Коллапс. Гибель Советского Союза

Мне также повезло встретиться и побеседовать с широким кругом политиков, дипломатов и других участников событий со стороны Запада. Я благодарен бывшему госсекретарю Джеймсу Бейкеру за интервью и разрешение использовать его документы, когда доступ к ним был еще ограничен. Мне также посчастливилось взять интервью у Роберта Зеллика, Кондолизы Райс, Строуба Тэлботта, Уильяма Одома, Филипа Зеликова, Фрэнсиса Фукуямы, Майкла Боскина, Родрика Брейтвейта и Джека Мэтлока. Под влиянием встреч с Михаилом Семеновичем Бернштамом, почетным профессором Гуверовского института, я составил совершенно новое представление о том, почему экономические реформы Горбачева привели к кризису. Бернштам дал в мое распоряжение личную коллекцию документов, посвященных его консультативной деятельности при Верховном Совете РСФСР в 1990-е годы. Еще ценнее было то, что он лично давал объяснение происхождения этих документов и связанных с ними обстоятельств и событий.

Вся книга была написана по-английски. Различные рабочие версии ее читали, целиком или частично, мой бывший аспирант Айзек Скарборо, Михаил Бернштам, Уильям Таубман, Георгий Касьянов, Светлана Савранская, Бенджамин Натанс, Элизабет Чарльз, Марк Крамер и Родрик Брейтвейт. Мои лекции в Стэнфордском университете, Институте славянских, восточноевропейских и евразийских исследований Университета Беркли, Центре российских и евразийских исследований им. Дэвиса в Гарварде, в «кружке» славистов-русистов Пенсильванского университета и в Нью-Йоркском университете Абу-Даби дали мне возможность поделиться предварительными выводами моего исследования с широким кругом историков, социологов и политологов. Мартин Шервин, Марк Крамер, Юрий Слёзкин, Георгий Дерлугьян и Виктория Журавлева организовали семинары для обсуждения моего проекта и задавали важные вопросы, на которые у меня не всегда был убедительный ответ. В разгар пандемии Сергей Радченко устроил онлайн-семинар для исследователей истории холодной войны, где я представил на обсуждение одну из глав книги. В Лондонской школе я выступил на исследовательском форуме, организованном Дэвидом Стивенсоном и Стивеном Кейси. Немаловажно и то, что каждый год в Лондоне я должен был читать курс по советской истории, и каждый год мои студенты просили меня прояснить загадку внезапного краха СССР.

Джоанна (Джо) Годфри из издательства Йельского университета предложила мне контракт, а позже подсказала, что огромную рукопись неплохо бы сократить на одну треть. Два анонимных рецензента дали хорошие советы, как довести рукопись до ума и сделать ее более доступной для читателей. В Йельском издательстве хотел бы отметить внимательную редактуру Ричарда Мейсона.

Написание книги – занятие, предполагающее многие недели и месяцы одиночества. В этот период автор особенно нуждался в поддержке близких. Моя мама Людмила, жена Елена и сын Михаил поддерживали меня своей заботой и любовью. Они столько раз спрашивали, когда же я, наконец, допишу эту книгу, что в конце концов я это сделал.

Вступление

Головоломка

«Наконец избавились от этого болтуна». Это были слова моих попутчиков по рейсу «Аэрофлота» Москва – Нью-Йорк. Самолет только что взлетел после промежуточной посадки и дозаправки в ирландском аэропорту Шэннон. Было утро 19 августа 1991 года. Лишь через минуту до меня дошел смысл сказанного: мои соседи имели в виду отстранение от власти Михаила Горбачева. Они услышали об этом из репортажа CNN, который видели в Шэнноне, и реагировали на новость с явным одобрением. В самолете летели в основном советские граждане – некоторые ехали на конференции и в дипломатические командировки, но большинство – по частным делам, к родственникам-эмигрантам и с другими целями. Сам я направлялся в Штаты по делу. Уже несколько месяцев я работал помощником двух американцев, журналиста Строуба Тэлботта и историка Майкла Бешлосса, которые писали книгу об окончании холодной войны. Я вез для них кассеты с записями интервью с советскими дипломатами, военными экспертами, работниками ЦК КПСС. В голове сложился и собственный проект – книга о том, как Советский Союз вел холодную войну. Амхерстский колледж в Массачусетсе предложил мне стипендию, чтобы я мог начать писать эту книгу вдали от суматохи Москвы, города, где я родился, жил и работал.

Новость об отстранении Горбачева меня потрясла. В первые минуты я даже подумал, что это недоразумение. С самого начала перестройки я поддерживал его реформы и освобождение научной, культурной и политической жизни в Советском Союзе от партийно-идеологического гнета. В 1990 году, когда Горбачев явно потерял компас и утратил контроль над процессами, которые он же сам сделал возможными, я с молодыми друзьями по академическому институту стал сочувствовать Борису Ельцину, который с гораздо большей решимостью рвал с прежним порядком. Никто из моих знакомых не сомневался, что старая система, коммунистическая партия, централизованное управление экономикой и «социалистический выбор» обречены. Однако никому не хотелось штурмовать Кремль или рушить государственные структуры; все надеялись на реформы, а не на революцию. Вместе с друзьями я участвовал в демократических митингах, жадно читал работы экономистов, которые обсуждали, как вернуться от командной экономики, выстроенной Сталиным, к рыночной. Я также поддерживал движение за независимость в Литве и Грузии. Но при этом считал, что Горбачев и дальше будет оставаться у власти, а демократические силы будут его подталкивать к более радикальным реформам. В растерянности и с тяжестью на сердце я вышел из самолета в аэропорту имени Кеннеди и купил объемный воскресный номер «Нью-Йорк Таймс». В газете сообщалось, что Горбачева отстранили от власти военные и КГБ, пока он отдыхал в Крыму.

Осенью 1991 года я работал в библиотеке и архиве Амхерстского колледжа, но еще больше времени проводил за чтением газет и перед телевизором. Громадное облегчение, когда путч провалился и Горбачев вернулся в Кремль, быстро сменилось тревогой за будущее. Советская экономика валилась в пропасть. Украина и другие республики собирались выйти из Союза. Мой разум разрывался в когнитивном диссонансе: я оказался гражданином государства, которое разваливалось на глазах. Американские коллеги шутили, что СССР теперь должен называться «Союз все меньших и меньших республик». Я не мог разделить их веселье. К счастью, со мной в Амхерсте находились жена и сын. Жизнь продолжалась, и в конце сентября в больнице в Нортгемптоне, штат Массачусетс, родился мой второй сын. Но меня по-прежнему терзала мысль, в какую же страну нам предстоит возвращаться.

Назад в СССР мы так и не попали. Когда мой рейс приземлился в московском Шереметьево 31 декабря 1991 года, лидеры России, Украины, Беларуси и других республик уже распустили Советский Союз, а Горбачев ушел в отставку. Тускло освещенный аэропорт Шереметьево-2 казался пустым. Наконец кто-то подогнал трап к выходу. Пассажиры с пакетами и сумками спустились по морозу на поле и пошли к основному зданию. Таможенников не было. Не было даже пограничников, чтобы проверить наши паспорта и визы. Странно, что кто-то выдал нам багаж. Новое российское государство казалось страной с незащищенными границами, без таможенного контроля, с обесцененной валютой и пустыми магазинами. Незыблемые государственные структуры словно испарились. Страна, откуда я уехал всего несколько месяцев назад, в августе, внезапно исчезла.

Я давно хотел написать о конце Советского Союза, но считал, что для этого должны пройти время, улечься страсти, уйти предубеждения. Я ждал напрасно. Воспоминания о 1991 годе угасали, но мнения и мифы, появившиеся тогда, остались. То, что прежде считалось гипотезой, превратилось в «истину», незыблемую, как советская государственность до 1991 года. На Западе развал СССР стал восприниматься как нечто предопределенное и неизбежное, слишком очевидное, чтобы нуждаться в дальнейшем изучении[1 - См. Stephen F. Cohen. Was the Soviet System Reformable? Slavic Review 63:3 (2004), pp. 459–488; Mark Kramer, The Reform of the Soviet System and the Demise of the Soviet State, Slavic Review 63:3 (2004), pp. 505–512.]. Когда в 2005 году президент РФ Владимир Путин назвал распад Советского Союза «величайшей геополитической катастрофой века», большинство западных наблюдателей заявили, что он страдает ностальгией. Либеральный Запад продолжал расширять НАТО на Восток. Настроение изменилось после военного конфликта России с Грузией в 2008 году и особенно после присоединения Крыма в 2014 году. Западные комментаторы встревожились, стали говорить, что Россия хочет восстановить свою «утраченную империю».

В 2019 году бывший премьер Польши и глава Евросовета Дональд Туск назвал крах Советского Союза «благословенным» для Центральной и Восточной Европы, грузин, поляков и украинцев[2 - Обращение Путина – http://kremlin.ru/events/president/transcripts/22931; Дональда Туска – https://www.rferl.org/a/eu-leader-to-putin-soviet-union-s-collapse-was-a-blessingnot-a-catastrophe/30049755.html *.], [3 - В тексте книги есть ссылки на источники, включенные в реестр Министерства юстиции РФ как лица, выполняющие функции иностранного агента, и ресурсы, заблокированные Роскомнадзором. Все они далее помечены «звездочкой» в примечаниях (*). – Прим. ред.]. Лишь немногие на Западе все еще помнили, что ведущую роль в роспуске СССР сыграли демократические силы России и Борис Ельцин. За рубежом Михаила Горбачева продолжали чествовать как героя-одиночку, который, по всеобщему признанию, дал ход череде неотвратимых исторических событий. Когда Горбачев поддержал присоединение Крыма к России, в западной прессе решили, что это странная аберрация стареющего экс-лидера.

В России отношение к распаду СССР осталось черно-белым. Либералы по-прежнему были убеждены, что реформировать Советский Союз было невозможно, а писать о причинах его «смерти» – пустая трата времени. Туда и дорога империи, которая даже не сумела дать народу хлеба и зрелищ! Противоположный лагерь оплакивал великую державу, вождя Сталина и считал Горбачева предателем, продавшимся Западу. С той и другой стороны были и молодые люди, которые даже не родились, когда СССР перестал существовать.

Историки и политологи также остались при старых взглядах и теориях. Одни думают, что превосходство Соединенных Штатов и их политики в период холодной войны заставили СССР отступить и сдаться на милость победителя. В глазах других объявленная Горбачевым гласность дискредитировала коммунистическую идеологию и обрекла советскую систему на провал. С точки зрения третьих, Советский Союз развалился, поскольку его экономика была обречена и неэффективна. Для четвертых движения за национальную независимость неминуемо должны были разрушить и разрушили «последнюю империю» в Европе и Азии. Наконец, некоторые исследователи прославляли Горбачева и винили в развале влиятельные советские элиты, которые противились горбачевским реформам, что и привело к кризису реформ и распаду СССР. В этой книге я утверждаю, что ни одна из этих причин в отдельности не разрушила бы Советский Союз. Потребовалось время, чтоб разобраться, как все эти обстоятельства наложились друг на друга и обернулись катастрофой для советского государства. Нужно было также осмыслить, почему правление Михаила Горбачева не только не предотвратило, но, в сущности, породило эту катастрофу.

В литературе утверждается, что Советский Союз рухнул из-за груза империи: он проиграл войну в Афганистане, нес непосильное бремя военных расходов и спонсировал множество союзников и сателлитов. По мнению ряда ученых, советская сверхдержава больше не могла конкурировать с Соединенными Штатами и их западными союзниками в военном и технологическом отношении. Впрочем, в последнее время эта точка зрения начала терять сторонников. Начали писать, что давление со стороны США не сыграло ту роль, на которую надеялись в Вашингтоне и не было главным фактором «падения коммунизма» в Восточной Европе, крушения Берлинской стены и конца холодной войны. Также говорят, что никто в Вашингтоне и других западных столицах не ожидал, что в Советском Союзе после 1988 года без всякой видимой внешней причины разразится экономический и политический кризис такой силы. Монолит, который казался несокрушимым, начал крошиться на глазах[4 - James Wilson. The Triumph of Improvisation: Gorbachev’s Adaptability, Reagan’s Engagement, and the End of the Cold War. (Ithaca, NY: Cornell University Press, 2015); Robert Service. The End of the Cold War, 1985–1991 (London: Macmillan, 2015).]. В последнее время появились более детальные исследования о роли западного, особенно американского, фактора в развале СССР[5 - Kate Geoghegan. A Policy in Tension: The National Endowment for Democracy and the U.S. Response to the Collapse of the Soviet Union, Diplomatic History 42:5 (2018), pp. 771–801.]. Этот фактор стал ключевым для формирования поведения советских элит и контрэлит, – но уже с конца 1990 года, после того как Советский Союз вошел в предсмертный кризис. В ходе исследования я пришел к твердому убеждению, что в истории гибели СССР внешние движущие силы нужно рассматривать как вторичные по отношению к внутренним.

Гласность[6 - Политика поощрения публичного обсуждения острых общественно-исторических проблем, ослабление государственной цензуры.] и откровенное обсуждение в СМИ советской истории развеяли пелену всеобщего конформизма, вызвали кризис официальной идеологии, способствовали подъему антикоммунистических и националистических движений в стране. Однако не совсем ясно, стал ли идеологический кризис фатальным для советской государственности. Советская элита, особенно в Москве, давно знала о преступлениях и репрессиях Сталина. Большинство членов партии и почти все комсомольцы уже давно считали идеологию докучным, хотя и обязательным, ритуалом, а на деле жили другими интересами, ценили доступ к дефицитным и импортным товарам, выезды за границу, западную рок-музыку и массовую культуру[7 - Об этой параллельной реальности и имитации риторики см., например, Everything Was Forever, Until It Was No More: The Last Soviet Generation (Princeton, NJ: Princeton University Press, 2006).]. Идеологическое единство партии было фикцией – там можно было встретить и либералов, и сталинистов. Но, с моей точки зрения, не это стало причиной того, что правящая партия вдруг уступила экономические и политические рычаги в 1990–1991 годах. Мое исследование показывает, что стало результатом решений Горбачева, его беспрецедентного нежелания использовать власть.

Экономический кризис сыграл центральную роль в последние годы советской истории, и его значение часто недооценивают. В сочетании с разоблачениями преступлений и ошибок недавнего прошлого этот кризис способствовал массовому недовольству и мобилизации антисистемных движений. Очевидно, что советская планово-распределительная модель была расточительной, разорительной, порождала хронический дефицит товаров даже первой необходимости. Тем не менее до сих пор многим неясно, что вызвало ее быстрое обрушение. Пишут, что экономика впала в кризис из-за падения цен на нефть. Также говорится о том, что сопротивление партии, военно-промышленного комплекса и других «лобби» помешало Горбачеву провести необходимые экономические реформы. Эти концепции не подтверждаются фактами. В этой книге я следую за теми экономистами, которые пришли к выводу, что советскую экономику погубили не структурные недостатки, не цены на нефть, не консервативные лоббисты, а реформы горбачевской эпохи. Неумышленное разрушение советской экономики и финансов теми, кто ее реформировал, – самое убедительное объяснение и, по-видимому, главная причина распада СССР[8 - Аспекты этой обширной темы были исследованы в следующих трудах: Michael Ellman and Vladimir Kontorovich (eds.). The Disintegration of the Soviet Economic System (New York: Routledge, 1992), а также в The Destruction of the Soviet Economic System: An Insider’s History (London: Routledge, 1998); Philip Hanson, From Stagnation to Catastroika: Commentaries on the Soviet Economy, 1983–1991 (Westport, CT: Praeger, 1992); David Woodruf. Money Unmade: Barter and the Fate of Russian Capitalism (Ithaca, NY: Cornell University Press, 1999); Juliet Johnson. A Fistful of Rubles: The Rise and Fall of the Soviet Banking System (Ithaca, NY: Cornell University Press, 2000); Гайдар Е. Т. Гибель империи: Уроки для современной России (англ. Collapse of an Empire: Lessons for Modern Russia, trans. Antonina W. Bouis. (Washington, DC: Brookings Institution, 2007)).]. На этой предпосылке строятся важнейшие причинно-следственные связи в моей книге.

Некоторые ученые пишут, что многонациональному СССР было суждено развалиться – так произошло со всеми империями. В одном авторитетном исследовании автор утверждает, что националистические движения начались на советских окраинах, таких как Прибалтика, но затем породили эффект «имплозии», сгенерировав движение русских в центре. Идея о распаде Советского Союза стала мыслимой, а затем стала казаться неизбежной все большему числу советских граждан. «Национальные протесты и межэтническое насилие» шли волна за волной, заключает этот автор, и в конце концов сломили способность советского государства к самозащите[9 - Mark R. Beissinger. Nationalist Mobilization and the Collapse of the Soviet State (New York: Cambridge University Press, 2002). Роль Украины в распаде СССР преувеличена в книге Serhii Plokhy. The Last Empire: The Final Days of the Soviet Union (New York: Basic Books, 2014).]. Поскольку Советский Союз распался на пятнадцать независимых государств в границах республик, такое объяснение звучит правдоподобно. Но при ближайшем рассмотрении эта версия событий тоже не подтверждается. Она преувеличивает роль в распаде СССР националистических движений в Прибалтике и на Украине. В то же время недооценивается удивительный фактор распада – советское государство вовсе не было «сломлено», но оказалось неспособно защитить себя. Идея поздней мобилизации русских и их роль в распаде Союза интересна, но автор весьма упрощает то, что происходило в Москве, столице СССР, и в среде этнических русских[10 - Первую и единственную попытку сделать это предпринял Джон Данлоп в John Dunlop. The Rise of Russia and the Fall of the Soviet Empire (Princeton, NJ: Princeton University Press, 1993). См. также Geoffrey Hosking. Rulers and Victims: Russians in the Soviet Union (Cambridge, MA: Belknap Press, 2005). Вопрос об «империи» поставлен в книге Edward W. Walker. Dissolution: Sovereignty and Breakup of the Soviet Union (New York: Rowman & Littlefield, 2003).]. Моя работа не исходит из имперской парадигмы. Я пытаюсь разобраться в том, действительно ли русские в Москве и в провинции решили избавиться от советской государственности, что ими двигало и как они представляли будущее.

Важное место в книге отведено советским элитам. Правы ли были демократы и сторонники Ельцина, что эти элиты были в своем большинстве непримиримыми врагами любых реформ и мешали Горбачеву развернуться? Обнаруженные мной документы и факты показывают, что многие советские бюрократы и чиновники, прежде всего в Москве и Ленинграде, проявляли чудеса приспособления к меняющимся обстоятельствам. Некоторые западные исследователи даже написали о «капиталистической (контр)революции» – о готовности советской номенклатуры, то есть людей высших эшелонов бюрократии и партийного аппарата, отказаться от «социалистического проекта», чтобы самим захватить государственную собственность. Пишут даже, что эта номенклатура оказалась самой организованной частью советского общества и использовала свои связи и контракты для личного обогащения. В действительности взгляды людей в советской бюрократии варьировались от реакционных до либерально-демократических[11 - David M. Kotz and Fred Weir. Revolution from Above: The Demise of the Soviet System (New York: Routledge, 1997); Steven Solnick. Stealing the State: Control and Collapse in Soviet Institutions (Cambridge, MA: Harvard University Press, 1998); Stephen Kotkin and Jan Tomasz Gross. Uncivil Society: 1989 and the Implosion of the Communist Establishment (New York: Modern Library, 2009); Georgi M. Derluguian. Bourdieu’s Secret Admirer in the Caucasus: The World-System Biography (Chicago, IL: Chicago University Press, 2005).]. В этой книге я подробно пишу про настроения и интересы советских элит в быстро меняющейся обстановке. В центре внимания – реакция этих людей на развал экономики, политическую анархию и этнонациональные конфликты.

Многие линии в исследовании крушения Советского Союза переплелись и создали распространенное ощущение обреченности СССР. Результат – событие в итоге стало самоисполняющимся пророчеством. И все же для историка этот коллапс – головоломка, которая не совсем складывается. Она и есть главная тема книги.

В центре головоломки – фигура Горбачева. Личность и лидерские качества последнего помогают собрать вместе многие фрагменты истории распада СССР. Ученые, симпатизирующие Горбачеву, обычно предпочитают писать о его успешной международной политике, уделяя немного внимания его неудачам внутри страны. Провал горбачевских реформ эти историки объясняют то врожденными пороками общества, то сопротивлением и предательством окружения. В этом ключе выдержаны книги Арчи Брауна, возможно, самого влиятельного западного поклонника советского лидера[12 - Archie Brown. The Human Factor: Gorbachev, Reagan, and Thatcher, and the End of the Cold War (London: Oxford University Press, 2020). См. также его публикацию Did Gorbachev as General Secretary Become a Social Democrat? Europe-Asia Studies 65:2 (2013), pp. 198–220.]. Уильям Таубман, написавший самую полную биографию Горбачева, не обходит недостатки своего главного героя, но отказывается признать его реформы провальными. Напротив, по мнению Таубмана, Горбачев «заложил фундамент для демократии» в Советском Союзе: «В том, что строительство российской демократии займет гораздо больше времени, чем он думал, скорее виноват исходный материал, с которым он работал, нежели его собственные недостатки и промахи»[13 - William Taubman. Gorbachev: His Life and Times (New York: Simon & Schuster, 2017), p. 688.]. С этим, похоже, согласен ведущий историк периода холодной войны О. А. Вестад. «Финал холодной войны стал чисто советской трагедией», – заключает он. Горбачев мог бы сохранить страну силой, но «предпочел, чтобы Союз исчез…»[14 - Odd Arne Westad. The Cold War: A Global History (London: Allen Lane, 2017), pp. 613–614.].

Оценка благих побуждений и политики Горбачева требует более реалистичного подхода со взвешенным исследованием социальных и экономических проблем. Недаром считается: «внешняя политика начинается дома». Нельзя говорить о зарубежном триумфе политика, который теряет опору в своей стране. Был ли Горбачев провидцем мирового масштаба, который не стал пророком в своем отечестве потому, что был для него слишком хорош? Эта книга сводит в единое повествование международные и внутренние процессы, повлиявшие на судьбу Советского Союза.

В моей работе переосмысливается развал СССР как неизбежность. Конечно, в истории нет сослагательного наклонения, но в ней всегда есть выбор. Среди вопросов, которые ставятся в книге, следующие: какие варианты политики имелись у Кремля, и почему Горбачев действовал именно так, как он действовал? Могли ли разумное применение им силы и стимулов, решительные действия и немного везения вызвать другой исход событий? Как и когда политические решения, случайности, общественные движения, какие-то стечения обстоятельств привели к тому, что дестабилизация страны и государства прошла точку невозврата? Когда я начал обсуждать эти вопросы публично, скептики возразили: зачем это? Советский Союз был обречен, его история ужасна, нужно лишь праздновать, что он закончил свои дни малой кровью. Эти возражения напомнили, что один исследователь написал об СССР сразу после его распада: «Мы склонны наделять свершившееся ореолом неизбежности. Довод о том, что случившееся могло бы и не произойти, обычно отвергается как надуманное, как оправдание проигравшей стороны»[15 - Vladimir Kontorovich. The Economic Fallacy, The National Interest 31 (1993), p. 44.]. В своей книге я не упражняюсь в рассуждениях, как можно было сохранить «советскую империю зла» и партийно-авторитарный режим, что бы ни говорили мои будущие критики. Мне хотелось быть интеллектуально честным в отношении предмета исследования. Гибель СССР, как и всякое громадное историческое событие, не была чередой заранее предрешенных событий, она изобиловала случайностями и, разумеется, одними из главных факторов человеческого поведения – ошибками, глупостью, страхами и жаждой власти.

Непредсказуемость и неопределенность присущи всей мировой истории. Что бы ни писали марксисты или либеральные социологи, общественные движения и идеологические течения не определяются рациональным выбором, а скорее являются продуктами страстей и представлений, почти всегда ложных. Политическая воля немногих, а иногда и одного человека, толкает историю в неожиданных направлениях. Наконец, происходят никем не ожидаемые катастрофы с огромными последствиями. Последняя мысль особенно часто посещала меня во время пандемии, когда я заканчивал книгу.

Американский дипломат Джордж Кеннан, автор доктрины сдерживания, в 1946 году говорил своим студентам в Национальном военном колледже в Вашингтоне, что советскую угрозу Западу можно устранить с помощью «постепенного смягчения советской политики под влиянием твердого и спокойного сопротивления ей извне». Впрочем, оговорился он, такое смягчение никогда не было бы полным и потребовало бы много времени. Другим, более радикальным вариантом, по мнению Кеннана, мог стать «внутренний разлад, который временно ослабил бы советский потенциал и привел бы к [ситуации], похожей на события 1919–1920 годов». Хотя Кеннан не считал его особенно вероятным, именно этот сценарий похож на то, что произошло с Советским Союзом в 1991 году[16 - Frank Costigliola (ed.). The Kennan Diaries (New York: W. W. Norton, 2014), p. 199.]. Никто, включая самых прозорливых экспертов, не мог предвидеть, что СССР, который выстоял под чудовищным натиском армий Гитлера, рухнет под грузом внутренних кризисов и конфликтов. За первые три десятилетия после Второй мировой войны индустриальная и военная мощь СССР невероятно возросла, и его запас прочности казался бескрайним. Западные руководители и лидеры мнений говорили о «советской сверхдержаве», сопернице США как по экономическим, так и военным возможностям. В 1950-х годах ЦРУ и многие зарубежные экономисты даже предсказывали, что СССР превзойдет Соединенные Штаты по мощи. На самом же деле советская держава всегда страдала от экономического и финансового отставания от американского лидера. Статус сверхдержавы был результатом системы, которая позволяла феноменальную концентрацию ресурсов в руках государства и в конце концов дала СССР возможность простирать свои военные силы на все континенты. Это могло работать, пока «экспорт» военного потенциала подкреплялся убедительной идеологией и опирался на внушительные экономические возможности. В 1980-х годах стало очевидно, что советская идеология выдохлась, а в экономике и обществе накопились громадные проблемы. Эксперты на Западе опасались, что у Советского Союза откроется второе дыхание. Этого не произошло. Но даже в 1990 году большинство авторитетных наблюдателей и комментаторов не считали, что СССР обречен. И Горбачев, и его оппоненты признавались, что, если бы не августовский «путч», у советского государства еще был бы запас прочности, и оно не развалилось бы так скоропостижно и до основания[17 - См. материалы Стивена Ф. Коэна, Арчи Брауна, Марка Крамера и Стивена Э. Хансона в Slavic Review 63:3 (осень 2004), pp. 473–474, 483, 486, 493, 500, 503, 506–508, 512, 533.].

В книге я пытаюсь освободиться от доминирующей на Западе, на Украине и Прибалтике, и в либеральных кругах в России концепции о неизбежности распада СССР. Она возникла сразу же после крушения Союза, но тридцать лет спустя обрела новую и очень многочисленную аудиторию. В самом деле, сегодня родившихся после 1991 года столько же, столько тех, кто помнит Советский Союз. Читатели, убежденные в неизбежности гибели «империи зла», найдут в книге много нового. Развал СССР не шел по написанному сценарию. Это трагедия человеческих надежд, идей, страхов, страстей и непредвиденных событий. Мы увидим, что Горбачев и кремлевское окружение спорили о реформах, ломали голову над тем, как быть с межнациональными конфликтами и покидающими Союз республиками, признавали или не признавали ошибки, обвиняли в них других, боролись за власть. Стенограммы обсуждений дают нам возможность окунуться в воды прошлого, многие из этих документов не могут никого оставить равнодушным. Понимая, что современный читатель ищет достоверности в море вторичной информации, я сознательно предпочитал те свидетельства, которые отражают сиюминутную реакцию, страхи и слухи момента, редкие взлеты оптимизма и все более частые приступы пессимизма и отчаяния, характерные для людей того времени.

Не умаляя значения Горбачева, я расширил круг действующих лиц, прислушивался к их мнениям и инициативам вне зависимости от того, считались ли они тогда «правильными» или «неправильными». Советские реформы и их крах нельзя приписывать одному лидеру, сам лидер нуждался в «хоре» – как это было почти всегда со времен античной трагедии. Чем ближе к окончательному коллапсу СССР, тем больше список персонажей, тем они разнообразнее. По мере того как Горбачев делегировал центральные полномочия и замещал старую советскую иерархию власти на странную систему «демократического социализма», где «вся власть» была отдана Советам, многие почувствовали себя не пассивными наблюдателями, а участниками истории, если не ее творцами. Этот бурный политический поток оказался нацелен больше на разрушение, чем на созидание, – как и политическая дуэль между Горбачевым и его роковым соперником Ельциным. Я показал широкий спектр партийных тяжеловесов, реформаторов, экономистов, дипломатов, депутатов парламента, офицеров и аналитиков КГБ, маршалов и генералов, руководителей предприятий ВПК, начинающих банкиров и предпринимателей, журналистов, прибалтийских националистов, украинских политиков и многих других.

В книге также рассказывается, какое значение имел Запад и, в частности, США в драматических событиях, закончившихся коллапсом СССР. Западные СМИ и политические круги в Вашингтоне в то время играли громадную роль в формировании представлений и политики общественных и политических движений, высшего круга советских государственных деятелей, включая Горбачева и его ближайшее окружение. В последние годы Советский Союз стал настолько «прозрачным» для западных дипломатов, что американские и британские источники, личные дневники и официальные депеши, нередко содержат уникальную информацию, без которой невозможно писать историю тех месяцев и дней. Высокое качество западной аналитики и ее внимание к деталям зачастую позволяло мне заполнить лакуны и исправить многочисленные неточности в советских документах. Как и на заре советской власти (а может, и российской истории), иностранцы выступали и участниками событий, и ее летописцами. В течение двух последних лет существования СССР администрация США, члены Конгресса, СМИ и некоторые американские неправительственные организации, а также религиозные деятели включились – кто неохотно, а кто с энтузиазмом – в бурный политический процесс «реформирования» Советского Союза. Причем для советских граждан «американский фактор» и «американское присутствие» тогда приобрели гораздо большее значение и смысл, чем представлялось самим американцам. В тот уникальный момент Соединенные Штаты оказывали на элиты – советские и антисоветские – столь громадное влияние, что его можно сравнить лишь с американским влиянием в Западной Европе в первые годы после Второй мировой войны, когда США предоставляли европейцам огромную помощь в рамках плана Маршалла. «Американский феномен» в советской политике нельзя сводить к стереотипам, нельзя считать вмешательством в дела другой страны – и тем более искать в нем преднамеренный злой умысел. Те в России, кто продолжает рассуждать по поводу «американского заговора с целью уничтожить СССР», не хотят признать, что тогда многие даже в высших советских элитах приветствовали «явление Америки народу». Многие в Советском Союзе, среди них Ельцин и его окружение, приглашали американских экспертов в Москву помочь с преобразованием советского общества. Поразительно в этой истории другое – насколько плохо руководители США и СМИ представляли те возможности, ту «мягкую силу», которую они имели в те годы в терпящей кризис стране. В мотивах американцев было много достойного, ряд их действий был прагматичным, направленным на предупреждение возможных катастрофических последствий распада СССР. Но в целом интересы американской безопасности и краткосрочные политические расчеты превалировали над тем, что можно назвать «видением будущего».

Поиск материалов и источников для этой книги растянулся на три десятилетия. Мои суждения опираются на личные наблюдения, беседы с ведущими советскими политиками, дипломатами, военными, офицерами КГБ, представителями военно-промышленного комплекса и людьми из самых разных слоев советской жизни, государства и общества. В архивах и библиотеках мне удалось получить документальные свидетельства, которые не могли дать личные воспоминания. Документы последних лет СССР открыты и доступны в архивах, в том числе выложены и в электронные базы данных. Особенно ценны для истории стенограммы того, что обсуждалось в окружении Горбачева и Ельцина, в государственных органах, на заседаниях парламента, на собраниях радикальной оппозиции, на многочисленных конференциях экспертов и ученых. Особую ценность представляют личные документы, заметки и записи, письма и дневники. Ценнейшую информацию мне также дали архивы в США и интервью с многочисленными американцами, свидетелями и участниками описываемых событий. Хочу повторить: никто не следил за событиями в СССР пристальнее, чем аналитики другой сверхдержавы.

По мере сбора данных для этой книги я корректировал свои суждения, отказывался от того, что раньше считал неопровержимым, и ставил под сомнение прежние выводы. От некоторых убеждений я не отказался. Я продолжаю считать, что централизованная советская экономика и горбачевский «социалистический выбор» были обречены. В то же время я уже не столь уверен, что распад коммунистической партии как стержня государства, был таким уж неизбежным и необходимым делом, как считала вся прогрессивная общественность в начале 1990-х годов. Меня поражает, как много людей ясно видели надвигающийся кризис и при этом не смогли представить себе, что крах государственности может похоронить под руинами не только пороки, но и лучшее, что существовало в советском обществе, например, интеллигенцию, фундаментальную науку, веру в прогресс и гуманизм. Также удивляет, сколько исторических деятелей радикально поменяли взгляды за пару лет под влиянием политических страстей, страхов, идеологических иллюзий или заблуждений, а также личных амбиций. Сама эта смена убеждений или взглядов – вернейший признак революционных перемен.

По прошествии многих лет даже известные факты выглядят иначе. Роль идеологии на финальном этапе советской истории теперь кажется мне более значимой, чем когда я был свидетелем и участником событий. В молодости я считал неоленинские заявления Горбачева демагогией, а теперь понял, что он был абсолютно искренним и от чистого сердца желал «больше социализма». Тогда мне казалось, что на смену коммунизму должен обязательно прийти либерализм по американскому образцу, особенно в экономике. Теперь то, что тогда представлялось «торжеством здравого смысла», кажется пришествием еще одной идеологии, с противоположным знаком. Проекты и идеи реформ, которыми тридцать лет назад упивалась демократическая интеллигенция в Москве и за ее пределами, сегодня кажутся удивительно наивными и прямолинейными. То, что когда-то звучало как «иного не дано», теперь выглядит спорным, наивным, а нередко чреватым катастрофой. Я вовсе не собираюсь критиковать задним числом исторических деятелей. Их мотивы и страсти следует рассматривать в контексте их времени. В то же время нельзя не признать, что мало кто из них понимал, что он творит, слишком мало они знали и еще меньше понимали. Отношу к ним и самого себя тридцатилетней давности. В частности, одним из главных сюрпризов для меня при написании книги было осознание решающей и безжалостной роли финансов во внутренних и международных делах. Деньги сыграли ключевую роль в гибели СССР. В силу своего вполне советского невежества в финансовых вопросах я даже не мог себе этого представить.

Поначалу за отправную точку в своей хронике распада Советского Союза я выбрал январь 1991 года и хотел продолжить рассказ о гибели страны месяц за месяцем. Но вскоре понял, что читатель, особенно молодой, просто не поймет, почему страна оказалась тогда на пороге катастрофы. Последнему году советской истории предшествовал взлет реформ, огромных надежд, вспышки национализма, радикализма и поляризации. То, с чего я первоначально планировал начать книгу, оказалось ее серединой и концом – период разочарований, страхов перед новой диктатурой, нарастание усталости, когда все больше людей смирялись с неизбежностью краха всего, во что они еще недавно верили. Теперь книга начинается с правления Юрия Андропова в 1983 году, когда бывший руководитель КГБ и новый глава партии начал втайне подготавливать перемены. В первой части книги (главы 1–6) рассказывается, как Горбачев и его реформаторски настроенное окружение превратили консервативные преобразования сверху в авантюру коренной перестройки и в конечном счете убрали критически важные опоры, на которых держались советская система и государство. В этой части я показываю, как антисистемная энергия, накопленная за годы советского однопартийного правления, была усилена провальными реформами Горбачева и выпущена в сферу публичной политики. Вторая часть (главы 7–15) посвящена самому краху. В книге пересматриваются знакомые составляющие этой истории, но добавляется много новой, незнакомой читателю информации.

Я закончил книгу с убеждением, что загадка крушения СССР остается «живой историей», которая продолжает будить страсти и делить общество на непримиримые лагеря. Почти в любом разговоре – с русскими в России или собеседниками на Западе – люди живо и с любопытством реагировали на эту тему. За пределами России многие недоумевали, почему Горбачев, которого они считали героем и чуть ли не пророком, продолжает вызывать столько ненависти на родине. Была ли альтернатива его «перестройке»? Действительно ли была угроза новой диктатуры, еще худшей, чем партийно-советская? Имел ли шансы на успех горбачевский проект о добровольном союзе демократических государств? Была ли возникшая в 1991 году новая Россия обречена на возврат к авторитаризму, или это результат серии упущенных возможностей? Надеюсь, книга удовлетворит любопытство и оставит читателей с лучшим пониманием того, почему и как произошел один из величайших геополитических переворотов прошлого века, открывший дорогу тому миру, в котором мы оказались сегодня.

Часть I

Надежды и амбиции

1983–1990

Глава 1

Перестройка

«Разработать такую систему организационных, экономических и моральных мер, которая заинтересовала бы в обновлении техники и руководителей… сделала бы невыгодной работу по старинке, – вот в чем задача».

    Юрий Андропов, 15 июня 1983 года[18 - https://liders.rusarchives.ru/andropov/docs/rech-yuv-andropova-na-plenume-tsk-kpss-15-iyunya-1983-g.html.]

«Так дальше жить нельзя».

    Михаил Горбачев, март 1985 года

РЕФОРМАТОР ИЗ КГБ

Мысль обновить Советский Союз зародилась не у Михаила Горбачева, а у его наставника Юрия Андропова. Годы спустя после развала СССР многие с сожалением говорили: «Вот бы Андропов пожил дольше». Они имели в виду, что под его руководством страну можно было бы реформировать, но при этом удержать от распада. В сущности, Андропов реабилитировал идею обновления (или перестройки) и поставил своему преемнику Горбачеву задачу развивать ее дальше.

Андропов родился в июне 1914 года, за два месяца до начала Первой мировой войны. Вопрос происхождения его семьи вызывает споры[19 - Млечин Л. М. Юрий Андропов. Последняя надежда режима. М., Центрполиграф, 2008. С. 2–18. Это первая биография руководителя КГБ, основанная на документальных свидетельствах из его личного дела.]. Сам он утверждал, что родом из казачества, но в действительности родился в семье еврея-торговца из Финляндии Карла Финкельштейна, который переехал с семьей в Москву и открыл ювелирный магазин на Большой Лубянке, 26. Появись Андропов на свет на пару десятилетий раньше, он, возможно, стал бы предпринимателем или даже банкиром. Но он скрыл свое происхождение, сделал партийную карьеру в годы сталинского террора и в итоге оказался в другом здании на Лубянке, возглавив Комитет государственной безопасности (1967–1982). Суровый, умный и деятельный, Андропов обзавелся влиятельными покровителями и превратил КГБ в разветвленную корпорацию на страже партийной диктатуры с функциями обеспечения охраны и секретности, разведки за рубежом и слежки внутри страны.

Андропов оказывал множество услуг стареющему Леониду Брежневу, тогдашнему генеральному секретарю Компартии. В 1969 году КГБ обеспечил тайный канал связи с руководством Западной Германии, что положило начало разрядке напряженности в Европе. Андропов давил инакомыслие среди советской интеллигенции, отправляя активистов-правозащитников в психбольницы. В качестве альтернативы он предложил разрешить эмиграцию диссидентов и евреев из Советского Союза. Глава КГБ также снабжал советского лидера импортным снотворным, чтобы бороться с хронической бессонницей[20 - Там же.]. Андропов подвел Брежнева лишь однажды – в 1979 году убедил ввести советские войска в Афганистан «для спасения социалистического режима», пообещав, что операция будет краткосрочной. Брежнев простил «Юре» эту ошибку. Он хотел, чтоб Андропов стал его преемником. Незадолго до смерти Брежнев перевел Андропова из КГБ в партийный аппарат и попросил возглавить Секретариат в свое отсутствие. Это был последний подарок советского лидера своему протеже. Когда в ноябре 1982 года Брежнев умер во сне, Андропов сменил его у кормила без какой-либо борьбы за власть.

Большинство советских людей с одобрением восприняли приход Андропова, долгожданного сильного лидера. Интеллигенция содрогнулась, не ожидая ничего хорошего от главного чекиста страны. При взгляде на аскетичное лицо Андропова вспоминался Великий инквизитор из романа Достоевского «Братья Карамазовы», всеведущий и беспощадный. Когда Андропов подбирал людей в свое окружение, он не нуждался в собеседованиях с кандидатами. Когда кто-то предложил рассказать о себе, Андропов без тени иронии заметил: «Неужели вы думаете, что знаете о себе больше, чем я о вас?»[21 - Интервью с Аркадием Вольским: «Четыре генсека» //Коммерсантъ, № 169, 12 сентября, 2006, https://www.kommersant.ru/doc/704123]

Андропов выступал за контролируемые, консервативные реформы[22 - Об этом см. Moshe Lewin. Kosygin and Andropov, в книге The Soviet Century. London: Verso, 2005.]. Его подход родился в дни венгерской революции 1956 года, где он работал советским послом. За стеной посольства разъяренная толпа повстанцев расправлялась с коммунистами и офицерами безопасности Венгрии. 31 октября под влиянием докладов Андропова из Будапешта советский лидер Никита Хрущев и его коллеги по партии начали операцию «Вихрь» – 6000 советских танков подавили восстание и установили просоветский марионеточный режим во главе с Яношем Кадаром. Андропов до конца жизни вспоминал «печальные венгерские события». Вероятно, это была его самая близкая встреча с насильственной смертью. Жена Андропова так и не смогла полностью оправиться от пережитого нервного срыва[23 - Млечин Л. М. Юрий Андропов. С. 87–88.]. Андропов вынес из кровавых событий свое политическое кредо: подавлять инакомыслие безжалостно, но не доводя до взрыва; готовить реформы сверху, пока не стало поздно; при необходимости без колебаний применять силу.

С начала 1960-х годов, работая в партийном аппарате в Москве, Андропов окружил себя советниками-интеллектуалами. Он хотел знать, о чем думает интеллигенция. Также его интересовала проблема модернизации и обновления советской экономики. Советники Андропова прошли войну и верили в идеи марксизма-ленинизма. Они были потрясены разоблачениями преступлений Сталина, но не расстались с мечтой о справедливом и свободном социалистическом обществе и мечтали о реформах сверху[24 - Vladislav Zubok. Zhivago’s Children: The Last Russian Intelligentsia. Cambridge, MA: Belknap Press, 2009.]. Один из них, философ и социолог Георгий Шахназаров, вспоминал, как обсуждал с Андроповым, какая жизнеспособная модель социализма могла бы прийти на смену сталинской. Андропов просил его и других своих советников выражать свои мысли абсолютно откровенно[25 - Шахназаров Г. Х. Цена свободы. М.: Россика Зевс, 1993. С. 23.].

Андропов задал знаменитый ленинский вопрос: что делать? Как заставить советское государство служить инструментом социализма? Шахназаров ответил: проблема в удушающей диктатуре партии. Без «социалистической демократии» и подлинных выборов, утверждал он, партийная бюрократия всегда будет руководствоваться корыстными интересами и не станет заботиться о благосостоянии народа. Лицо Андропова потемнело. Он прервал Шахназарова. В прошлом, сказал он, советская система добивалась фантастических, почти невозможных результатов. Да, партийная бюрократия «заржавела», но руководство готово «встряхнуть» экономику. Было бы безумием преждевременно демонтировать партийно-государственную систему: «Надо начинать с экономики. Вот когда люди почувствуют, что жизнь становится лучше, тогда можно постепенно и узду ослабить, дать больше воздуха. Но и здесь нужна мера. Вы, интеллигентская братия, любите пошуметь: давай нам демократию, свободу! Но многого не знаете. Знали бы, сами были бы поаккуратней»[26 - Там же. С. 27–30.]. Шахназаров был категорически не согласен с шефом. Он вспоминал: «В Андропове непостижимым образом уживались два разных человека – русский интеллигент в нормальном значении этого понятия и чиновник, видящий жизненное предназначение в служении партии»[27 - Там же. С. 23.].