Стальная акула. Немецкая субмарина и ее команда в годы войны. 1939-1945

– Лично мне хватило бы и эсминца.

– Ты можешь продвинуть меня немного вперед? Только смотри не урони в воду.

Штолленберг поднял ведерко на палубу, отвязал один конец и закрепил его впереди другого, развернув при этом беседку.

– Ты меня задом повесил, – сказал Тайхман.

– Потерпи немного.

Штолленберг снова перевернул беседку и передвинул ее метра на полтора вперед. Он только собрался опустить ведерко с краской, как появился Хейне и позвал всех с собой.

Они спустились в кубрик, который в это время дня пустовал.

– Напяливайте ваши береговые лохмотья, берите документы и все остальное, – сказал Хейне, – мы обедаем сейчас с моим стариком, после этого напишем заявления в военно-морское училище. Это наш единственный шанс убраться с этой старой крысиной баржи.

– Но у нас нет документов об окончании школы.

– Мой друг, помощник министра, сделает все, что надо; я уже договорился с ним по телефону. Он давний кореш моего папаши, и у него есть сынок, который с помощью моего отца хочет получить диплом, хотя, как вы понимаете, умом не блещет. Так что все схвачено. Надо только нажать в нужном месте.

– Сомневаюсь, что это сработает, – заметил Штолленберг.

– Я сделаю все, чтобы расстаться с этим проклятым селедочным корытом.

Отец Хейне жил в своем доме на Бланкенезе. Табличка на садовых воротах гласила: «Профессор Фридрих Хейне».

– У тебя грязь под ногтями, – сказал Штолленберг.

– Ты прав, черт побери, но мне даже ножом не удалось выковырять из-под них деготь, – вздохнул Тайхман и спрятал руки в карманы брюк.

– А я свои ногти отмыл бензином, – поделился опытом Штолленберг. – И неплохо бы тебе надеть свежую рубашку. На этой не хватает пуговицы.

– Оставь его в покое, – вмешался Хейне. – Все это ерунда.

– Надень мой галстук, и он закроет место, где не хватает пуговицы.

Тайхман надел галстук Штолленберга.

– А ты?

– Я надену спортивную рубашку.

– Тебе очень идет.

Они прошли через сад. Дверь открыла девушка.

– Это Молли, – сказал Хейне. – Ее настоящее имя – Мария Хольцнер. Но я зову ее Молли, потому что она такая миленькая и мягонькая. Поцелуй ее, она сделана из…

– Ну что вы, господин Хейне…

– Да не выпендривайся ты!

Молли рассмеялась:

– Мама мне всегда говорила, чтобы я надевала жестяные трусики, когда поблизости появляются моряки.

– А у нас есть открывашка, – сказал Штолленберг и покраснел, когда Молли взглянула на него.

Хейне прошел в кабинет отца, а они остались ждать в небольшой гостиной. Тайхман рухнул в кресло и уставился на портреты Гинденбурга, Лютера и Тирпица. Лютер висел между двумя вояками. Затем он передвинул кресло к аквариуму в углу комнаты и заговорил с рыбами. Он сунул палец в воду и смеялся, когда рыбки на него наталкивались.

– Чего это ты тут плещешься? – спросил Штолленберг.

– Меня это забавляет, да и рыбкам нравится. Они тут дохнут со скуки. А сейчас, друзья мои, мы устроим вам маленький шторм, и вы узнаете, что идет война.

– Эдак ты всех рыб на пол выплеснешь.

Отец Хейне был сама вежливость. Тайхман почувствовал, какие тонкие у него пальцы, когда пожимал ему руку. Он заметил, что профессор на полголовы ниже сына. У него были коротко стриженные, с проседью светлые волосы, небольшой нос со слегка вздернутым кончиком и светло-голубые слезящиеся глаза. Он производил впечатление скромного, можно даже сказать, робкого человека. Тайхман взглянул на Герда Хейне с его длинными черными волосами и крупным орлиным носом и удивился, как у этого невзрачного мужчины мог родиться такой сын.

– Рад познакомиться с друзьями Рейнгольда. Вы как раз поспели к ужину.

Тайхману пришлось прикусить губу; он не знал, что у Герда было второе имя, и ему подумалось, что профессор мог бы выбрать для своего единственного сына не такое смешное имя. Штолленберг оживленно болтал с профессором, словно они были закадычными карточными партнерами, и, говоря о Герде, называл его Рейнгольдом. Век живи, век учись, подумал Тайхман.

Перед ужином прочитали молитву; Тайхман прикрыл руки салфеткой. За столом сидели еще трое – пастор по имени Дибольт с женой и сестра профессора, которую звали Луиза и которая, судя по всему, была старой девой. Тайхман подумал, что губы пастора слишком толсты для его профессии; впрочем, у него было мягкое, простое и добродушное лицо и солидный животик. Его жена оживленно беседовала с молодыми людьми и странно поглядывала на свою тарелку; платье на ней было довольно модным. Напитков за едой не подавали, а после ужина еще раз помолились. Затем профессор произнес:

– Могу я пригласить молодых людей немного посидеть с нами?

– Извини, отец, не получится. Нам надо подготовить бумаги.

Сестра профессора вышла из-за стола первой.

Сквозь полуоткрытую дверь Тайхман увидел, что в гостиной уже сидели человек двадцать. Люди были приблизительно одного возраста и разговаривали приглушенными голосами.

– У них библейские чтения, – пояснил Хейне, поднимаясь по лестнице. – Вот так возраст повлиял на моего отца. Он ведь был совсем другим. Через минуту они заиграют на фисгармонии и запоют. Потом один из них прочтет проповедь, а в конце снова заиграет орган.

– Чего только по этому ящику не наслушаешься, – сказал Штолленберг, вращая ручку настройки большого радиофонографа, который стоял рядом с диваном Хейне.

– Да, я люблю послушать хорошую музыку. А ты, полагаю, интересуешься новостями спорта.

– Ну, не такой уж я примитивный человек, – сказал Штолленберг.

Хейне поставил пластинку – сцену смерти царя из оперы «Борис Годунов» в исполнении Шаляпина. Мусоргский был его любимым композитором – таким восхитительно простонародным.

– Чья это картина? – спросил Тайхман.

– Это Рембрандт, «Мужчина в золотом шлеме». Оригинал находится в Музее кайзера Фридриха в Берлине. Но это хорошая копия.

– Я в этом не очень разбираюсь. А это кто?

– Шопенгауэр.