Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

Он больше ничего не слышал: сердце подкатило под самое горло. Опомнился, когда Андрей читал предпоследнюю строфу:

Он кроток сердцем был, чувствителен душою —
Чувствительным Творец награду положил.
Дарил несчастных он – чем только мог – слезою;
В награду от Творца он друга получил.

Все посмотрели на Жуковского.

Чтение было кончено.

– Как грустно! Господи, как грустно! – едва слышно сказала со своего места Мария Николаевна.

Екатерина Михайловна положила ладони на голову Андрея, поцеловала.

– Господа! Мы, слава богу, молоды! Наше отчаянье – это молодость. Нам даровано высшее, что есть у Творца. Наша любовь – святая.

– Позвольте и нам с Жуковским молвить слово о любви! – поклонился девам непроницаемо серьезный Митя Блудов.

– О ты, которая пришила
Меня к себе красы иглой
И страсть любовну закрепила,
Как самый лучший шов двойной.

Се объяснение портного в любви посвящается надменному тевтону, батюшка коего хлеб добывал иглою, что не стыдно, стыдно открещиванье от родства.

– Да кто же это? – не поняла Екатерина Михайловна.

– К сожалению, птица не знаменитая, один наш знакомый, из немцев, надутый спесивец.

– Господа! Да что же мы! О чем говорим? – Голос Вареньки дрожал. – Мы слушали дивного поэта! Тургенев! Боже мой!

Аннушка опять исчезла, потребовался платочек Екатерине Михайловне, Мария Николаевна смотрела перед собой, всем чужая, несчастная. У Жуковского кривились губы, Андрей побледнел, а братец его бессмысленно водил перстом по узорам на вазе.

Надобно было спасать всех сразу. Блудов вышел на середину гостиной.

– Господа! Узнаете ли вы поэта по двум строкам?

Свет утешительный окрест тебя сиял,
Нам обреченный вождь ко счастию и славе.

О ком это? Что за вождь?

– Жуковский об АлексАндре, – сказал Андрей.

– Тургенев, с вас фанта не получишь. Сыграем в фанты, господа?

– Блудов, вы все еще мальчик! – Мария Николаевна щелкнула по клавесину веером. – Блудов… что это за фамилия такая? Блудов, блуд.

– Вот именно, Мария Николаевна! – Митя подошел к клавесину. – Мы ведем свой род от Ивещея Блуда – воеводы князя Ярополка. Ивещей Блудов предал своего сюзерена, заманил в западню, устроенную князем Владимиром, но пращуров, как и родителей, не выбирают… Впрочем, другие Блудовы верой и правдой служили Василию III, Иоанну Грозному…

– Дмитрий Николаевич самый молодой в нашем архиве, – сказал Александр, – однако ж он столь замечательно разбирается в тонкостях древней скорописи, что Домовой архива Бантыш-Каменский – старатель бумажных гор, ценит его более своего сына. Впрочем, сын Николая Николаевича такой же юнкер, как большинство из нас, из братьев.

– Наш архив – братский! – засмеялся Блудов. – Братья Тургеневы, братья Булгаковы, братья Евреиновы!

– «О ты, которая пришила меня к себе красы иглой!» – вдруг повторил стишки Андрей. – А ведь это весело, господа! Легко! Мастерски! Вот – будущее поэзии. Нынче она над жизнью, а станет жизнью.

– Скорее все-таки отражением, – не согласился Блудов.

– Жизнью! Для нас с Жуковским она и нынче есть жизнь. – Андрей обнял друга. – Простите, господа, растрепанность моих чувств, это во мне болит сиротство близкой разлуки. Мой перевод – состоялся. Еду в Петербург 12 ноября.

– А я уезжаю послезавтра, – обронила Мария Николаевна, и сердце у Василия Андреевича провалилось в черную яму.

– Мы собрались не плакать друг о друге, а радоваться каждому из нас! – строго прикрикнула Екатерина Михайловна. – Андрей, читайте стихи!

Сыны Отечества клянутся!
И небо слышит клятву их!

Андрей вскинул руки и тотчас посуровел, ни единого жеста более.

О, как сердца в них сильно бьются!
Не кровь течет, но пламя в них.
Тебя, Отечество святое,
Тебя любить, тебе служить —
Вот наше звание прямое!
Мы жизнию своей купить
Твое готовы благоденство.
Погибель за тебя – блаженство,
И смерть – бессмертие для нас!

Слушали, как один человек.

Когда вздохнем в последний раз,
Сей вздох тебе же посвятится!..

«Он – слава России», – теперь и у Жуковского в глазах стояли слезы. Андрей все понял и заговорил о земном.

– Господа! А ведь поэзия, столь неосязаемая для многих, в недалеком будущем станет кормить поэтов. Купцы уже смекнули: стихи – не худший из товаров. По крайней мере содержатель типографии Московского университета Иван Попов дает Карамзину три тысячи рублей годовых не на издание, а за издание журнала, журнал будет называться «Вестник Европы», кстати, поэзия в нем желанна. Тираж для начала определен в шестьсот книжек, а там как пойдет. Николай Михайлович просил тебя, Жуковский, быть у него. Со стихами.

Медведь одиночества

Земля поседела, измученная ожиданием зимы, солнце светило куда-то мимо.

Когда Василий Андреевич прикатил в коляске Юшкова к Тургеневым, все уже были в шубах, и Кайсаров читал с листа свои стихи, посвященные отъезжающему другу:

О ты, которого так много я любил,
Кого любезнее, всего милее чтил,
Чья дружба кроткая мне счастье доставляла
И в одиноку грудь отраду мне вливала…