Смута. Письма самозванки

– Царя, царя борони! – кричал кто-то вслед. В дверь вновь сильно ударили. Внезапно под окнами раздался рев походной трубы. Шум за окнами стал утихать.

Тяжелая деревянная дверь несколько раз дернулась и широко распахнулась. На пороге стоял бородатый мужичок низкого роста в зеленом кафтане. Лицом новый царь был страшноват, как и предыдущий.

Мнишек поморщилась от омерзения.

– Где тут моя царица? – гнусаво проревел мужичок. Мнишек сделала шаг в сторону. От мужика, который и был, по всей видимости, царем Димитрием, жутко несло каким-то пойлом и лошадиным потом.

– Ну, здравствуй, моя государыня! – проревел мужик.

Он сделал несколько шагов вперед и протянул руки, чтобы обнять Марину, но запнулся о порог и упал на пол. Вслед за царем Димитрием в избу зашли несколько казаков в синих шароварах и два поляка в порванных жупанах и с синяками под глазами. Лица казаков, сопровождавших пьяного царя, также были иссечены кровавыми полосами и синяками. Несмотря на это, казаки имели вид более приличный, чем поляки.

– Уберите его! – цыкнула царица. Казаки и поляки молча кивнули и ухватили мертвецки пьяного Димитрия за руки и за ноги. Марина ткнула пальцем в сторону кровати.

– Будет сделано, царица! – крикнули казаки и потащили пьяного царя к кровати.

Бросив полуживое тело на кровать, казаки молча проследовали к Мнишек и низко ей поклонились.

– Прости, царица! – пролепетал один из них, уминая в кулаках шапку.

– Всякое бывает! – добавил другой. – Праздновал царь Димитрий твое возвращение к нему в лагерь в Тушино. К полудню очухается.

Казаки подтянули ремни, поправили сабли и повернулись к иконам, желая перекреститься. С домашнего киота на них с безразличием взирал лик печальной женщины с младенцем на руках. Нужны ли ей молитвы этих шальных людишек? Казаки не думали о том, что думает о них эта женщина. Они просто застыли перед ее печальным образом, словно деревянные истуканы.

– Ступайте уже, – проворчала Мнишек, – после покреститесь.

Казаки молча переглянулись между собой и вышли из избы. Двое поляков остались в избе.

– Никитка, – злобно пробурчал один из казаков, оказавшись на крыльце.

– Ну, – огрызнулся другой казак, приглаживая блестящую лысину.

– За что воюем-то? – сокрушаясь, произнес он. – А главное, за кого?

Пожилой казак хитро прищурился и крякнул:

– Тебе гроши новый царь платит, знай помалкивай. А ляхи, али еретики, али самозванцы, то дело второе.

Молодой казак поморщился, но все же согласился с товарищем.

Деньги-то новый царь ему отвесил, не обидел. Вот они, гроши, звенят в кошеле. Чего тут кручиниться?

– А пес с ними! – махнул он рукой. – Айда в хату.

Казаки медленно поплелись в противоположный конец сельца, где своей маковкой потянулся к самому Господу Преображенский храм.

– Ясновельможная пани, – склонившись, услужливо прошептал один из поляков, – нужно организовать вашу торжественную встречу с царем Димитрием. Вы должны при всем войске признать его как вашего законного супруга и государя Московии. – Поляки сомневались, что Мнишек признает нового самозванца. Их лица были напряжены.

– Этот? – Марина Юрьевна кивнула на кровать, где храпело пьяное тело Димитрия.

– Этот! – криво усмехнулись поляки. – Прости, царица, другого царя тебе не нашли.

Марина тяжело вздохнула и опустилась на стул.

Она осталась в этой жестокой варварской стране одна. Отец бросил ее под Москвой, сам вернулся в Польшу на службу к своему сюзерену Сигизмунду III.

– Велите убрать со стола, – прошипела она.

Один из поляков бросился из избы и кликнул кого-то из слуг.

– Сделайте, что велит царица, – распорядился поляк, – и убирайтесь.

Слуги принялись сметать со стола остатки попойки. Царь Димитрий мирно во все горло храпел на кровати. Бутылки со звоном летели в плетеные корзины, туда же отправлялись и остатки недоеденного мяса и пирогов. Стол быстро освободили и застелили зеленой атласной скатертью, что повергло Марину в некоторое недоумение. Откуда у этого голодранца атласные скатерти?

– Принесите бумагу и перья! – велела Мнишек.

Слуги, отвесив низкие поклоны, словно тени, выскользнули из избы. Бумага была хорошая, шведская, как и чернила, но сейчас не качество чернил и бумаги беспокоило новоявленную русскую царицу. «Письмо батюшке нужно составить тщательнейшим образом», – размышляла она, сидя на стуле с высокой спинкой. Очевидно, этот стул выполнял для нового царя роль трона.

«Письмо нужно составить батюшке, – повторила она про себя, – взвешивая и обдумывая каждое начертанное слово». Именно от этого зависит ее судьба здесь, в Московии. Этот самозванец – Мнишек бросила взгляд на пьяного Димитрия, – этот самозванец не сможет тягаться с новым царем Василием Шуйским. К тому же Шуйского поддерживает Швеция. За деньги, конечно. Но шведские рейтеры стоят у Шуйского за спиной.

Марина села за стол и взяла перо.

– Подайте мне бумагу! – крикнула она слугам, толпящимся за дверями.

На пороге появился сухопарый дьяк с пачкой листов в дрожащих руках. Положив бумагу на стол, он бросил косой взгляд на царицу и, тихо взвизгнув, бросился к дверям. Марина звонко рассмеялась. Первую строку она начала с обращения:

«Милостивый государь мой батюшка!

С нижайшею моею покорностию поручаю себя Вашим милостям. Не знаю, что писать к Вам в печали, которую имею как по причине отъезда Вашего отсюда, что я осталась в такое время без Вас, милостивого государя моего и благодетеля, так и потому, что с Вами не так простилась, как проститься хотела, а паче я надеялась и весьма желала, чтобы из уст государя моего батюшки благословение получить, но, видно, того я была недостойна. Ныне, чрез сие письмо припадая к стопам Вашим, во-первых, в том прощения со слезами покорнейше прошу, что если я когда-нибудь по неосторожности, с умысла, по глупости, молодости или злости чем-нибудь Вас прогневала, благоволили бы, милостивый государь мой батюшка, теперь мне все оное отпустить и послать благословение дочери своей, в печали и разлуке оставшейся; что я величайшим счастием почитать буду. При сем всепокорно прошу, дабы Вы, милостивый государь мой батюшка, забывать не изволили как меня, так и дел моих, имеющихся в Польше, равно и тех, которых сами Вы, уехав, не кончили; пиша к его царской милости, упоминали бы и обо мне, прося его о том, дабы я у него почтение и милость иметь могла; а я также, милостивый государь мой батюшка, обещаюсь Вам исполнить все то, что Вы мне поручить изволили, и так поступать, как вы мне повелели. Коморский еще не едет, и я думаю, что путь его продолжится в рассуждении нескорого отправления от его царской милости; видно, неугоден скорый его отъезд.

Прошу Вас, милостивый государь мой батюшка, чтоб я, по милости Вашей, могла получить черного бархату узорчатого на летнее платье для поста двадцать локтей, прошу усильно. Посылая к господам весьма нужные письма и ко ксензу Вислею, прошу их доставить. Сим сама себя и нижайшия мои услуги поручаю в любовь милостивого моего батюшки.

Писано в лагере под Москвою.

Милостивого государя моего батюшки покорная слуга и дочь Марина, царица московская».

* * *

Зырян уткнулся лицом в ароматное сено. Чуть поодаль стрекотал сверчок. По босым намозоленным пальцам ног скользило легкое дуновение ветерка. Пуля от выстрела пищали прошла вскользь по плечу, и рана почти зажила. Теперь она уже не так ныла, как раньше. Здесь, в стогу, он сможет отдохнуть и отоспаться, а потом – далее на Дон. Казаки давно хватились его, но куда там: пойди-ка ты отыщи ветра в поле.

Зырян ощупал кожаный пояс. Тугой кошель, доверху набитый грошами, был на месте. Узел был завязан крепко. Можно было не беспокоиться, что добыча, чуть не стоившая ему, вольному казаку, жизни, уплывет, словно легкая казачья лодка.

«А лихой был тот дворянин, – усмехнулся Зырян. – Один пятерых казаков положил».

Ему бы, Зыряну, несдобровать, не окажись под рукой крепкого обычного ножа.

Сухарь был жестковат.

«С харчами вот дело плохо, – уныло посетовал Зырян. – Не было времени, чтобы жратвы себе добыть. Ноги еле унесли. И все-таки лихой был дворянин, – еще раз цокнул языком Зырян. – Ему бы в казаках ходить, а не под московским царем».