Счастье

Леса кажутся густою зеленой травой. Реки – серебряными ниточками. Села, города – пятнышками. Летят они под облаками.

Тяжелей и тяжелей стали взмахи крыльев орлицы.

– Мяса! – сказала она.

Отрезал ей Гуссейн кусок лисьего мяса, наклонился, сунул в клюв.

И снова могуче взмахнула крыльями орлица, – и снова понеслись они. Плывут по небу.

Их людям не видать, – им люди не видны. День, ночь несутся Гуссейн и орлица. Все чаще и чаще просит орлица:

– Мяса.

Леса внизу – то трава густая, то вырастут в кустарник.

– Мяса. Дай скорей мяса!

И снова лес полетит вниз. Снова взовьются они выше. Еще день, еще ночь пролетели. Последнюю ночь. Солнце взошло.

– Вон, видишь, – далеко-далеко, – и Тридесятое царство. Видишь, точка золотая сверкает, – словно кто червонец уронил. Это – золотые крыши столицы Тридесятого царства. Там и терем царский. И царевна в нем. И твое счастье в ее сердце. До восхода луны долетим. Сегодня она родится! – говорит птица. Сердце замерло у Гуссейна.

– Счастье!

А птица говорит усталым голосом:

– Мяса.

– На. Последний кусок…

Полетели. Далеко еще.

– Мяса! – Нет больше!

– Мяса! Мяса! – кричит птица. – Мяса! Упадем!

– Да нету же! Нету! Собери силы. Только долететь! Ягнятами накормлю!

Все реже, грузнее поднимаются крылья орлицы. Бессильней.

– Мяса! Мяса! – стонет птица. Ближе и ближе земля. И домики маленькие видны. И люди – как муравьи. И шум с земли стал слышен. Лес из кустарника вырос в лес. Цветы уж видны на лугу!

Вот-вот орлица заденет крылом за верхушку дерева.

– Мяса! Гибнем! – вопит птица.

– Да нету мяса! Нету! – стонет Гуссейн.

– Давай хоть своего!

Достал Гуссейн нож.

– Для счастья-то? Не все ли равно?

И отрезал кусок от ноги. Боли даже не почувствовал.

– Для счастья?!

И отдал птице. И снова взмахнула крыльями орлица, – и снова поднялись они ввысь.

Далеко ли Тридесятое царство? Глянул Гуссейн. Далеко еще. Теперь уж не золотой, – а словно кучку золотых насыпал кто-то.

Но далеко еще.

А выбившаяся из сил птица требует:

– Мяса!

И снова ближе лес.

В отчаянии Гуссейн отрезал еще кусок от ноги.

– На!

Снова летят.

Кровью обливается Гуссейн. Зубы стиснул от боли адской. Огнем горят на солнце раны.

Золотом горит на солнце столица Тридесятого царства. Уж из маленькой кучки золотых выросла целая груда. И нож, весь красный от крови, в окровавленной руке. Поминутно кричит не своим голосом выбившаяся из сил орлица:

– Мяса! Мяса!

И режет и терзает себя Гуссейн.

– Счастье! Счастье все ближе.

Вот уж долины наполнились мглою, и только на вершинах гор горит солнце.

Пожаром вспыхнула столица Тридесятого царства. Как солнце, горят окна. Покраснели белые дома. Червонным золотом пылают крыши. Вон и терем царевны узорный. И погасло все.

Только в высоком тереме, в окне, – видно-видно уж, – горит в последнем солнечном луче кокошник из самоцветных камней. Царевна стоит у окна.

– Мяса! Мяса! – хрипит и судорожно бьется крыльями птица. Ночь наступила. Звезды загорелись.

И среди них тоненькой золотой полоской, – словно осколок разбитого обручального кольца, – сверкнула новорожденная луна. Вовремя поспели!

В тот же миг, без сил, опустилась на землю перед теремом царевны измученная орлица. Но на спине у нее сидел окровавленный скелет. Всего себя скормил птице Гуссейн.

notes