Каждый мечтает о собаке. Повести

Потом танковая колонна скрылась в деревне, и он снова увидел Витьку. Тот гнал впереди себя корову и, озираясь, шел к лесу. Нельзя было этого делать: Витька привлек внимание дозорного на колокольне.

А он сидел в укрытии и не мог защитить сына от надвигающейся смертельной опасности. Как он тогда не умер от напряжения и потом не умер от горя? От злости и ненависти, видно, к ним, к врагам, и от странной привычки, что жизнь его не принадлежала ему.

Витька гнал корову впереди себя для отвода глаз. А может быть – эта мысль пришла ему впервые и поразила своей простотой, – он думал тогда о голодных ребятишках из их отряда и решил пригнать корову, чтобы напоить свежим молоком. Ведь он был такой.

Он взял у кого-то винтовку, чтобы убрать часового с колокольни, надо было выиграть какие-нибудь две-три минуты. Прицелился и понял, что это бессмысленно, – не достать немца с такого расстояния.

Никто, никто во всем мире не мог тогда помочь ему и остановить жестокость и неотвратимость войны хотя бы на две-три минуты.

Дальше Сергей Алексеевич не мог вспоминать, это была та последняя черта, которую он еще ни разу сознательно не переступал.

Сергей Алексеевич подошел к окну, открыл его и почувствовал легкое дуновение морского ветерка. Усилием воли он заставил себя подумать о другом.

Он вспомнил Лусию. Это было перед их поездкой на границу. Он ждал ее около парикмахерской. И вдруг она вышла в светлом костюме, подстриженная под горшок, как стриглись русские мужики в старину. Он даже испугался, так она была ему дорога.

«Теперь я готова к путешествию», – сказала Лусия.

И снова в глазницы бинокля он видел Витьку, и большую добрую морду коровы, и двух бабочек-капустниц, порхающих над ними, и немца, самого жестокого немца, который только был на этой войне.

Сергей Алексеевич отвернулся от окна и зажег свет, он хотел отделаться от утренней серости. В это время без стука, заспанная и простоволосая, влетела в комнату хозяйка, Егоровна.

– Ишь, чего выдумал! – закричала она. – Электричество палить зря! Подошла к выключателю и решительно погасила свет, потом на ощупь, в темноте, стала пробираться к дверям, ударилась ногой о стул, чертыхнулась и уже у дверей сказала: – За свет дополнительная плата полагается, если так…

– А я уезжаю сейчас, – вдруг сказал Сергей Алексеевич и понял точно, что теперь-то он уедет.

Егоровна зажгла свет:

– Уезжаешь… Далеко ли?

– К сыну, – ответил Сергей Алексеевич.

– К сыну? – удивилась Егоровна. – А говорил, что бобыль, что один на всем свете.

Сергей Алексеевич ничего не ответил – да и что он мог ответить этой женщине, – достал из-под кровати чемодан и начал собираться.

– Соврал, значит, – сказала Егоровна. – Все мы одним миром мазаны. Прикинулся бедненьким, чтобы поменьше взяла с тебя, жалеючи.

Слова эти больно ударили Сергея Алексеевича и вновь вернули его к Витьке. Он, как-то даже не понимая, что делает, вдруг восстановил в памяти, впервые за все годы вполне сознательно, день похорон сына.

Он стоял впереди всех. А четверо красноармейцев опускали гроб в могилу. За ним стояли женщины и дети. Потом маленькая девочка, дочь Васильевой, вышла вперед и положила на свежий холмик букет полевых цветов.

Потом он повернулся, чтобы уйти, и все расступились, и он увидел пленного немца. Глаза их встретились. Не помня себя, вытащил из кармана пистолет, Витькин пистолет, и поднял его, чтобы выстрелить в немца. И все кругом молчали, а немец закричал и упал на колени, и он бы все равно, вероятно, его убил, если бы не заплакал какой-то ребенок.

Он увидел себя со стороны и отчетливо представил, как дети, которые его окружают, вырастут и всю жизнь будут помнить про это. Другое дело – война с врагом, а тут без надобности, по злости, и все это прозвучало в нем так отчетливо, что он спрятал пистолет и ушел.

– С тебя десять рубликов, – сказала Егоровна.

Он хотел возмутиться, какие еще десять рубликов, он сполна рассчитался, когда собирался уезжать до болезни. Но Сергею Алексеевичу хотелось побыстрее от нее отделаться, и он достал деньги и пересчитал: их у него оказалось больше трехсот. Двести положил на стол и пододвинул Егоровне.

– Что это? – не поняла Егоровна.

– Вам, – ответил Сергей Алексеевич.

– С чего это вдруг? – сказала она.

– Как солдатской вдове, – ответил Сергей Алексеевич. – Мы ведь с ним вместе воевали, за одно святое дело. – Он кивнул на фотографию. – Вот и возьми от меня помощь. Только одна просьба: фотографию эту подари мне.

Егоровна как-то странно промолчала и покосилась на стопочку денег. А Сергей Алексеевич тем временем снял фотографию со стены и спрятал в чемодан. На стене остался темный квадрат невыцветших обоев.

– А что же я теперь здесь повешу? Заместо этой?

– Не знаю. Вам видней.

– Ну-ка, повесь! – вдруг сказала Егоровна. – Фотографию верни-ка на место! – и бросилась к чемодану Сергея Алексеевича, оттолкнула его и выхватила фотографию.

– Ну что ты, право, – сказал Сергей Алексеевич, снова переходя на «ты». – Если бы я знал… Пожалуйста…

– Тьфу на твои поганые деньги! – закричала Егоровна, не слушая его, и она в самом деле в сердцах, остервенело плюнула. – Старый черт ты в ступе, а не человек.

– Поверь мне, – старался утихомирить ее Сергей Алексеевич, – если бы я знал, что она тебе дорога, я бы никогда…

– Люди, люди, вы послушайте, что придумал старый! – кричала Егоровна. Прошлое мое решил купить! А что же я скажу соседкам, таким же вдовам, как я? Об этом ты подумал? Опозорить решил. А ну, вон отсюдова, чтоб ни духу твоего, ни запаха! – Она угрожающе наступала на Сергея Алексеевича, но, видя, что он не собирается уходить и лицо у него серьезное, сникла и села на стул, не выпуская фотографию из рук.

«Значит, помнит», – подумал Сергей Алексеевич. А для него это было самое главное. «Никто никого не забыл. Прав был Коля». И ему стало жалко, что здесь нет его, он бы понял и оценил все это. И еще ему было хорошо, что, обидев Егоровну, он узнал ее по-настоящему.

– Извини, Егоровна. Виноват я перед тобой, – сказал он. – Просто я привык к твоему солдату.

Егоровна не ответила.

– Мне однажды сон приснился, – начал Сергей Алексеевич. – Про твоего мужа.

– Совсем спятил! – Егоровна подняла на него глаза. – Ты ведь никогда и не знал его в живых.

– Входит, значит, он в дверь – только он постарше был, чем на фотографии, – и не видит меня. Постоял, оглядывая комнату. Потом сел за стол, рукой провел по скатерти и тут заметил меня… «Значит, все же вернулся», – сказал я ему. «А ты кто такой?» – вместо ответа спросил он. «Это я, Приходько, твой комдив, неужели не узнал?» – «Товарищ генерал, сказал он. – Вот это встреча!» – «Знаменитый Приходько, – говорю, – который прошел всю войну». – «А все потому, – отвечает он, – что всегда имел в запасе сухие портянки и кое-какую жратву…» Извинился он передо мной, что сразу не узнал, снял вещевой мешок, достал кусок сала, луковицу, банку консервов и флягу. Потом хотел взять стопки и увидел новенький сервант. Вот этот. – Сергей Алексеевич указал на сервант. – «Чудеса в решете», – сказал твой муженек, отодвинул стекло и заглянул внутрь: нет ли там, позади нарядных рюмок, его стопок. Но не нашел и кликнул: «Машенька!» Ты не отозвалась, и он не стал больше звать. Я ему говорю: «А хозяйка здесь Егоровна».

Егоровна заплакала, хотя крепилась изо всех сил, но кивнула Сергею Алексеевичу: мол, не останавливайся, рассказывай, рассказывай.

– «По отчеству Егоровна, – ответил мне солдат и добавил с нежностью: А зовут ее Машенькой». Выпили мы с ним, закусили, а потом он меня и спросил: «Вот теперь вы мне скажите по совести, товарищ генерал, забыла меня жинка или не забыла?» – «Как же, – отвечаю, – забыла, когда на самом видном месте твоя фотография», – и показываю ему на карточку. «Это хорошо, что не забыла, – сказал он. – Это для нас, для солдат, самое главное…»

Сергей Алексеевич замолчал, дальше ему рассказывать сон не хотелось, потому что тогда надо было бы говорить про Витьку.

– Ну, а дальше-то, дальше, – попросила Егоровна.

– Дальше там уже про меня.

– Жалко, – с печалью сказала Егоровна. – Он сейчас передо мной как живехонький. Спасибо тебе.

– За что же спасибо? – удивился Сергей Алексеевич.