Старый дом

– А, Борис, это ты?! Я думала – Владимир вернулся!.. Вы знакомы, господа?

Борис взглянул – перед ним стоял молодой человек лет тридцати, с огненными глазами, красивым лицом и презрительной, даже несколько нахальной усмешкой. Катрин уже совсем оправилась от своего смущения.

– Граф Щапский… mon beau-frere!..

Они пожали друг другу руки.

Граф Щапский взглянул прямо в глаза Борису пристальным, спокойным взглядом. А губы его, быть может, против воли, все так же нахально усмехались. Борису вдруг сделалось неловко. Он почувствовал внезапный прилив злобы, чего с ним никогда не бывало. Он не знал этого графа Щапского и вчера не заметил его на балу, но он уже о нем слышал. Это был богатый польский граф, недавно приехавший в Петербург, поступивший на службу и имевший большой успех в петербургском обществе. Его имя произносилось сегодня и у генеральши.

Начался обычный, неизбежный разговор, какой всегда бывает между двумя людьми, которые только что познакомились. Щапский сделал несколько очень грубых ошибок по-русски и потому перевел разговор на французский язык, на котором говорил как прирожденный парижанин. При этом оказалось, что он и воспитывался во Франции, в иезуитской школе. Борис припомнил, что его так и называют – иезуитом. С каждой минутой он становился ему все неприятнее, несмотря на то, что держал себя с большим достоинством и был очень любезен. Он, очевидно, был высокого о себе мнения и сознавал в себе какую-то силу. Это выражалось в каждом его движении, в каждом слове. Смутить его было трудно. Наконец он стал прощаться.

– А разве вы не останетесь с нами ужинать? – спросила Катрин.

– Простите, никак не могу.

– Очень жаль, муж был бы так доволен вас видеть; он, наверное, скоро вернется…

Щапский еще раз выразил свое сожаление и откланялся. Теперь Борис уже внимательно наблюдал, и ему показалось, что гость и Катрин, прощаясь, обменялись каким-то особенным, быстрым взглядом. По уходе графа Катрин рассыпалась в похвалах ему. Он такой образованный, такой умный и приятный собеседник; его все очень ценят.

– Он ведь иезуит?! – проговорил Борис.

– Иезуит, я знаю… Но ты говоришь таким тоном, как будто быть иезуитом – что-то позорное.

– Почти что так.

– Спорить я с тобой не буду, потому что мало думала об этом. Если же граф иезуит, то, значит, ничего в этом дурного нет. Et puis, je te dis, il est re?u partout. Им все дорожат. Его даже при дворе любят.

– Он давно у вас бывает?

– Около года, со своего приезда.

– И брат с ним дружен?

– Да, кажется, они приятели…

В это время вошел Владимир.

– А! Как ты мил, что не опоздал! – радостно крикнула Катрин, поднимаясь к нему навстречу и, очень грациозно встав на цыпочки, поцеловала его.

Владимир изумленно взглянул на нее.

– Я сейчас встретил Щапского, – сказал он, – просил его вернуться, но он говорит, что не может.

– И я его тоже просила, – проговорила Катрин, огляделась перед зеркалом и тихо вышла из комнаты.

– Это твой приятель – Щапский? – тихо спросил Борис.

– Я ничего не имею против того, что он мне приятель! – отвечал Владимир.

– То есть я хочу спросить тебя, считаешь ли ты его вполне хорошим человеком?

– А он, верно, тебе не понравился? Видишь ли, я не знаю, какой он там человек, ведь узнать это очень трудно, а главное, незачем! Одно знаю, что нам с тобой можно у него поучиться многому… Я, право, не встречал более ловкого человека! В какой-нибудь год – и если бы ты знал, как он устроил свои дела! Я уверен, что ему предстоит будущность – всего добьется. И при этом он может быть полезен, право, уверяю тебя… он уже оказал мне кое-какие услуги… Нужный человек, очень нужный!..

«И он о ней не заботится, ему все равно! – с тоской подумал Борис. – А ведь он мог бы еще исправить многое! Она так молода! Каково матушке – ведь она, наверное, поняла ее и страдает. Да, она поняла, наверно. Но я могу ошибаться, может быть, многое мне только кажется. Может быть, я себе все представляю мрачнее, чем есть – дай-то Бог!..»

Он постарался хоть на этом успокоиться и поспешил к себе.

XX. «Tubalcain»

Печальные размышления Бориса были прерваны Степушкой, который, заглянув в комнату, объявил:

– Князь Вельский приехал и спрашивает, не можете ли вы принять их?

– Конечно, проси. Проведи скорей сюда! – встрепенулся Борис.

Князь Вельский был молодой человек, одних лет с Борисом, небольшого роста, сухощавый, очень белокурый, с мелкими неправильными чертами лица и великолепными темно-голубыми глазами, блеск и живость которых скрашивали его невзрачную внешность. В прежние годы, в Москве, он тоже принадлежал к университетской «трезвой компании», был большим другом Бориса, а теперь несколько лет проживал в Петербурге, почти без определенных занятий, числясь в каком-то ведомстве. Посещал высшее общество, к которому принадлежал и по связям, и по рождению. Считался выгодным женихом, но женихом безнадежным, так как всему городу было известно, что он уже несколько лет в связи с одной дамой, из-за которой у него четыре года тому назад была даже дуэль, наделавшая ему много хлопот и неприятностей.

Войдя в комнату Бориса, князь Вельский каким-то особенным образом протянул ему руку и очень серьезно проговорил:

– «Tu».

Борис таким же образом ответил на пожатие и в свою очередь произнес: «bal».

– «cain», – докончил Вельский.

Из этих трех слов образовалось слово «Tubalcain», священное слово масонов, которым они в особенных случаях приветствовали друг друга и установляли связь между собою.

Затем приятели троекратно и горячо поцеловались.

– Наконец-то ты вернулся! – быстро, немного пришептывая, заговорил Вельский. – Мне только что сейчас сказали об этом у Гагариных. Кто-то из них слышал от твоего брата. Я и приехал, не зная, верить или нет. Как же я рад тебя видеть, хотя ты, право, этого не стоишь – на несколько моих писем не ответил ни слова!

– Прости, любезный друг, – сказал Борис, – сам очень хорошо знаю, что виноват перед тобою. Но я в последнее время переезжал из города в город, приближаясь к родине. Особенного ничего не имел сообщить тебе, то есть сообщить-то у меня много, пожалуй, только не для писем. И, вообще, ты должен знать, как я ленив на письма.

– Хорошо, принимаю твои извинения и не желаю с тобой пикироваться. Скажи, ну что, как доволен этими двумя годами? Нашел ли за границей то, что искал?

– Нет, не нашел. Хотя не могу сказать, что этими годами не доволен. Они не прошли для меня даром – я уяснил себе многое…

– А знаешь ли, – вдруг перебил его Вельский, – некрторые из наших братьев недовольны тобою, считают тебя отщепенцем.

– Я это знаю! – спокойно сказал Борис. – Я ведь, кажется, ни перед тобою, ни перед кем не скрывал своих разочарований. Теперь посмотрим, прав ли я был. Скажи мне, любезный друг, вот мы с тобою не видались целых два года, скажи – удовлетворен ли ты сам действиями и занятиями нашего общества? Далеко ли ты подвинулся вперед? Нашел ли в чем-нибудь разрешение?

– Отвечая утвердительно, я бы солгал тебе.

– Вот видишь – так в чем же обвинять меня? Теперь для меня совершенно уже выяснилось многое! Да, я вижу прямо. И то, что скажу тебе, то готов повторить перед всеми братьями нашей ложи, если она еще собирается.

– Где уж собираться! – махнул рукой Вельский. – Ведь мы под большим запретом. Но, конечно, все же бывают некоторые собрания то здесь, то там…

– Это все равно, – горячо заговорил Борис. – Я не жалею о том, что разогнали наши театральные зрелища.