Балканский венец. Том I

Рассмеялся Баязид:

– Хоть и упрям ты, как ишак, а по сердцу мне! Добрые побратимы из нас вышли бы.

Глянул Милош в глаза Баязиду, хотел сказать ему что-то важное – да запнулся и замолчал. Но потом молвил все-таки:

– Добрые. Только не братаются сербские князья с истребителями народа своего.

* * *

И спустился в тот студеный кладезь,

и главу он из колодца вынул

Лазарь-князя, сербского святого,

на зелену положил на траву,

сам с кувшином за водой вернулся.

Но как жажду утолили вместе

да на черну оглянулись землю —

а главы-то нет в траве зеленой:

через поле голова святая

ко святому поспешает телу,

прирастает, будто так и было!

К вечеру день клонится, тучи свинцовые небо заволокли. Волки рыщут на поле брани, вороны стаями слетаются на кровавую тризну. Вывели янычары царя Лазаря, князя Милоша и других сербов пленных на погибель лютую. Сидит Баязид на троне султановом, на казнь смотрит. Первым встречает смерть царь Лазарь. Стоит он в рубахе белой, ветер треплет седые его волосы. Светел лик царя. Не за себя скорбит он, за народ свой, но знает царь, что двери царствия небесного открыты для всех сербов в Видов день, и не собьются они с пути. Подходит к нему князь Милош и прощаются они, как отец с сыном, обнимаются и троекратно целуются по сербскому древнему обычаю.

– Ты прости меня, господарь мой. Немало грусти я тебе принес. Был несдержан и груб, буйством славился. Не мог спокойно на месте сидеть. Творил что хотел, с тобой не советовался. Судьбу каждый день Божий испытывал. Дочь твою вдовою оставляю. Прости, отец.

– Прощаю тебя, сын мой, хотя и нет за тобой вины. Во всем я виноват, я один. Господарь – плоть от плоти народа своего, негоже ему пребывать в благости, когда такое вокруг деется. Верю я, князь, что скоро мы встретимся.

– Встретимся, владыка. Нам отныне всегда вместе быть.

Падает глава царя Лазаря, за нею – глава князя Београдского, а там головы сербов сыплются, как горох. И кто сказал, что у князей с севера кровь другого цвета, нежели у простых людей? Смотрит на казнь Баязид. Глаза его темные и бездонные, как озера на Дурмиторе, пеленою бледною затянулись. Видит ли он в тот миг бесславную погибель свою от руки черного владыки с Востока? Иль поражение народа своего? Кто знает? Но лишь положил князь Милош главу свою на плаху окровавленную, вышло солнце закатное из-за туч, и заиграли кудри на ветру золотом червонным. Отвернул глаза Баязид, не посмел на красоту такую смотреть. Негоже тебе было, светлый князь…

Подходит после казни к Баязиду царедворец лукавый. Подносит две головы – с седыми волосами и золотыми. Говорит он Баязиду:

– Чего делать нам с псами этими? Скормить их свиньям? Иль на копья поднять, дабы все могли видеть позор их?

Ударил Баязид царедворца сапогом в лицо. Покатился тот по ковру, скуля как собака.

– Как обращаешься ты к султану, нечестивец! – вскричал Баязид. – Не видишь ты, кто пред тобою? За это быть тебе самому на копье!

Набежали янычары – волю султана выполнять.

– Отныне повелеваю называть нас Баязид Молниеносный.

Рухнули турки на землю. И опять тащат Баязиду головы – ползком тащат, не поднимая глаз:

– О мудрейший из мудрейших! Да продлит Всевышний бесконечно дни твои! Что прикажешь делать с этими недостойными?

– Тела их выдайте родичам – пусть похоронят по своему обычаю. Голову царя припрячьте, да получше. Пусть ищут. Тогда лишь кончится война для народа этого, когда найдут они голову царя своего. Голову же убийцы отца моего, его доспехи, сбрую и оружие я оставлю себе.

– О мудрейший из мудрых!

– Что, псы, не хотите вы такого султана? Предать меня надумали?

– Нет, величайший, как можно!

– Запомните, собаки, – были бы все такими, как убийца отца моего, не надо было б нам воевать ни с кем. Вспомнят нас лишь потому, что вспомнят поле Косово и князя Београдского.

Будто ветер шелохнул головы подданных султана, но никто не нарушил молчания. И продолжал Баязид:

– Дошло до наших ушей, что брат отца нашего, эмир Муса, в Анатолии бунт против нас затевает. Говорит он, что будто Мурад с сыновьями погибли, и отныне ему править османами. Дабы не дать свершиться святотатству такому, мы возвращаемся в столицу. Отца и брата моего похороните на поле с великими почестями. Пусть стоит здесь гробница в их память. В столицу отправьте гонца с вестью о том, что султан Мурад и сын его Якуб пали в битве, да с приказом подготовить достойную встречу султану Баязиду. Али-паша! Наказываем тебе заключить мир с князем Бранковичем и царицей Милицей.

– О мудрейший из мудрых! Позволь слово молвить! Враги наши сейчас слабы, одолеть их просто – потом же они могут усилиться…

– Есть у нас нынче дела поважнее, чем врагов по норам добивать. Брат отца нашего черное дело замыслил, хочет в спину нам ударить. А с врагами будет у нас разговор еще. Все получат по заслугам. Да не забудь, Али-паша, донести царице сербской, что намерены мы взять в жены младшую дочь ее.

Не зря плакала Мильева. Все продумал змей Баязид. Все продумал, да не все сказал. Не сказал он князю Милошу про судьбу его. А и была судьба его в том, что одолел он судьбу. Говорят в народе, что нельзя уйти с Косова поля – можно лишь победить или погибнуть. Но неправда это. Живым не дается здесь победа, только мертвым. Мертвые пашут, сеют и жатву собирают. Мертвые смотрят на дым от храмов горящих очами незрячими, считают годы и ждут, когда снова выйдут рати на поле и начнется битва великая. Не потому ли стал Видов день святым днем? Не потому ли так чтят его сербы – а другие на месте их забыли бы скорее о дне поражения своего? Победили они на поле Косовом. Лишь узнали про то ни много ни мало – через пять веков. Одолели сербы судьбу свою, подобно князю Београдскому. И любой из них, кто идет на врага, помнит про князя Милоша и про удар его знатный. Обращают к нему люди молитвы свои, уповая на чудо, ибо на что еще можно надеяться, когда вновь времена наступают страшные? Когда брат на брата руку поднимает, когда забыл народ про веру, когда слабость за силу почитается, а сила – за слабость, когда с севера и юга, с запада и востока буря черная надвигается и неоткуда ждать спасения – вспомни о том, кто стал сильнее судьбы. Вдруг поможет он тебе?

Сказание о господаре Владе и Ордене дракона

Бысть в Мунтьянской земли греческыя веры христианин воевода именем Дракула влашеским языком, а нашим Диавол. Толико зломудр, яко же по имени его, тако и житие его[33 - В качестве эпиграфов здесь и ниже в настоящем сказании использованы отрывки из «Повести о Дракуле воеводе». Список ГПБ, Кирилло-Белозерское собрание, № 11/1068 (Ефросиновский список).].

Крепки монастырские стены. Узки горные тропы. Круты склоны Святой горы, надежно защищены они морем от поругания. Повсюду пламя бушует, топчут поганые нехристи земли православные, рушат храмы, плач доносится со всех сторон, но стоит Хиландар[34 - Хиландар – монастырь сербской православной церкви на горе Афон, сохранился до наших дней.], как утес посреди ярящихся волн, и не под силу тем волнам сокрушить его. Но не только стены, скалы и море защищают Хиландар. Стоит он на Святой горе Афон, и нет туда ходу тому, кто нечист душой. Нет туда ходу ни душегубу, ни отступнику, ни духу адскому. Хранят древние стены седую мудрость веков. С самого первого камня в основании, заложенного святыми Саввой и Симеоном, копится в Хиландаре эта мудрость, по крупице прибавляется каждый божий день. А ну как поднимется она выше стен монастырских, что тогда устоит?

Глядят святые с икон и фресок. Глубоки их глаза, глубоки и печальны. От многой мудрости много печали. Заполняют библиотеку монастырскую тома, свитки да пергаменты. И хранят их монахи-книжевники[35 - Книжевник – писатель, книговед (серб.).] со всем тщанием. Времена приходят и времена уходят, а сокровенное знание живет вечно. Живет благодаря любви к истине, которая есть слово Божье. Громко говорящий да не услышит. Грош цена вере той, что прокладывает себе дорогу в сердцах людских огнем да мечом. Оплела образ святого Симеона, высеченный в скале, виноградная лоза – чудесным образом выросла она из камня. Так и вера живая – сама оплетет она руины и вдохнет в них жизнь, едва стихнет буря.

Размышлял про то отец Николай, возвращаясь в свою келью со службы в храме Соборном. Был он одним из тех умудренных книжевников, коим доверил Господь заботу о слове своем, и нес эту тяжкую ношу отец Николай честно, по совести, не жалуясь и не перекладывая на других. Просыпался он рано поутру, вставал вместе с первыми лучами солнца, умывался водой ключевой, творил молитву, шел пешим ходом до монастырской пристани и возвращался обратно, дабы члены его не дряхлели преждевременно. А там уже прибегал с трапезой Ратко – сирота, росший при монастыре, ученик отца Николая. Проста была монастырская пища – пресная погача[36 - Погача – постный пресный хлеб (серб.).] да лепинья[37 - Лепинья – лепешка (серб.).], рыба, сыр козий, цицвара[38 - Цицвара – каша из муки на молоке (воде) с козьим сыром (серб.).], гибаница[39 - Гибаница – сырный пирог (серб.).], подварак капустный[40 - Подварак капустный – блюдо из квашеной капусты, которую сперва тушат, а затем запекают в специальной посуде (тепсии) (серб.).], маслины да иные дары огорода монастырского. Водой запивали монахи еду, отварами травяными и реже – молодым вином, водой разбавленным. Корпел отец Николай над пергаментами с утра до вечера, прерываясь только на молитву да трапезу. Лишь на празднества великие оставлял он рукописи свои и шел с монахами в храм Соборный на службу.

Как посмотришь на отца Николая – так увидишь пред собой столь великого праведника, что ажно тошно станет. Идет ли он по дороге к пристани иль в храме молится – так глаза вверх устремлены, а в них – думы совсем не мирские. Так и падал он часто на ровной дороге, задумавшись. Но ведал Ратко, что учитель его, хотя и не чужд созерцанию смиренномудрому, не токмо им одним пробавляется. Как сядет он за свои летописи любимые – так и преображается весь. Откуда только что берется! Глаза горят, как глазам благонравного монаха гореть не должно, борода вздыбливается, как у козла бешеного. А то еще как начнет отец Николай бегать взад-вперед по келье, как лев по клетке, – тут только держись! А и падал он частенько на ровном месте, ибо всю дорогу помышлял о том, какой клад по крупице извлек из небытия.

– Ты только помысли, сыне, – восклицал отец Николай, – как милостив к нам Господь! То, что держим мы в руках, есть бесценное сокровище! Пройдут века, люди забудут о том, что было. Кто им напомнит, кроме нас? Про все забудут – про царей и воевод, про князей и простых людей, про зло и добро. Все стирается из памяти людской. И неоткуда будет людям узнать о корнях своих, кроме как от нас. И будет все так, как в этих книгах. А кто их пишет? Мы! То-то же! А вот теперь поведай мне, аспид, почто ты намедни залил список с «Деяний османов» чернилами?

Сурово говорил отец Николай – но улыбался при этом. И ведал Ратко, что нет злости в учителе на него за испорченный пергамент. Мудр был отец Николай, и вся жизнь его была в книжевности[41 - Книжевность – написание книг, литература (серб.).]. Перечитывал да переписывал он летописи дней давно минувших, а все прочее для него будто и не существовало. Потому выносил Ратко ворчание учителя со смирением и ответствовал только:

– Не гневись, отче. Я все перепишу.

* * *

Царь же, услышав то от посла своего, что Дракула хощет приити к нему на службу, и посла его почести и одарити много. И велми рад бысть, бе бо тогда ратуяся со восточными. И посла скоро по всем градом и по земли, да когда Дракула поидет, никоего ж зла никто дабы Дракуле не учинил, но еще и честь ему воздавали. Дракула же поиде, събрався с всем воиньством, и приставове царстии с ним, и велию честь ему воздаваху. Он же преиде по земли его яко 5 дни, и внезапу вернуся, и начат пленити градове и села, и множьство много поплени и изсече, овие на колие сажаху турков, а иных на полы пресекая и жжигая, и до ссущих младенець. Ничто ж остави, всю землю ту пусту учини, прочих же, иже суть християне, на свою землю прегна и насели. И множьство много користи взем, возвратись, приставов тех почтив, отпусти, рек: Шедше, повесте царю вашему, яко же видесте: сколко могох, толико есмь ему послужил. И будет ему угодна моя служба, и аз еще хощу ему тако служити, какова ми есть сила. Царь же ничто ж ему не може учинити, но срамом побежен бысть.