Бури под крышами

– Сводный отряд бойцов Красной Армии. Из немецких тылов пробиваемся, – в голосе Новоторова радость мешалась со страшной усталостью, накопившейся за эти недели.

У своих

– Новоторов Никита Артемьевич, старший сержант, – особист нудным голосом читал красноармейскую книжку Новоторова. – Повторите, пожалуйста, каким маршрутом вы шли.

– Да я уже два раза повторил, товарищ капитан! – начал злиться Никита.

– Ничего, ничего, повторенье мать терпенья, – все также нудел капитан с малиновыми петлицами…

– Да он же нарочно меня из себя выводит, – сообразил Никита, – не получится, милый, не на таковских напал. – И начал в третий раз повторять все с начала, но теперь уже он говорил медленно, нудным голосом, явно подражая особисту. Однако тот или не понял, или сделал вид, что не понял Никитиного «художественного творчества», внимательно выслушал все до конца, и даже пометки какие-то делал, как будто все в первый раз услышал.

– Хорошо, спасибо, я все понял, кроме одного. Почему вы, Никита Артемьевич, скромничаете, ничего про освобождение наших бойцов из немецкого концлагеря не рассказываете? А ведь подвиг, можно сказать, героический. За это орден и повышение в чине полагаются.

– На кривой, значит, объехать норовит. Ишь, орденом поманил! – За эти дни в лагере переформирования Никита узнал много нового, в том числе и то, что Сталин приказал всех военнопленных считать предателями и поступать с ними соответственно. – Никого я из лагерей немецких не освобождал. Даже не понимаю, о чем вы мне толкуете!

– Не понимаешь, значит?! – Голос особиста налился металлом, а глаза сузились и стали буровить Никиту. – Предателей покрываешь! Мне все известно. Жидок твой, Бернштейн, мне все рассказал, – капитан нехорошо оскалился. – Жидки, они пугливые. Я его чуть прижал, и он все начистоту выложил, тебя не пожалел. А ты его покрываешь!

– Насчет Семена он врет. Не такой это парень. Видать кто-то еще выслужиться захотел. Узнаю, шею сверну!

– Все вы предатели! – Обозлился на молчавшего Новоторова особист, – вас всех на чистую воду надо вывести! Вы у меня по лагерям напляшетесь!

Тридцатые годы голодомора и страшная коса 37–38 годов приучили людей бояться всякого начальства, особенно с малиновыми петлицами. Никита не представлял исключения. Помнил, как забрали предсельсовета, директора школы и еще нескольких сельчан. Приехали ночью на грузовиках с ярко зажженными фарами. В кожаных тужурках. С наганами. Злые – не подходи! И разразилась ночная тишина рыданьями баб, плачем разбуженных малышей. А про арестованных с тех пор ни слуху, ни духу. Как в воду канули… Но вот ведь, говорят, если труса к стене прижать, то и он отбиваться станет. А Никита трусом не был. И сегодня речь шла не только о его судьбе. Из двухсот с лишком бойцов больше половины, включая Семку Бернштейна, были из того злосчастного лагеря.

– Значит, сволочь. на нас орденок заработать хочешь! Не выйдет. Мы еще потягаемся!

– Ну вот что, Новоторов, некогда мне с тобой прохлаждаться. Иди, подумай. Не осознаешь – пеняй на себя!

* * *

Поздно вечером, когда подвыпивший особист возвращался от телефонисток, его в темноте двинули по затылку, сунули в рот кляп, набросили на голову мешок, одним словом, отработали на нем приемы взятия языка. Очнулся он в лесу.

– Ну что, капитан, побеседуем? Значит, мало нашим бойцам было немецкой лагерной муки, теперь советскими им грозишь? Да, чтобы не забыть, политрук Федотов погиб при переправе, так что из списочного состава вычеркни.

Труп Федотова с разожжённым черепом валялся рядом.

– А вы с товарищем капитаном поаккуратней, не всю лагерную науку на нем показывайте, – обратился Новоторов к стоявшим рядом бойцам, лиц которых в темноте невозможно было разглядеть. – Сами видите, здоровья он некрепкого. Но разъяснить что к чему, конечно, надо.

Пришел особист в себя под утро в своем блиндаже. Все тело нестерпимо болело. Помочился кровью. Однако, внешних следов не было. Кто бил – не видел. Душила злоба от бессилия что-либо предпринять. Труп Федотова был серьезным предостережением. Да и рассказал в лесу на ночном допросе, который провел все тот же Семен Бернштейн, много такого, за что в органах по головке не погладят.

А Новоторов понял, что и с энкавэдешниками можно управляться – они не всесильны.

Весна 1947-го

Что делать будем мужики?

В большой, недавно подновленной избе, у председателя колхоза «Вперед» собрались бригадиры, бухгалтер и предсельсовета. Два бригадира не так давно вернулось из армии, а трое, в том числе и председатель, вернулись раньше, комиссованные по ранениям. У всех фронтовиков на гимнастерках ордена, медали и красные и желтые ленточки, соответственно за легкие и тяжелые ранения. Председатель, Никита Артемьич Новоторов, крепкий сорокалетний мужик с серыми неулыбчивыми глазами, начал издалека: «Положение мужики у нас хреновое, сами знаете. Война прошлась по нашим местам взад-вперед несколько раз, целых изб почти не осталось, мужиков тоже раз, два и обчелся. В прошлом году был страшный недород, люди к муке черт-те что подмешивают, и этой смеси если до июля хватит, то считай повезло.»– Он тяжело вздохнул и оглядел собравшихся.

Бригадиры помалкивали: ничего нового председатель пока не сказал, значит и им говорить еще рано. Однако, начало настораживало: не тот человек Никита, чтобы переливать из пустого в порожнее, что-то видно он из района привез, вот и старается их подготовить. Так оно и оказалось.

– Так вот, был я в райкоме. Выступил секретарь, говорил о тяжелом продовольственном положении страны и о том, что район задолжал государству. Решение приняли – долг вернуть, а план нынешнего года выполнить на 120 процентов. Вот так вот! Что делать будем, бригадиры?

– Может Степаныч там с отчетами что-нибудь нахимичит? – Робко спросил самый старый из бригадиров, семидесятилетний Прокоп Онуфриев.

– И не думай даже об таком! – Отозвался из угла Андрей Степанович Головкин, работавший бухгалтером с самого образования колхоза. – За такие дела и раньше по головке не гладили, а теперь и подавно. На кого это я свою старуху оставлю, если посадят, на тебя, старого хрыча, что ли?

– Сам-то ты больно молоденький!

Начавшуюся было перепалку остановил председатель:» Степаныч прав. В таком деле химичить опасно, да и не к чему: поля наши известны. Комиссия определит урожайность на этот год. Останется только перемножить, и всё.».

– Комиссия всегда урожайность большую задает, а тут погода, засуха, град, либо еще что… Это нам опять без хлеба сидеть?!

– Слушай, Артемьич, а что если нам за речкой на лесных проплешинах запахать? Эти поля за колхозом числиться не будут, вот и будем с хлебом.

Бригадиры одобрительно зашумели, но здесь поднялся Андрей Степанович: «Это ты, Кузьма, конечно здорово придумал. А ну как кто стукнет, или какая баба проболтается? Тогда голов нам не сносить.».

– Ты погоди, Степаныч, не пужай. Вот ведь как на фронте было, чтобы тайну не разглашать? Там на этот случай особый отдел и контрразведка были…

И снова подал голос старый Прокоп: «Без хлеба нам никак нельзя. Это там, наверху насчет цифр рассуждают, а нам детей растить, и самим при нашей работе поесть как положено надо. Вот вы, Артемьич со Степанычем, и подумайте. Оно, конечно, дело такое, тайности требует. А вы, мужики, помалкивайте сами и других от ля-ля отучайте.».

Разговор по душам

– Дядя Никита, к вам можно? – небольшого роста ладная девушка лет 17–18, робко стояла у порога кабинета председателя.

– Заходи, раз уж пришла. Чего так поздно?

– А у меня к вам особый разговор.

– Ну уж если только особый, – председатель скупо улыбнулся. – Ладно, Галя, выкладывай с чем пришла, какие у нашего комсомольского секретаря вопросы и проблемы.

– Вы вот всё шутите, а мне не до смеха! Я может ночи не сплю, всё думаю. Вот вы, дядя Никита, по-моему, очень хороший человек.

– Ты это моей Катерине скажи, у нее другое мнение.

– На фронте храбро за Родину дрались, себя не жалели, – не обращая внимания на шутливый тон председателя, продолжила Галя. – Вон две желтые нашивки и аж пять красных. Опять же, для колхоза сил не жалеете: ночь на дворе, а вы всё работаете. И еще кружок по марксизму вести неизвестно как успеваете.

– За добрые слова спасибо, ты их к моему юбилею прибереги, как раз пригодятся, если, конечно, до него дотяну. Давай поближе к делу. Сама видишь, время позднее.

– Я насчет дополнительных полей. Вроде получается, страну обманываем, хлеб собираемся утаивать. А ведь не могу поверить, что вы в чем-то плохом можете быть замешаны. Вот, объясните мне, пожалуйста. А то ведь, и ребята наши тоже не знают, что и думать, и во всем сомневаются.

– Ты, секретарь, правильно сделала, что пришла с этим. Мне бы самому давно следовало с тобой насчет этих полей поговорить. – Он стал набивать трубку, потом еще минуту ее раскуривал – тянул время, продумывая предстоящий разговор, который, пожалуй, поможет решить ту тяжелую задачу, о которой говорил Прокоп. – Значит так, мы вот тут с бухгалтером подсчитали, что если даже отдадим весь хлеб до последнего зернышка и ничего не оставим колхозникам, то всё равно останемся должны государству. Вот, сама посуди – долг за прошлогодний недород и 120 процентов к нынешнему плану – это почитай два годовых плана. Там, наверху, масштабами всей страны мыслят, нас не разглядеть. А ты ведь сама знаешь, что на одной траве нам животноводство не поднять, а без этого нам из ямы никогда не выбраться. Опять же и сегодняшний день забывать не след – людям есть надо. Вот поэтому и идем на тайные поля. А выживем мы, животноводство подымем, тут и государству нашему будет прямая выгода. Поняла?

– Поняла, Никита Артемьевич.

– Нет, Галочка, поняла ты, да не всё. Все наши планы зависят от одного – сумеем мы сохранить их в тайне или не сумеем. Одно дело, когда тайну знают два-три человека, а тут её все в колхозе знают. Кто-то кому-то по секрету сказал, и всё пропало, и люди без хлеба, и руководители колхоза по лагерям. Вот так-то.

– Что же делать-то?

– Во-первых, нужно разъяснять людям, к чему приведет трепотня. А во-вторых, нам нужно организовать такой отряд, который мог бы предотвратить разглашение наших секретов. Тут, как раз, твои орлы очень даже бы пригодились. Вот ты об этом подумай, потом еще поговорим, посоветуемся. Дело очень нужное и срочное.