А куда уводят – не знаю;
вьются волосы, с дымкой схожи…
Вихри, с вами я быть желаю —
поведу я Маржану тоже!
Свист и Посвист, я с вами – третий!
Птицы, утренней песней унылой
встретьте час белизны и смерти,
час прощанья с Маржаной милой.
Смерть
День уставился в окна, трупно набрякший, хворый.
Медленно ходит время в больнице по коридорам.
Тихо. Серо. И пусто. Можно дойти до точки.
Тучки толкутся в небе, как пациенты в садочке.
Скрючившись по-паучьи, пальцы дрожат без толку.
В склянке цветы увяли, пахнущие карболкой.
Мысли – сонные мухи – на подоконник вползают,
крылышками о стёкла бьются и опадают.
Кто-то стоит за дверью. Кто-то уже в палате.
Смерть, монашка и доктор – все у моей кровати.
Тени
Пешеходы ночные: и мрак, и молчанье,
и дрожащие тени в фонарном качанье...
Тени тянутся – как им покинуть хозяев? —
пролезая в штакетник, на дом наползая.
То ничтожны – их топчут ногами по лицам,
то верзилы, которых любой устрашится.
От испуга их шляпы дрожат и береты —
так пугаются тени огня сигареты.
У реки – завершенье ночного похода:
тени вниз головою срываются в воду.
Исчезают! Уплыли... Повсюду забвенье...
Пешеходы бледнеют – как тени, как тени.
Я и месяц-оборотень
Месяц рехнулся! Выгнулся «тройкой»,
Тучку взнуздал и в небе чудит.
Улица, вздрогнув, движется бойко,
Город – стоглазо в небо глядит.
Влево иду и прямо куда-то,
Ветреник поздний и весельчак.
Месяц, пасущий звездное стадо
Желтой подковой – по мосту – звяк!
Пляшет на крыше мим этот лунный,
Талером в ноги спрыгнул, звеня.
– Ах ты, забавник, шумный и юный!
– Я, ты и ветер – все мы родня!
Концерт
Дирижер, разъяренный, вспотевший,
махал еще палочкой грозно и гордо,
но уже с рыканием бешеным
по улицам летели аккорды.
Выскочил из зала взволнованный маэстро,
сбежал по лестнице с застывающим взором
и крикнул городу: «Требую оркестра!
Я здесь сегодня буду дирижером».
И вдруг – флейты улиц, черные, грубые,
грянули в небо гимном мощным,
заиграли кларнеты – фабричные трубы,
им вторили фаготы водосточные,
медные трубы крыш и башен
вскочили в губы туч беззубых,
и в цилиндры домов, крытых жестью и сажей,
звезды кулаками били, как в бубен.
А когда свет зажегся в финале,
все увидели: быстры и легки,
по струнам рельсов – скрипок из стали —
трамваев пошли смычки.
Дирижер концерт затянувшийся свой
хотел прервать, измученный и усталый,
и вдруг протяжной нотой по мостовой
забренчали солнца золотые цимбалы!
Тогда, напрягши последние усилия,
он выхватил карандаш и, волненьем объятый,
на пяти телеграфных линиях