Василий Шуйский, всея Руси самодержец

– Да ведь выдра!

Выдра тоже была тут своей. Потом прибежал полосатый барсук; на макушку ели, с которой Агий сшиб стрелой шишку, сел ворон. Звери не боялись людей, не уходили.

Василий Иванович собрал еду, отнес в погреб, на лед.

Оставил возле спящего сулею с двойным вином и лук, чтоб, проснувшись, Агий только и припомнил, что стрелы с князем пускал. Бутылки же из-под романеи Василий Иванович забрал с собой, в озере утопил.

Покатался на лодке, ожидая ладью. И несколько раз видел выдру. Следила за пришельцем.

– Как зовут твоего хозяина? – спросил выдру князь.

Выдра ощерилась вдруг, ушла под воду, а вынырнув, снова ощерилась со свирепостью.

Удивился Василий Иванович, но уже ладья подходила.

– Ушица готовится, – сообщил князю приплывший на ладье Стахей. – Твоим счастьем улов нынче знаменитый.

Ушица у Бессона Окоемова тоже удалась.

– С месяцем! – показал Бессон в котел, где среди янтарных звезд плавал тонкий серпик новой луны.

6

Рыбаки угостили князя. Князь устроил общий пир для всего починка. Быка купил, приказал целиком зажарить, осетра велел привезти, ставленного боярского меда, пирогов, вишни в меду.

Тайком ездил поглядеть: поставил Елупко новую избу вдове Марье или княжье слово ему не страшное?

Вместо развалюхи нашел новый дом, крытый двор на загляденье. Ребятишки пасли гусей на лужку.

Обрадовался Василий Иванович: слушаются рабы. Расстарался Елупко. О гусях ему не сказано было, а он вон сколько пригнал.

Поехал Василий Иванович окольным путем в Торицу – никакой перемены: у богатых дома богатые, у бедняков – хуже некуда.

Воротясь в починок, приказал мужикам нарубить воз лозы на розги. Отправил воз Елупке, велел сказать ему:

– Всю Торицу выпорю, коли, уезжая, хоть одну убогую избенку увижу.

А соловьи свистали ночи напролет! Василий Иванович, помолясь с Первушей, уходил на берег озера, на колоду, и думалось ему о невеселом: проклят ради грехов предков, или Господь, смилостивившись, не взвалит на него чужие каменья, чужую тьму?

Князя в починке любили, жалели… Жалеючи, подослали девицу, теплую, ласковую. Соловьев ради не прогнал, и она его водила за околицу, в стога…

Не забыл Василий Иванович и Агия. Навестил его еще раз. Привез с собой пирогов, меда и лук с колчаном.

– Славно мы с тобой постреляли в прошлый раз. Поучи еще…

Агий учил, взглядывая иной раз вопросительно на Василия Ивановича. У князя стрелы летели вроссыпь. Он и теперь спрашивал Агия о прошлом, о битвах, как его батюшка водил полки. Завет разговор о сожжении Москвы.

– Князь Иван Федорович Мстиславский* признался, что показал хану Девлет-Гирею место на Оке, где не было войска.

– Попробуй не признайся, коли Иван Васильевич велит, – засмеялся Агий. – Кудеяр Тишенков дорогу показал… Много было изменников! Башуй Сумароков из наших, из опричников, тоже перебежал к хану. У царя-де войска мало. Иван Васильевич с тремя полками к Серпухову шел. У Земства тысяч пятьдесят было собрано. На Оке стояли князья Иван Дмитриевич Бельский, Иван Федорович Мстиславский, Михайла Иванович Воротынский*. Твой родич князь Иван Петрович Шуйский, Иван Андреевич тоже там был, с земскими. Я с опричниками шел. Мы с государем аж кресты серпуховских церквей видели, когда прискакал гонец с известием: у хана в войске кабардинский князь Темрюк*, отец князя Михаила Темрюковича Черкасского*, царева шурина. Царица Мария хоть померла, но князь Черкасский в Опричнине был первый, на него управы даже у царя не искали. Михайло Темрюкович передовой полк вел. Испугался Иван Васильевич измены, послал удавить шурина. Жену его юную тоже удавили, вместе с сыном. Жалко бедных. Матери было шестнадцать, а сыночку ее полгода… Зазря князя убили. Прискакал другой гонец – хан уж на нашей стороне Оки, отряд опричников Якова Волынского*, как пух, развеял. Тут царь Иван войско бросил и пустился в бега. Сначала и Бронницы, потом в слободу свою Александровскую, показалось ненадежно – побежал в Ростов, в Ярославль, в Вологду, в Кирилло-Белозерском монастыре укрылся, Бога молил, да не вымолил Москвы.

Агий наложил стрелу на тетиву, но стрелять не стал, отдал лук князю:

– Давай ты, я свое отстрелял.

– Так ли натягиваю?

– К плечу тяни, не к носу. Ты, чай, русский человек. Сам-то не будь как тетива! Лук держи крепко, не жми. Размякни телом, говорю!

Тетива зазвенела, стрела угодила в черную метку на доске.

– Попал!

– Отчего же не попасть? Хорошо слушаешь. Поднеси-ка мне, князь, еще полковшика за учебу.

Василий Иванович был послушен, подал Агню полковша меду.

– Вкусно и хмельно! – Агий вдруг поклонился князю. – Что сам пьешь, тем и потчуешь. Спасибо. Садись, Василий Иванович, на сенцо. Для зверушек моих готовлю. Не видал зверушек-то?

– Белку видел.

– Коли пообвыкнут, покажутся. Мы весело живем. Дружно… А про пожар московский всю правду тебе скажу. Сам был в огне.

– Слышал я, великие тысячи погорело… народу.

– Великие, князь! Отлились Москве слезы Новгорода.

– Да Москве-то за что?

Агий глянул на Василия Ивановича с укоризной.

– За то, что тирана терпит.

– Вся Русская земля терпит.

Бывший опричник перекрестился, потянулся к ковшу, но рукой махнул.

– Наши первые к Москве пришли. У нас полком командовал князь Темкин-Ростовский. Вокруг Москвы ни стены, ни рва. Вот и заперлись мы в Опричном дворе. Стена там была надежная, в шесть саженей высоты. Низ стены каменный, верх кирпичный. Трое ворот с башнями.

– Помню, черные орлы на них были. И еще львы, у которых глаза горели…

– Красивый был двор. Терема резьбой изукрашены. А вот воевали плохо. Земские воеводы встали на Якиманке, на Таганском лугу, на Неглннной.

– Мой отец на Таганском лугу стоял.

– Потому и остался жив… Хан Девлет-Гирей нагрянул часа через два-три после прихода земских полков. Большие воеводы за кремлевскую стену ушли, да в Китай-город, себя спасали; князь Иван Бельский первый. Татары увидели, что воевать не с кем, – зажгли посады за Неглинной… Веришь ли, весь день тихо было! Через Москву-реку переходили – гладь, а тут откуда ни возьмись – буря. Понесло огонь на Арбат, на Кремль, на Китай-город. В Пушечной избе взорвался порох, пыхнула Москва, как факел. Хан похватал людей, какие из города выбежали, и ушел от огня подальше. Народу сгорело великое множество. Тысяч триста. Кто не сгорел, от дыма задохнулся. Князь Бельский в погреб спрятался, да не уцелел. Я к немцам прибился. Они люди ученые, ссали на платки и теми платками рот и нос закрывали… Добрались до Москвы-реки, по воде за город вышли… Опричный двор дотла сгорел. Что люди?! Колокола от жара растопились, как воск, на землю стекли. В Грановитой палате, в Кремле, прутья железные перегорели. Бог митрополита Кирилла спас со священством. В Успенском соборе отсиделись от огня.

– Посмотри! – шепнул князь. – Белка пришла.