Повернул спину и отошёл.
И, старый питомец классических гимназий, я почувствовал в душе:
– Nostra culpa.[1 - Nostra culpa. – Наша вина (лат.). Прим. ред.]
Наша, наша вина!
* * *
Первое представление в Малом, театре.
В генерал-губернаторской ложе «правитель добрый и весёлый» князь Владимир Андреевич Долгоруков.
– Хозяин столицы.
В фойе, не замечая, что акт уже начался, схватив собеседника за пуговицу, обдавая его фонтаном слюны, не слушая, спорит, тряся гривою не седых, а уж пожелтевших волос, «король Лир» – Сергей Андреевич Юрьев.
Идёт из курилки В. А. Гольцев.
– Как? Вы не арестованы?
– Вчера выпустили.
В амфитеатре, на самом крайнем, верхнем, месте – Васильев-Флёров.
Сам.
В безукоризненном рединготе, в белоснежных гетрах, с прямым, – геометрически прямым! – пробором серебряных волос.
С большим, морским, биноклем через плечо.
В антракте, когда он стоит, – на своём верхнем месте, на своей вышке, опираясь на барьер, – он кажется капитаном парохода.
Зорко следящим за «курсом».
Московский Сарсэ!
Близорукий Ракшанин, ежесекундно отбрасывая свои длинные, прямые, как проволока, волосы, суетливо отыскивает своё место, непременно попадая на чужое.
Проплывает в бархатном жилете, мягкий во всех движениях, пожилой «барин» Николай Петрович Кичеев.
Полный безразличия, полный снисходительности много на своём веку видевшего человека:
– Хорошо играют, плохо играют, – мир, ведь, из-за этого не погибнет.
Всем наступая на ноги, всех беспокоя, с беспокойным, издёрганным лицом, боком пробирается на своё место Пётр Иванович Кичеев.
Честный и неистовый, «как Виссарион».
Он только что выпил в буфете:
– Марья мне сегодня не нравится! Марья играет отвратительно. Это не игра! Марья не актриса!
Как на прошлом первом представлении он кричал на кого-то:
– Как? Что! А? Вы Марью критиковать? На Марью молиться надо! На коленях! Марья не актриса, – Марья благословение божие! А вы критиковать?! Молитесь богу, что вы такой молодой человек, и мне не хочется вас убивать!
И в этом «Марья» слышится «Британия» и времена Мочалова.
Близость, родство, братство московской интеллигенции и актёра Малого театра.
С шумом и грузно, – словно слон садится, – усаживается на своё место «Дон Сезар де Базан в старости», – Константин Августинович Тарновский, чтоб своим авторитетным:
– Брау!
прервать тишину замершего зала.
Вся московская критика на местах.
Занавес поднялся, и суд начался.
Суд?
Разве кто смел судить?
* * *
Ракшанин будет долго сидеть в редакции, рвать листок за листком.
– Охват был, но захвата не было.
Нет! Это слишком резко!
– Охват был. Но был ли захват? Полного не было.
И это резковато!
– Был полный охват, но захват чувствовался не всегда.
Резковато! Всё же резковато!
– Был полнейший охват, местами доходивший до захвата.
Смело!
Но пусть!
Так же напишет и сам Васильев-Флёров.