Призовая горячка

– Что ж такое?

– Бархатное платье жене шьёт. Не низость?

– Да что ж тут такого?

– «Что такого»? А зачем оно птицами заткано? У моей жены птицами заткано, так чтоб и у его тоже было. Не гадость? Где ж тут, как тут приз взять, ежели все дамы с птицами придут? Ведь это птичник какой-то, а не бал будет. Соперничай, – кто говорит, – но соперничай честно, а не делай гадостей! Нет, брат, шалишь! Я этого так не оставлю! Пусть, пусть покажется на балу в платье с птицами! Полицию позову, протокол составлю…

– Иван Иванович!

– Я давно Иван Иванович! Я, брат, знаю. Я с адвокатом советовался. Говорит, – притянуть можно! Даже пятьдесят рублей вперёд взял. Значит, уж верно…

– Иван Иванович!..

– Я вам покажу, какой я Иван Иванович! Под суд, в тюрьму, на поселение! Адвокат говорит, что ежели по закону…

– Да в каком же таком законе о фасоне дамских платьев написано? Ну, посуди ты, возможно ли это?

– Значит, возможно. В законе про всё есть. Не беспокойся! Адвокат говорит, что это наравне с похищением изобретения. «Плагиат», что ли, чёрт там его знает, как это называется, но только вообще тюрьма. Руки не подам при встрече! В физиономию плюну! Векселя скуплю!

– Иван Иванович!

– На дуэль вызову! В живот целить буду. Пусть умрёт, – перед смертью мучается. Я, брат, человек по этой части опытный! Я бретёр. У меня двое знакомых были, которых чуть-чуть на дуэль не вызвал. Я человек отчаянный, мне жизнь не дорога, я детей у него зарезать могу!..

– Иван Иванович!

– Ты посмотри, какой у меня склад головы. Каторжник, совсем каторжник! Сильное развитие затылочных костей. Преобладание низких инстинктов, кровожадность. Мне всё равно на каторге быть, – но уж и его жене в платье с птицами на балу не бывать.

Иван Иванович был страшен.

Глаза налились кровью. Лоб вспотел. Мокрые волосы прилипли к вискам.

В общем, он напоминал мокрого воробья, в состоянии крайнего бешенства.

– Убью!

– Иван Иванович, да выпей воды.

Он залпом выпил стакан, стуча зубами о края.

– Спасибо! Ещё минута – со мной случился бы удар. Спасибо. Дай, я тебя поцелую. Фу-у! Ты не поверишь, брат, как трудно призовые костюмы придумывать…

– Да зачем тебе?

– Как зачем? Все делают. В газетах пишут. Слава, чёрт побери! Да ты читал ли, призы-то какие? Веер, которым только слониху во время тропической жары обмахивать; гребень в 600 рублей, сервизы, картины! И вдруг всё это зацапать! А? По стенам картины, веера, в волосах гребни, на столах сервизы, и по комнатам призовое семейство ходит. А? В газетах читают. Кто взял веер? Жена Ивана Ивановича. Кто взял сервиз? Свояченица Ивана Ивановича. Кто картины взял? Дочь Ивана Ивановича. Слава-то, слава какая! Отец призового семейства! Первый человек во всём городе! Популярность! Известность! В городские головы могут выбрать!

– Так неужели же ты всех на призы готовишь?

– Всех. Мамашу даже думаю, старушку, пустить!

– Как мамашу?

– Ведьмой одену. По возрасту – как раз, к тому же, знаешь, у неё в наружности есть что-то такое. Ты присмотрись к ней в профиль. Похожа моя мамаша на ведьму?

– Что ты, Иван Иванович, что ты?

– Ну, вот, я знаю, ты всегда рад только неприятное мне что-нибудь сказать. Только, брат, меня не проведёшь. Я её художнику одному показывал. Говорит: «Ведьма». Одену в лохмотья и пущу.

– Это родную-то мать?

– A la guerre, братец, comme ? la guerre! [1 - На войне как на войне. Прим. ред.] Тут нечего рассуждать. Зато слава-то какая! Мамаша-старушка – и та призы берёт. Популярность – это, брат, всё. Мало ли чего для популярности не делал. Когда в гласные выбирали, к кому, к кому только не ездил. Пред членами управы почтение свидетельствовал! А в уполномоченные кредитки! Молдаванским домовладельцам по грязи, с опасностью для жизни, визиты делал. К себе в дом звал, вечеринки для них устраивал. У двоих детей крестил, семи молдаванкам в любви объяснялся, чтоб только на мужей воздействовали. Ну, достиг! А что толку? Гласный! Уполномоченный! Мало ли гласных, мало ли уполномоченных? А тут один на весь город. Отец призового семейства, сын призовой матери! В газетах… в клубах что говорить будут!.. В обществе!.. Дай я тебя от избытка чувств поцелую!

Иван Иванович поцеловал меня даже почему-то взасос.

Вероятно, это ему доставляет удовольствие. Мне – никакого.

– Вот бы только свояченице костюм выдумать! Ах, ты не поверишь, как трудно костюмы выдумывать. Я больше всего мифологические. Откуда их, остроумные-то, выдумаешь!

– Посоветовался бы.

– Пробовал. Хроникёра одного на вечер к себе приглашал.

– Ну, что?

– Съел всю икру и говорит: «Это мы только в газетах народ весёлый, а так мы, премрачный народ, пессимисты, – оттого и смеёмся надо всем, что пессимисты». Пессимист, а икру ест! Любому оптимисту впору. Чёрт знает что за народ! Молодых людей пробовал спрашивать. Да нынче что за молодые люди. Как острят! Словно он в ресторанном кабинете сидит. «Какой, – говорит, – костюм поостроумнее? Да по моему, чем на хорошенькой женщине меньше костюма, тем остроумнее». Выгнал бы.

– Ну, так что же?

– Нельзя. Знакомых, бестия, много имеет. А ведь вторые-то призы по голосованию. Возьмёт, соберёт у знакомых билетики, да другой и отдаст. Ну, и терпишь.

Иван Иванович глубоко вздохнул.

– Тяжело, брат, свояченицу к призу выдерживать!

После этого знаменательного разговора я видел Ивана Ивановича каждый день.

И каждый раз с каким-нибудь необыкновенным сюрпризом.

В первый раз он прилетел ко мне утром.

– Вообрази, а ведь ты был вчера совершенно прав, когда говорил, что моя свояченица похожа на лошадь!

– Да никогда и не думал…

– Ну, всё равно! Но только лошадь! Совершенная лошадь! Я вчера, как вернулся, нарочно присматривался: есть что-то лошадиное. Я её сначала думал Минервой одеть. Но теперь передумал. Пусть будет лошадью.

– Что-о?

– Великолепный костюм. Волосы, понимаешь, распущены как грива, на затылке эгрет, как у лошадей в цирке. Платье в обтяжку, плюш такого гнедого цвета, сзади трен из искусственных волос как хвост. Чёрные перчатки, чёрные ботинки. А? Совсем лошадь!