Призраки оставляют следы

– Бобёр! Он за какие коврижки?

– С Бобровым я и приехал.

– Как же Бобёр сунул тебя ко мне? Мели, Емеля.

– Бобров не знает, что я здесь, – сплёвывая кровь, с трудом выговорил Данила. – Я вообще в районе первый день. Только назначили.

– Заливаешь.

– Чего мне заливать?

– Чтобы Бобёр и ничего не знал! – обескуражился детина. – Ты мне колокола не лей. Не люблю. Когда-то по наивности я ему исповедался, только всё зря. И Карим, значит, прикатил?..

– Милиции много. Изба оцеплена. Народ шумит.

– Этот хорошо, что народ. На народе смерть красна. Что говорят?

– Знают тебя.

– А как же! – уголовник обрадовался, это было единственное, что его взволновало. – Меня бы им забыть! Что трезвонят?

– Разное. Бабы плачут.

– Душу не рви.

– Что видел, то и говорю, – нащупал слабину Данила. – Ребятни много.

– Не рви душу! – заорал тот истерично. – Спёклась она на зоне.

Уголовник судорожно закурил новую сигарету, этого у него было в избытке: сигарет, водки, мата.

– Я на первой ходке у Бобра размяк, – он ударил прикладом ружья в пол, будто заметил что-то гадкое. – А ему не до меня. Что ему вислогубый щенок? Ему сознанка моя нужна. Он в душе моей копался. До заветного добрался. Знал, чем зацепить. Ёлкой да этими… голубями. Не поверил мне до конца. Да и кто в такое поверит, что Хан, сам хозяин района, пацана подставил? И Ёлку, дочку свою родную, Хан обманул. Обещал ей, что меня подержат для острастки и выпустят. Только из Белого лебедя пути на волю нет…

Он помолчал.

– Она потом весточку с моим отцом переслала. Всё отписала, как он её обтяпал, каялась, прощения просила… Поздно было. Ничего не повернуть…

Хмыкнув и сплюнув, он пнул ногой пустую бутылку, та с грохотом влепилась в стену и долго каталась по тёмным углам пустого помещения в мёртвой напряжённой тишине.

– Я, ванёк-ваньком, из Белого лебедя до Бобра дописаться хотел. Ждал, что вызовет меня, пересмотр дела устроит… Ни ответа, ни привета. Карим моих бумажных голубей перехватывал, почитывал, да от смеха давился… Ну, ничего, этот смех у него в горле застынет. Я гастроль эту не просто так задумал, менты долго помнить будут… Братва научила уму-разуму. За тот пятерик, которым меня митрополит[2 - Митрополит (вор. жаргон) – председательствующий на суде.] окрестил, им всем икнётся.

Топор отставил ружьё к стене, достал из темноты бутылку, выхватил из голенища сапога хищного вида ножище и рубанул им горлышко. Жалко звякнув, оно срезалось ровным краем. Запрокинув голову, он жадно влил в себя чуть не половину. Обтёр губы, отвернулся к окну.

– И что потом? – подтолкнул его Данила.

– Потом… А что потом?.. – он затянулся сигаретой, помолчав, горько покачал головой. – На зоне жизнь иная. Свои законы, свои правила. Но я жучком не был, жлобом не слыл, животных сам ненавидел. Спроси про Топора, всяк скажет – жил порожняком[3 - Жить порожняком (вор. жаргон) – быть в авторитете у осуждённых.].

Он вскинул горящие глаза на Данилу, ожёг его взглядом, но потух, отвернулся.

– Отец не забывал, навещал, когда позволяли. Он записку от Ёлки и притаранил. Она на воле сама до всего дозналась, прописала, что петлю на шею мне Хан с Каримом накинули. Да и я уже до всего сам дошёл. Кумекал.

– Что за Хан?

– Отец её.

– Что же? Не смогла она его убедить?

– Какой там? Железный человек! Она брата просила за меня. Но тот такой же, весь в Хана, будто по одной колодке отлитый. И отцу, как идолу, во всём верит. Это Ёлка у них одна никудышная.

– А мать?

– А мать ничего не решает. Не знаю вообще говорит ли когда. Слова от неё не слыхал.

– Что же? Других возможностей никаких? В область бы обратился.

– Смешной ты парень! – Топор расплылся в пьяной ухмылке, сплюнул презрительно. – Хан большой человек. Всем районом командует. Первый секретарь здешнего райкома. А раньше, ещё по молодости, он в энкавэдэ был, тоже здесь. Узнаешь ещё, ты же небось партийный. Карим полностью под ним. Хану моргнуть – и Карим на цырлах, а с ним и вся милиция.

– А Бобров?

– А что Бобров? Ему об этом не докладывают. Хотя… Бобёр мужик умный, может, и догадался. Только что ему одному?.. Мы с Ёлкой со школы вместе всегда держались. Потом дружить стали. Хан всерьёз не принимал до поры. А тут пригласила она одноклассников на день рождения. Нас после экзаменов как раз распустили. А я у Хана уже в гараж пристроился, отец упросил автослесарем. На день рождения опоздал, а явился, – они за столом. Я петухом, с цветами и серёжки ей принёс на последние гроши. Галстук, помню, отец затянул на шее, а я их никогда не носил, ну и в дверях сорвал, в карман сунул. Одним словом, как с пожара. Ёлка потом смеялась, что у меня и нос как следует не отмыт был…

Топорков щёлкнул себя по носу, кинул взгляд в окно, поморщился:

– С порога к ней с цветами, а Хан между нами встрял. Посмотрел на меня, издеваясь, за нос схватил, а другой рукой галстук из кармана вытащил и мне к глазам, что, мол, за клоун? Мы таких не ждём, пошёл назад умываться!.. В шею меня и назад к дверям… Топором меня кликать начали класса с третьего, я в обиду себя не давал. Не сдержался, легонько его толкнул… Он упал, ударился, крик поднял, Ёлка между нами влезла… Я серёжки-то успел ей подарить. Она уже в них была. А потом одна из них у меня оказалась. Как? Не пойму до сих пор. Только в торбе[4 - Торба (вор. жаргон) – место содержания задержанных за правонарушение, КПЗ – камера предварительного заключения.] уже я её под майкой ущупал… кололась она, жуть…

Топорков полез под рубаху и снял с шеи мерцающее белым серебром одинокое сердечко на самодельной цепочке; хрупкое, оно выскользнуло из его корявых пальцев, но удержалось, беспомощно обвиснув в огромной лапе.

– Тогда, при обыске, за щекой спрятал, так при мне с тех пор. Вот за это сердечко в разбойники и угодил – Карим статью пришил. До последнего надеялся второй раз с Бобром встретиться, думал, на суде его увижу, придёт выступать… Бабу вместо себя прислал. А та всё торопилась. Заикнуться не дала…

– Сколько отсидел?

– Сколько, спрашиваешь? Там год за два, кажется, – он замолчал. – Чего вспоминать… Хлебнул.

– И всё-таки не поздно всё пересмотреть. Перепроверить. Есть закон по вновь открывшимся обстоятельствам.

– Откуда вновь? Это же всё известно было!

– Я тебе говорю. В уголовном праве…

– Нет. Теперь они меня к стенке. За стрельбу… да не дай бог, попал в кого…

– За побег, конечно, добавят… Но расскажешь, как было. Проверку проведут, дополнительное следствие. Заниматься будет уже не милиция, а прокуратура.

– Хрен редьки не слаще! Пойдёт Бобёр против Карима?

– Девушку твою допросят, – не слушал Данила. – Если всё подтвердится, ты не виноват. Тот скандал на празднике потянет лишь на мелкое хулиганство. А это административный проступок, ты за него уже отбыл сполна. Тебя должны оправдать, так как…

– Ты мне молитву[5 - Читать молитву (вор. жаргон) – читать Уголовный кодекс.] не читай, – перебил Топорков, поморщился и усмехнулся. – На зоне все эти сказки слышали. Только в блатных песенках приговоры незаконными бывают, а прокурора слеза давит, – и он, сощурившись, с издёвкой пропел: