Император Бубенцов, или Хромой змей

В то самое время, когда девицы пропускали Бубенцова в сумрачную прихожую, из дальней комнаты послышался бой часов. И сейчас же Бубенцов ударился коленом об угол сундука. Угол этот, несмотря на предупреждение хозяек, не разглядел в полумраке. Боль от ушиба и звон часов, хотя и разные субстанции, каким-то таинственным образом смешались и переплелись. А когда отзвенел в ночи последний, третий, удар часов, острая боль точно так же стала затухать, таять в унисон с затухающим, тающим, улетающим неведомо куда звоном. Пока Бубенцов ёжился и оглаживал ушиб, какая-то из девиц щёлкнула выключателем. Высоко под потолком зажглась слабая лампочка, осветила громоздкий ларь, окованный медными полосами. Между ларём и стеною устроена была узенькая лежанка, которую Бубенцов впотьмах не сразу-то и разглядел. Там что-то заворчало, зашевелилось внутри неопрятной горы тряпья. Жалобно застонали басы пружин. Вслед за тем гора рассыпалась, выставился горбатый нос, с шумом потянул воздух. Бубенцов был почти уверен, что сейчас последуют обычные в таких случаях слова: «Фу-фу, русским духом пахнет!»

На самом же деле в квартире пахло больницей – эфиром, карболкой, корвалолом.

– Это Зора. Профессорская тёща. Давно ничего не понимает, – не стесняясь присутствия старухи, сказала Настя. – Сама не помнит, кто она.

Старуха покачивалась на пружинах, мерно кивала седой головой и молчала. Она и в самом деле находилась далеко отсюда. Высохшая до пергаментного совершенства, давно потерявшая память, свободно блуждала по живописным развалинам времени. Привычные натоптанные тропы уводили её в прошлое. На узких дорожках раскланивалась она с призраками минувшего. Забредала иногда, если уж быть до конца откровенным, даже и в далёкое, не сбывшееся ещё будущее, пугая тамошних обитателей.

Спустя десять минут Бубенцов хлопотал на кухне, нарезая закуску. На подоконнике мерцала фосфорным глазком радиола «Эстония». Невнятно бормотала, потрескивала, струилась под сурдинку далёкая музыка. На столе в круге света от свисающего с потолка абажура стояли две тёмные бутылки вина массандра. Початая бутылка коньяка высилась в окружении рюмок и стаканчиков, прибавляя к обстановке ещё больше тепла и уюта.

Девицы, наскоро накрыв стол, теснились у раковины. Принагнувшись к небольшому зеркалу в кафельной стене, докрашивали губы.

– Так, говорите, одноглазый был? – в который раз переспросил Бубенцов.

– Как камбала! – весело сказала Настя, тряхнув гривкой.

– А на вид бомж?

– Бомж, пан Ярош, – подтвердила Горпина. – Одного вока немае.

– Как камбала! – повторила Настя понравившееся ей сравнение.

– Да-а, – сказал Ерошка. – Загадка! Всё сотенные, значит? И при этом одноглазый. Парадокс! А кстати, покажите купюры, глянуть…

– Нормальные купюры, – сказала Настя.

Ерошка понял, не покажут. Взял с этажерки растрёпанную колоду, рассеянно стал тасовать карты.

Разговор снова иссяк. Они ещё не успели толком познакомиться, не было общих тем. Тему же его чудесного выкупа и освобождения из плена исчерпали, обсудив по дороге несколько раз.

– Горпина. Редкое имя, – сказал Ерошка. – Аграфена по-нашему?

– Гарпия по-нашему, – низким, грудным голосом отвечала девушка. – У нас в Украйне много таких.

– Не сомневаюсь. Гарпия в переводе с греческого – ведьма. Говорят, брови срастаются у ведьм. Гоголь, кажется, писал. Я имею в виду не то, что у тебя тоже брови срослись, – поспешил поправиться Ерошка. – Имеется в виду у красивых.

Опять повисло молчание.

Мысль о том, что деньги были настоящие, не давала покоя. Ныла занозой, мучила, томила, и никакой болтовнёй нельзя было заговорить тревогу. Налил чарку коньяку, махом выпил. Вытер губы, закусил ломтиком ветчины. Ветчина была розовая и мокрая. Это натолкнуло на кое-какие ассоциации. Бермудес учил, что при первом знакомстве с девушкой следует поразить её воображение чем-нибудь неординарным.

– А доводилось ли вам, девушки, – спросил Ерошка, – пробовать человечье мясо?

– А то тебе доводилось? – усмехнулась Настя.

– Мне не доводилось, но друг ел. Другого своего друга.

– Не диво! Все друг дружку едят, – тотчас нашлась Настя.

– Я в натуральном смысле. На Севере дело было. Один ногу сломал, а тут буран. Зарылись в снег, сидят обнявшись. Мороз лютый. Неделя проходит. Еды нет. Что делать? На ноге гангрена. Этот думает, всё равно ноге пропадать. Выставит вот так вот из норы на мороз. На улице минус шестьдесят. Анестезия. Кусок заморозят, отпилят, сварят. Оба питались, а потом вертолёт. Вот так и выжили. Один, правда, частично. А друг его на шесть кило разжирел. Движения-то нет.

– С трудом верится, – усомнилась Настя. – А пилили чем?

– Этот опыт о чём говорит? – сказал Бубенцов, пропуская неудобный вопрос. – От человека не убывает, сколько ни отрезай. Личность остаётся. А вот если прибавить, то тут не знаю. Станет человек скотиной или не станет, если ему, предположим, дать много денег? У нас на эту тему спор был. С другом.

– Которого съели?

– Да нет. С другим другом. С Поросюком.

– Ну и что? Станет?

– Не знаю, – сказал Бубенцов. – Как проверишь? Денег-то нет. Тут только гадать можно. А ну-ка… – Ерошка бросил три карты на стол. – Дама, семёрка, туз. Двадцать одно!

– Давай-ка я! – Горпина Габун отняла колоду. – Сними.

Пальцы гадалки замелькали в воздухе, посыпались на стол чёрные и алые масти. Почему-то с одного боку густо ложились тузы, дамы, короли. Гарпия, сдвинув ещё суровее сросшиеся брови, поводила ладонями над рядами карт. Бубенцов глядел то на карты, то на нежные усики над её верхней губой.

– Круль бубен! – воскликнула Горпина, тыкая ногтем в грудь бубнового короля. – Слава и богатство.

– Меня с детства Бубен зовут, – вставил Ерошка.

– Вот видишь! Станешь богачом! – улыбнулась Настя. – Сбудутся мечты!

– А ну, ещё раз! – Горпина перетасовала колоду.

Ерошка, снисходительно усмехаясь, но уже и с некоторым волнением сдвинул карты. Настя привалилась грудью к плечу Бубенцова. Ерошка чувствовал на щеке её горячее, частое дыхание.

– Круль бубен! – звонко объявила Гарпия и подняла прекрасные ассирийские очи на Ерошку.

– Вот видишь! – воскликнула Настя, сияя рыжим от веснушек лицом.

– Чушь собачья! – ещё сильнее волнуясь, сказал Ерошка.

Гарпия перетасовала колоду. Снимая, он видел, что пальцы его дрожат. Встал, прошёл к окну.

И в третий раз настырным, злым голосом провозгласила Гарпия:

– Круль бубен!

Дрогнули стены дома.

– Воркутинский прибывает, – сказала Настя.

Тоненько задребезжали стаканы на столе. Бубенцов налил девушкам портвейна, себе коньяку.

– Ну, вздрогнем! Как говорил один мой знакомый. Будь он проклят! С наступающим Новым годом!

Со стороны Ярославского вокзала, куда вкатывался скорый из Воркуты, донеслась музыка. Но то был не «Встречный марш» и не «Прощание славянки». То была Пятая симфония Людвика ван Бехтовена. И рождалась она, как сейчас же выяснилось, вовсе не на Ярославском вокзале, а прямо вот здесь, на пыльном подоконнике. Из-за шторы подмигивала фосфорным глазком радиола «Эстония».

– Ах, как кстати! – крикнул Бубенцов. – Прибавь, Анастасия! Громче! На полную… Пляши, Гарпия! Ра-татата!..