине 1980-х старичка, старше себя лет на восемь (ей 56, ему 64, вполне цивильно), даже переехала к нему в двухкомнатную квартиру возле ташкентского авиационного завода. Но старичок вскоре умер от сердечного приступа, а регистрировать брак они не спешили, вот и оказалась мама снова на «графских развалинах» своей дореволюционной квартиры.

В квартирном вопросе я не понимал мать больше всего. «Графские развалины», «разбитое корыто» – это только самые ласковые определения, характеризующие мамины жилищно-бытовые условия, в которых она прожила 66 с лишним лет, практически всю жизнь. В таких условиях сейчас живут немногие. И дело не только в том, что наша двухкомнатная жактовская квартира была лишена элементарных санитарных удобств – туалет на улице, отопление печное, слава Богу, хоть газ провели в начале 1960-х годов. Дело в другом.

Обстановка нашей квартиры напоминала съемочный павильон местной киностудии, где снимается фильм о 1920-х или 1930-х годах. В большой светлой комнате стояла мамина металлическая кровать на сетке с перинами и несколькими подушками. Над кроватью висел ковер – репродукция картины В. Перова «Охотники на привале». Рядом с кроватью, ближе к окну – этажерка с книгами издания 1920—1940-х годов – работая в книжном магазине, бабуля потихоньку собрала неплохую библиотеку русской классики. В углу от этажерки – комод с бельем, также старинной работы. У окна – ножной вариант швейной машинки знаменитой немецкой фирмы «Зингер», попавшей в нашу семью на рубеже еще XIX и XX столетий. Помню время, когда бабушка или даже мама что-то строчили на ней.