Рождение династии. Книга 2. Через противостояние к возрождению

– Мне этого нельзя учинить никакими мерами, – сказал Луговской, – присланы от патриарха, от бояр и от всех людей Московского государства митрополит Филарет и боярин князь Василий Васильевич Голицын с товарищи: мне без их совета не токмо, что делать – и помыслить ничего нельзя.

Как мне, Лев Иванович, такое учинить, чтоб на себя вовеки клятву навести? Не токмо Господь Бог, и люди Московского государства мне не потерпят и земля меня не понесет. Да лучше по Христову слову навязать на себя камень и кинуться в море, чем такой соблазн учинить! Да и государеву делу в том прибыли не будет никакой, Лев Иванович. Ведомо подлинно: под Смоленск и лучше меня подъезжали и королевскую милость сказывали, – смоляне и тех не послушались.

А только мы поедем и объявимся ложью, то они вперед крепче будут и никого уже слушать не учнут. Надобно, чтоб по королевскому жалованью мы с ними повольно съезжались, а не под стеною за приставом говорили. Это они все уже знают.

– Ты, – сказал Сапега, – только поезжай и объяви им себя. Говорить с ними будет Василий Сукин, он ждет тебя.

Не упрямься, поезжай, послужи государю нашему. Королевское жалованье себе заслужишь.

– Я государскому жалованью рад и служить государю и тебе, – сказал Луговской, – что можно, то сделаю. Чего нельзя, за то пусть на меня королевское величество не положит опалы.

Мне никакими мерами нельзя без митрополита и без князя Василия Васильевича с товарищи ехать под город. Да и Василию Сукину непригоже так делать, и Бог ему не простит. А буде захочет ехать, его в том воля.

Луговской пересказал разговор свой послам. Они пригласили к себе Сукина, Сидовнего и Спасского архимандрита. Палицына также звали, но он сказался быть в числе отправляемых Сигизмундом в Москву.

– Мы, – говорил им Филарет, – отпущенные люди из соборной церкви Богородицы от чудотворного ся образа. Благословили нас патриарх и весь освященный собор и посылали нас бояре и все люди Московского государства. Попомните это: побойтесь Бога и его праведного суда, не метайте государского и земского дела. Видите, каково дело настает: такого в Московском государстве никогда не бывало. Московское государство разоряется, кровь христианская льется беспрестанно, и неведомо, когда и как ей уняться. А вы то, видя, кидаете такое великое дело и едете в Москву.

– Нас посылает король со своими листами в Москву, для государского дела. Как нам не ехать? – возразили приглашенные.

Их не уговорили, и они уехали. За ними 27 человек дворян уехало. По примеру Спасского архимандрита и келаря Авраамия Палицына, оставили митрополита протопоп Кирилл и с ним попы и дьяконы. Из оставшихся, таким образом, от послов не поехал в Москву, но остался в польском лагере Захар Ляпунов.

Пируя с панами, он насмехался над послами московскими.

Поступок всех уехавших сильно оскорблял чувства оставшихся.

Авраамий Палицын, можно сказать, положительно поступил, он сделал это не по дурному побуждению.

Он понял, что из этого посольства не будет ничего доброго, и ожидал, что оно окончится пленом. Поэтому ему казалось благоразумным убраться заранее, чтобы иметь возможность служить родной земле.

Авраамий сделал ей гораздо больше пользы, поступив так, как поступил, чем сделал бы тогда, когда бы остался при послах и пошел бы за ними в многолетний плен.

Известия о том, что делали поляки с послами, достигли до Москвы, и из нее пошли вести по городам, разумеется, как всегда бывает, в различных видах, более или менее возбуждая ужас и негодование. Все прежде думали видеть Владислава сыном православной церкви. Теперь увертки короля показывали чересчур явно всем и каждому, что он желает только, воспользовавшись расстроенным состоянием московской земли, лишить ее независимости, а вслед за тем и отеческой веры и ввести латинство. Преданные делу Сигизмунда московские люди прежде говорили боязливо и двусмысленно, оставаясь как бы посредине между отцом и сыном. Но мало-помалу они начали решительнее проповедовать, что надо Московскому государству присягать не одному Владиславу, но и королю, его отцу.

Прочие московские люди стали роптать, что в Москве Гонсевский владеет, как правитель, начальствует стрельцами, будучи сам иноземец.

В это время прибыл гонец из-под Смоленска, с посольской отпиской, где послы испрашивали указа, что им делать с королевскими требованиями?

Михайло Глебович Салтыков явился к Гермогену и стал говорить, что надобно послать к королю грамоту: в ней просить снова у него сына, но в ней объявить, что предаются вполне на королевскую волю. Да надобно тоже написать Филарету, чтобы он со своей стороны объявил королю, что послы во всем полагаются на королевскую волю, и будут так поступать, как ему угодно. Гермоген увидел, что бояре ведут дело в угоду Сигизмунду: не Владислава хотят посадить на престол, а Московское государство затеяли отдать польскому королю, во власть чужеземную. И стал он противоречить им. Они ушли от него с досадой.

Бояре написали грамоту, употребили в ней имя патриарха без его подписи и отправили послам. В ней приказывалось послам впустить поляков в Смоленск, велеть смолянам присягнуть не только на имя королевича, но и королю, и самим послам во всем положиться на королевскую волю.

Когда к послам под Смоленск пришла боярская грамота из Москвы, где приказывалось поступить по воле короля, Филарет, прочитав эту грамоту, сказал:

– По совести, нельзя слушать таких грамот. Она писана без воли патриарха и всего освященного собора и всей земли.