Пушкин и Николай I

Действительно ли его позднейшие сочинения получали царское разрешение или обычным путем подвергались критике цензурного комитета, с уверенностью сказать не могу. Мне как-то не пришло в голову спросить об этом Пушкина, и читатель легко поймет, если соблаговолит припомнить, что я тогда был еще очень молод и что мое любопытство привлекали предметы более «важные».

* * *

Как видим, главная и наиболее интересная часть записи касается разговора, происходившего 8 сентября 1826 года между Пушкиным и Николаем I в Москве, в Чудовом дворце, куда поэт был доставлен флигель-егерем прямо из Михайловского. Общий смысл этого рассказа давно известен. Другой дело – его конкретное содержание. До нас сохранилось лишь несколько реплик, более или менее точно переданных современниками со слов царя и поэта. Таковы рассказы барона М. А. Корфа, княгини В. О. Вяземской, А. Г. Хомутовой, А. О. Россета (по записи Грота). Но если мы сложим эти реплики, то получим словесного материала не больше, как на две-три минуты разговора. Меж тем, по свидетельству барона А. А. Дельвига, аудиенция продолжалась «более часу», а по донесению, посланному в III Отделение агентом Локателли, – даже «более двух часов». Таким образом, если бы мы могли быть уверены в достоверности и точности записи, сделанной Струтынским, то этот документ заполнил бы огромный пробел в наших познаниях, и ценность его, разумеется, была бы весьма велика, К сожалению, такой уверенности у нас нет.

Смущает не содержание записи и не стиль ее. Как сказано в начале этой статьи, только весьма подробный и пространный анализ мог бы открыть в рассказе Струтынского какие-либо подробности, носящие явно апокрифический характер, – да если бы таковые и обнаружились, то они все-таки не компрометировали бы всего документа в целом, потому что отдельные ошибки и неточности почти неизбежны в записи, сделанной приблизительно сорок лет спустя после беседы Пушкина со Струтынским. Более того: по общему впечатлению пишущего эти строки, у Струтынского нет ничего такого, что не могли бы высказать ни Пушкин, ни Николай I. С этой точки зрения запись Струтынского кажется правдоподобной и не противоречащей тому, что известно об исторической беседе 8 сентября. Несколько странно, что у Струтынского нет упоминания о вопросе государя: что сделал бы Пушкин, если бы 14 декабря был в Петербурге? – И нет пушкинского ответа о том, что он стал бы в ряды мятежников. Этот пункт беседы бесспорно устанавливается показаниями обоих участников: Пушкина – в разговоре с Хомутовой, государя – в разговоре с Корфом. Однако такой пропуск может быть различно объяснен и сам по себе недостаточен для того, что его рассказ действительно восходит к рассказу самого Пушкина. Таково, например, любопытнейшее упоминание о настроениях, в которых Пушкин готовился предстать перед царем: оно имеет прямое касательство к уничтоженному стихотворению, которое кончалось стихами: «Восстань, восстань, пророк России!» и т. д.

Не в пользу мемуариста говорит самая форма записи. Невозможно предположить, чтобы разговор, происходивший без Струтынского и воспроизведенный со слов Пушкина много лет спустя, мог быть без участия фантазии представлен в виде стройного диалога. Несомненно, что Струтынский придал записи более стройную форму, чем та, которая могла запечатлеться в его памяти. Однако с такими обработками мы встречаемся в огромном большинстве мемуаров. Было бы рискованно вполне положиться на дословный текст Струтынского, но из этого отнюдь не следует, что мы имеем дело с вымыслом или что общий смысл и общий ход беседы передан неверно. Отметим, что на буквальную точность записи не претендует и сам автор, подчеркивающий, однако, что наиболее значительные места приведены им почти буквально. Весьма возможно, что они были даже записаны Струтынским вскоре после беседы с Пушкиным: биограф и друг Струтынского, в свое время небезызвестный славист Д. Каркор, рассказывает, что у Струтынского была необычайная память и что, кроме того, незадолго до смерти он сжег несколько томов своих дневников и заметок. Может быть, среди них находились и более точно воспроизведенные, сделанные по свежим воспоминаниям отрывки из беседы с Пушкиным, впоследствии послужившие материалом для данной записи, в которой излишняя стройность и законченность составляют, конечно, не достоинство, а недостаток.

Желание придать своему рассказу известную законченность придало записи Струтынского еще один недостаток; само собой разумеется, Пушкин не мог говорить ни вообще, ни в частности о самом себе так напыщенно и «красиво», как говорит у Струтынского. Однако и эта «отделка» ничего еще не говорит против его правдивости. Больше того: несомненная «стилизация» пушкинской речи, по-видимому, была вызвана самыми лучшими пожеланиями Струтынского: благоговея перед Пушкиным, он захотел представить и речь его как можно более возвышенной и красноречивой. Эта попытка, разумеется, не удалась, но она свидетельствует о слабых литературных дарованиях и о недостатке вкуса у автора – ни о чем больше. Само же по себе восторженное отношение к Пушкину не может не располагать нас к Струтынскому; оно в особенности почтенно в поляке, пережившем 1831 год и, нужно думать, знакомого с такими стихами Пушкина, как «Бородинская годовщина» и «Клеветникам России».

Остается еще один пункт, способный, быть может, всего сильнее подорвать наше доверие к документу. Подозрение возбуждает уверение Струтынского касательно доверчивости и дружбы, внезапно проявленных уже зрелым Пушкиным по отношению к молодому офицеру, ему почти неведомому. Вряд ли можно сомневаться, что на этот счет Струтынский отчасти прихвастнул, отчасти же, может быть, был введен в заблуждение самим Пушкиным. Конечно, нельзя без улыбки читать слова Струтынского о том, что после двухнедельного знакомства с Пушкиным он уже «знал его наизусть и читал в нем, как в раскрытой книге». Однако мы знаем за Пушкиным эту черту: не раз случалось ему дарить случайного знакомца если не подлинной дружбой, то вполне дружеской, порывистой откровенностью. Переходы от подозрительности и скрытности к доверчивости были у него часты и не всегда обоснованны. Не было бы ничего удивительного, если бы в один из таких порывов не высказал он и Струтынскому все то, что составило предмет вышеприведенной записи.

Повторю еще раз. Запись нуждается в детальном изучении, которое одно позволит установить истинную степень ее достоверности. Но, во всяком случае, просто отбросить ее, как апокриф, нет никаких оснований. В заключение отмечу еще одно обстоятельство, говорящее в пользу автора.

Пушкин умер в 1837 году. Смерть его произвела много шуму не только в России, но и за границей. Казалось бы, если бы Струтынский был только хвастуном и выдумщиком, пишущим на основании слухов и чужих слов, – он поспешил бы при первой возможности выступить со своим рассказом, если не в русской печати, то в зарубежной. Он этого не сделал и своему повествованию о знакомстве с Пушкиным отвел место лишь в общих своих мемуарах, публикация которых состоялась лишь много лет спустя.

    <1938>