Подъемы и падения интеллектуализма в России. Мои воспоминания

Позднее на факультете появился еще один преподаватель, который сыграл в моем философском образовании большую роль. Это был Михаил Федотович Овсянников. Он был аспирантом у Георга Лукача, который одно время жил в России. От Лукача Овсянников получил глубокие знания немецкой философии, в особенности Гегеля.

В библиотеке я познакомился с кандидатской диссертацией Михаила Федотовича «Гегель и Бальзак о судьбе искусства в капиталистическом обществе», которую он написал и защитил под руководством Лукача. Это была замечательная работа, основанная на многочисленных источниках и документах, соединяющая философскую глубину с филологической точностью. Гегеля Овсянников знал не из пересказов, переводов или популярных адаптаций, а из первых рук, на основе немецких источников.

Поэтому мы, студенты 3-го курса, обрадовались, когда узнали, чтооткрывается спецкурс по «Феноменологии духа» Гегеля. Я и Эрих Соловьев немедленно записались на его занятия и стали усиленно их посещать. Должен сказать, это была хорошая философская школа. Мы читали текст Гегеля и комментировали его. Михаил Федотович нам помогал ориентироваться в сложном диалектическом мире немецкого идеализма.

Я до сих пор храню конспекты этого семинара. Приход Овсянникова на философский факультет был большим событием для нас, студентов. Многое изменилось и в его жизни. Преподавание философии позволило ему преодолеть ту травму, которую принесло ему отлучение от философии. Я помню свое посещение его жилища, которое располагалось в общежитии Педагогического института. Эта была небольшая, темная комната, в которой находились еще какие-то жильцы. Позднее, после того как на Ленинских (ныне – Воробьевых) горах было возведено здание университета, Михаил Федотович получил квартиру в профессорском корпусе. Но к тому времени он уже был заведующим кафедрой марсистско-ленинской эстетики.

Михаил Федотович много работал – читал лекции, писал книги и статьи, руководил кафедрой эстетики и философским факультетом. Но у него было любимое занятие – фотография. Он всегда носил с собой фотоаппарат и часто совершенно неожиданно начинал снимать. Сегодня его фотографии – замечательный документ, свидетельствующий о наблюдательности и постоянной сосредоточенности ума.

Большим событием, которое изменило жизнь университета, и прежде всего философского факультета, была смерть Сталина. Я встретил ее распятым на решетке университетских ворот со стороны улицы Герцена.

Виной всему было желание выспаться. 6 марта 1953 г. я проснулся в общежитии на Стромынке довольно поздно. Все мои товарищи уже ушли на лекции, а я решил пойти на занятия позднее. Но когда я вышел из метро в центре, я не узнал Москву. Всюду стояли военные машины, ряды солдат, которые перекрывали проход к центру. Город был в шоке. Умер великий Генералиссимус, вождь и отец народов, величайший диктатор, которого только знала история со времен Римской империи. Осиротевший народ понуро тек в Дом Союзов, чтобы проститься с ним. Дорогу толпе преграждали войска. В возникающей давке люди теряли обувь, одежду, даже жизни.

Меня швыряло в толпе, как щепку в океане. Я постарался выбраться из нее и добраться до университета, куда меня, как пчелу в улей, вел инстинкт. Почему-то хотелось попасть на факультет, быть рядом с товарищами. Я перебирался по кузовам машин, убегал от военных и постепенно приближался к университету по улице Герцена. Наконец я достиг ворот университета и, отрываясь от преследователей, бросился к ним. Увы, они были закрыты. Как в фильмах Эйзенштейна, я взобрался на решетку ворот, но был снят с нее солдатиками, которые заломили мне руки за спину и отбросили от ворот alma mater. Хорошо, что меня при этом не побили. Так на решетке (хорошо, что не за), я встретил смерть Великого Кормчего.

После смерти Сталина в области идеологии появились первые, еще слабые, а потому привлекательные признаки «оттепели». Одним из таких признаков нового идеологического климата было появление на факультете новых философских предметов и дисциплин, в частности эстетики. Наряду с «тривиумом» марксистских дисциплин на факультете стали появляться «свободные искусства» (liberal arts). Интерес к эстетике был огромным, так как эта наука признавала личностные оценки, суждения вкуса, признание красоты как огромной духовной силы, которая, по словам Достоевского, может «спасти мир». Во всех вузах страны стихийно возникали «кружки по эстетике», на которых читались доклады, обсуждались проблемы искусства, велись дискуссии о поэзии, музыке или живописи. Помнится, всех тогда занимала дискуссия «физиков» и «лириков», выяснявших, что важнее в жизни – наука или искусство. Такой кружок по эстетике, кажется, первый в стране, возник и на философском факультете. Я долгое время был старостой этого кружка. А его научным руководителем был Виктор Константинович Скатерщиков, который был одним из первых преподавателей эстетики на философском факультете. Но вскоре эстетика конституировалась как философская наука. Этому способствовало основание кафедры марксистско-ленинской эстетики (так она тогда называлась) на философском факультете. Возглавил эту кафедру М.?Ф. Овсянников. Вслед за Московским университетом курсы эстетики стали читать во всех крупных вузах страны в качестве обязательного предмета. Настал настоящий эстетический бум, который сопровождался изданием книг и учебников, организацией дискуссий и конференций, появлением огромного числа студентов и аспирантов, желающих специализироваться на проблемах эстетики. Когда Михаил Федотович совмещал должности декана философского факультета и заведующего кафедрой эстетики, у него на кафедре было до 50 аспирантов. Казалось, вся страна превратилась в Общество любителей эстетики.

Михаил Федотович был добрейшим человеком. Он стремился помочь каждому, кто искал свой путь в науку. Порой его добротой пользовались недобросовестные люди, которые стремились найти себе комфортное место в его тени. Таким, например, был Е.?Г. Яковлев, который дослужился до поста заместителя заведующего кафедрой. Бывший специалист по атеизму, он плохо знал философию и был совершенно некомпетентен в вопросах искусства. Он способствовал быстрой девальвации эстетики как науки. Мне неоднократно приходилось обнаруживать в диссертациях, представленных на кафедру, откровенный плагиат, занимавший порой десятки страниц. Значит, они плохо обсуждались, если вообще обсуждались перед защитой, а за это отвечал Яковлев. Уровень его собственных публикаций был ниже всякой критики. Я как-то сделал обзор работ Яковлева, получился настоящий фельетон. Жалею, что не опубликовал его.

Как яркий представитель «школьной эстетики», Е.?Г. Яковлев часто радовал нас своими оригинальными открытиями. Например, не считаясь с Леонардо да Винчи и многими другими авторитетами в области эстетики, он вдруг объявил, что главным эстетическим чувством является не зрение, а обоняние. Декартовское «Cogito ergo sum» превращалось у него в формулу «Я нюхаю, значит, я существую». Или же он глубокомысленно провозглашал, что гибель Римской империи объясняется недостатком полноценных эстетических теорий. Отсюда следовало, что современная цивилизация держится усилиями профессиональных эстетиков, в том числе самого Е.?Г. Яковлева.

Все эти по-детски наивные, фантастические и шаловливые мысли профессор эстетики не стеснялся предавать гласности и украшал ими свои книги. Пожалуй, его сентенции не уступали рассказам другого мэтра от эстетики, А. Разумного, о «бюргерских замках», которые так талантливо высмеял М.?А. Лифшиц. Таковы были замечательные экзерсисы «школьной эстетики».

Михаил Федотович не обращал внимания на своего подопечного. Он был неисправимым оптимистом, полагая, что логика науки, накопление знания, несмотря ни на что, приведет к положительному результату, к победе знания над невежеством, добра над злом. Он никогда не спорил, ни обличал, не ввязывался в дискуссии. Можно сказать, что он фанатично, по-крестьянски верил в некий Мировой разум. Эта вера ощутима в каждой его работе, она придавала смысл и содержание его неустанным трудам. Похоже, что он не ошибался. Его работы еще долго будут служить прогрессу научного знания и образования.

Надо сказать, что далеко не всё в этой молодой дисциплине было на высоком научном уровне. В ней было много наивного, порой просто примитивного. Слово «эстетика» применялось буквально ко всему – «эстетика труда», «эстетика спальни», «эстетика поведения». Уровень преподавания эстетики в ряде учреждений, особенно провинциальных, был низким. Часто эстетикой занимались люди без философского образования, те, кто не нашел себе места в своей области – филологии, истории. Ироничный Михаил Александрович Лифшиц, написавший замечательный полемический трактат «В мире эстетики» против такого рода учености, называл этот способ философствования «ученым дилетантизмом», а многочисленные эстетические сочинения – «школьной эстетикой». Я разделял его скептицизм относительно марксистско-ленинской теории эстетики и занимался поэтому главным образом историей эстетики. В этой области я находил в Михаиле Александровиче не только учителя, но и союзника и коллегу.

На факультете некоторое время преподавал психологию Александр Романович Лурия, психиатр с мировым именем. Его работы о функциях головного мозга были известны во многих странах. К тому же, несмотря на трудное время, Лурия читал лекции в Сорбонне и США. Александр Романович проявлял интерес и к психологии искусства. На этой почве мы с ним как-то разговорились, и он порекомендовал мне поработать в домашнем архиве Сергея Михайловича Эйзенштейна. Для этого он рекомендовал меня жене Эйзенштейна П.?М. Аташевой. Она жила на Кропоткинском бульваре, куда меня и пригласила.

Аташева обитала в небольшой квартире на первом этаже. При входе я увидел прежде всего знаменитые маски, которые Эйзенштейн привез из Мексики. В то время началось издание собрания сочинений Эйзенштейна, но оно не было закончено. Аташева любезно предоставила мне возможность познакомиться с рукописями Эйзенштейна, которые еще не были напечатаны. Я был поражен разнообразием интересов Сергея Михайловича и глубиной его знаний. Его интересовало всё связанное не только с кинематографом, но и выразительным языков других видов искусств. Он читал много книг об искусстве и был хорошо знаком с эстетическими трактатами. Сам прекрасный рисовальщик, Эйзенштейн проявлял особый интерес к графике, к европейской и японской гравюре. Особенно меня заинтересовала прекрасная статья Эйзенштейна о Хогарте, где он доказывал, что эстетическая теория английского художника может быть вполне применена к современному кинематографу. Поскольку в то время не было никаких средств для копирования, я сделал много выписок из рукописей Эйзенштейна.

Помимо постепенного подъема новых философских дисциплин, в числе которых были математическая логика и история науки, были и другие признаки наступающей «оттепели». К ним относилась деятельность научно-студенческого общества (НСО), которое не подчинялось деканату, партийной и профсоюзной организациям, контролирующим идеологическую жизнь факультета. На факультете стали активно работать кружки, на которых студенты читали и обсуждали доклады. Вся эта деятельность нуждалась в отражении, в каком-то письменном органе. Так возник «Журнал НСО» – орган научной самодеятельности студентов. Я стал его редактором и одновременно составителем, корректором и издателем.

Поначалу это был небольшой информационный бюллетень. Потом я стал включать в него теоретические статьи, фрагменты курсовых или дипломных работ. Я помню, что в числе авторов были Н. Мотрошилова, В. Лекторский, В. Межуев. Печатался журнал тиражом в 4 экземпляра на пишущей машинке, а затем переплетался в издательском центре МГУ. Журнал помещали в библиотеку, которая выдавала его желающим под расписку.

Вскоре я вошел во вкус. Материалы становились всё более интересными. Надо было менять технологию издания. И я, договорившись с типографией МГУ, стал издавать журнал сначала в количестве 50, а потом 100 экземпляров. Конечно, я не ведал, что творил. На самом деле я основал нелитованный, не пропущенный через цензуру журнал. Фактически это было самым настоящим самиздатом. Известно, что советская власть не допускала свободы печати и цензурировала даже спичечные коробки и обертки для конфет. Благодарю Бога, что всё обошлось и я избежал неминуемого наказания как издатель нецензурированной литературы. К сожалению, у меня не осталось ни одного экземпляра журналов, которые я тогда издавал на свой страх и риск.

Научным руководителем моих курсовых и дипломных работ был Валентин Фердинандович Асмус. Это был всесторонне образованный ученый. Он занимался и эстетикой, и логикой, и музыкой. В 1940 г. он защитил докторскую диссертацию по древнегреческой философии, впоследствии издавал книги на эту тему, издал прекрасную антологию, по которой я учился, «Мыслители древней Греции об искусстве». Он писал работы и по логике, но его истинным призванием была история философии – античная, европейская философия Нового времени, немецкая классическая философия. Он писал замечательные книги, в особенности о Канте и неокантианстве. Асмус был прекрасным лектором, пусть несколько скучным по стилю, но всегда содержательным, точным во всех своих формулировках. Он никогда не импровизировал, но читал свои лекции по готовым текстам. В них не было ни одного пустого слова. Я полностью согласен с В.?В. Соколовым в том, что из философов старой, дореволюционной школы самым выдающимся был Асмус[9 - Соколов В.?В. Философские страдания и просветления в советской и постсоветской России. Воспоминания и мысли запоздалого современника. М., 2014. С. 54.].

Асмус приехал в Москву в 1927 г., после окончания Киевского университета. А.?Ф. Лосев, который никогда не упускал случая подтрунивать над Асмусом, говорил, коверкая на немецкий лад его имя: «Азмуз? Я помню, как он пирожки в Киеве продавал». Напротив, Асмус всегда был вежлив и корректен, всегда справлялся о здоровье Алексея Федоровича и просил передать ему привет.

Я посещал Валентина Фердинандовича в его квартире на Хорошевском шоссе, которая помещалась в доме, построенном немецкими военнопленными. У него в то время было, кажется, трое или четверо маленьких детей. Помню, что когда я первый раз открыл дверь его квартиры, оттуда, как горох, высыпался отряд малышей, которые выбежали в подъезд, намериваясь удрать на улицу. Мне вместе с Валентином Фердинандовичем пришлось загонять их обратно в квартиру.

Позднее Асмус построил дом в Переделкино и переехал жить туда. Оттуда он ездил на такси на лекции в новое здание университета. Я навещал его в небольшом дачном домике. Асмус, более чем кто-либо из моих знакомых, воплощал в своей жизни кантовский принцип: «Звездное небо над нами, нравственный закон в нас». Он был глубоко нравственным человеком. А по ночам он изучал звезды. У него на столе стоял небольшой телескоп, которым он пользовался, когда рассматривал звезды на небе. Как известно, в Переделкино Асмус дружил с двумя людьми – пианистом Станиславом Нейгаузом и поэтом Борисом Пастернаком. Они встречались семьями, слушали музыку, беседовали. После смерти Пастернака Асмус был единственным человеком, кто осмелился сказать над гробом опального поэта прощальную речь. Это была короткая речь, прощание с другом и гениальным поэтом. Асмус не упомянул крамольного романа «Доктор Живаго», но сказал, что поэзия Пастернака утверждала достоинство человека. Кроме него, никто не выступал. Этот естественный человеческий поступок вызвал гнев властей. Это едва не послужило причиной потери им работы, которая была единственным источником существования его самого и его семьи. Тогда ему пришлось бы возвращаться в Киев и заниматься тем, в чем его упрекал Лосев, – «продавать пирожки». Начальство допрашивало его, выясняя, кто позволил ему выступить на похоронах Пастернака. Асмус нашел только одно объяснение. Он сказал, что выступить его уполномочил писательский фонд, который был не идеологической, а имущественной организацией, оказывавшей материальную помощь писателям. Это было не очень хорошее объяснение, но оно давало Асмусу хоть какое-то оправдание перед советской властью. Тем не менее дамоклов меч безработицы долгое время висел над Валентином Фердинандовичем. Он этого страшился, но был непреклонен и не приносил никаких извинений за свой мужественный и гражданский поступок. Ф.?В. Константинов попытался вывести Асмуса из состава редколлегии Философской энциклопедии. К счастью, этого не случилось, так как власть побоялась скандала. Я знаю, что власть стремилась манипулировать ученым, толкала его на неблаговидные поступки. Но советскому закону Асмус предпочитал закон нравственный и до конца жизни остался ему верен.

Под руководством Асмуса я в 1957 г. успешно защитил дипломную работу на тему «Маркс о характере художественного освоения в античном обществе». В этой работе я стремился проследить эволюцию воззрений на античность в европейской культуре – от И.?И. Винкельмана до современных концепций философии истории. В этой работе я ссылался на работы А.?Ф. Лосева 30-х гг., что вызвало переполох на кафедре истории европейской философии, руководимой довольно ортодоксальным Теодором Ильичем Ойзерманом. Насколько я знаю, это была первая в советское время попытка реабилитации Лосева. Но Асмус меня поддержал, и работа была защищена успешно.

Алексей Федорович тоже написал на восьми печатных страницах положительный отзыв на мою дипломную работу, который я сохранил до сих пор. В нем он писал: «У В.?П. Шестакова уже намечается умение оперировать с трудными философскими текстами и критически относиться к философским понятиям. Так, его сознательное отношение к фетишизму, начиная от первобытного и кончая товарным фетишизмом нового времени, свидетельствует и о критицизме автора и даже об его талантливости в понимании трудных философских понятий».

Статья была подписана: А. Лосев, доктор филологических наук. Действительно, находясь на философском факультете, Алексей Федорович получил степень доктора, но не философии, а филологии. Судя по отзыву, Лосев, очевидно, почувствовал мой интерес к философским и эстетическим категориям, которыми сам он прекрасно владел. Через 8 лет в издательстве «Искусство» мы издали с ним совместную работу «История эстетических категорий», которая, как меня уверяют, до сих пор не утратила своего значения.

Впоследствии Асмус следил за моей работой. У меня сохранилось несколько его одобрительных рецензий на книги по эстетике, которые я тогда опубликовал. Я же имел возможность приезжать к нему в Переделкино, привозил пластинки с записями музыки Баха. От Асмуса я получил вкус к немецкой философии, в частности к немецкому романтизму. Позднее я опубликовал редкий философско-эстетический трактат романтика Карла Зольгера «Четыре разговора о красоте», а также «Музыкальную эстетику Германии XIX века». Я также подготовил большую антологию «Ницше в России», которая осталась, к сожалению, неопубликованной. Единственный результат этой работы – статья «Ницше в Росии» в сборнике «Германия и Россия». Немецкая философская мысль – прекрасная школа для развития философского мышления. Это убеждение я почерпнул из лекций и бесед с Валентином Фердинандовичем.

Еще будучи студентом начальных курсов философии, я чувствовал абстрактность и отвлеченность чисто философского подхода к искусству. Зарождающаяся эстетика апеллировала, как правило, к банальным примерам из литературы, к наивным дискуссиям «физиков» и «лириков». Мне казалось это недостаточным. Хотелось знать об искусстве больше и по возможности глубже. Была возможность посещать лекции по истории искусства на историческом факультете, но по советским законам учиться на двух факультетах одновременно было запрещено.

В то время ректором МГУ был замечательный человек – академик Георгий Иванович Петровский. Он был замечателен уже тем, что был досягаем для простых студентов. Я пришел к нему на прием и объяснил, что я занимаюсь эстетикой, но хотел бы иметь более конкретные знания об искусстве, которые могло бы дать изучение истории искусства. Петровский внимательно выслушал меня и подписал мое заявление на поступление на заочное отделение исторического факультета по кафедре истории искусства. Так я получил формальное право посещать лекции и семинары по искусствоведению. С тех пор после лекций на философском факультете на Моховой, 9 я бежал на улицу Герцена, 5, где в то время помещались искусствоведы.

Надо сказать, мне очень повезло. В то время на кафедре истории искусства были замечательные преподаватели. Возглавлял кафедру Виктор Никитич Лазарев, мировой специалист по искусству итальянского Возрождения и русской иконописи. Вместе с Алпатовым Лазарев представлял элиту отечественного искусствознания. При этом он не отказывался работать со студентами и вел курс по анализу памятников, приучая искусствоведов самостоятельно и творчески мыслить. На его занятиях я зачитал свой первый доклад в области искусствознания – анализ картины Брейгеля «Падение Икара».

На кафедре работали историки искусства, представлявшие цвет отечественного искусствознания, которое не подверглось такой тяжелой идеологической проработке и контролю, как философия. Античное искусство преподавал Юрий Дмитриевич Колпинский, автор книг об античной скульптуре. Он был замечательным лектором и вносил в свои лекции много личной экспрессии, нестандартного взгляда на классические шедевры. Очень часто он проводил занятия не у проекционного фонаря, а в Музее им. Пушкина, прямо у греческих памятников и слепков. Студенты очень любили его лекции и семинары.

Египетское искусство вел замечательный египтолог В.?В. Павлов. Он знакомил нас с памятниками древней культуры, которые он прекрасно знал и замечательно анализировал. Теперь даже в Британском музее, обладающем огромной коллекцией египетского искусства, я не теряюсь среди многочисленных экспонатов и вижу в них эволюцию определенных художественных стилей. Всему этому я обязан Павлову. Английское искусство преподавала его жена Е.?А. Некрасова, автор нескольких книг об английских художниках XVIII в.

Теорию и эстетику читал Иван Людвигович Маца. Это был замечательный человек, прекрасный знаток европейской теории искусства. Он эмигрировал из Чехословакии еще в 20-х гг. и участвовал в эти бурные годы в дискуссиях с представителями Пролеткульта. На факультете он знакомил студентов с историей и теорией эстетики и на основании этого курса издал небольшую, но полезную книгу «История эстетических учений». Надо сказать, это была первая книга по этому предмету. Потом многие писали по истории эстетики, прежде всего М.?Ф. Овсянников. Я сам приложил руку к этой сфере и издал даже не одну, а несколько книг на эту тему: «История эстетики от Сократа до Гегеля», «От этоса к аффекту. История музыкальной эстетики», «История эстетических категорий». Но Маце по праву принадлежит пальма первенства.

Я с удовольствием общался с Иваном Людвиговичем, посещал его на даче. Он показывал мне план своей книги о Венской школе искусствознания, которую он, к сожалению, так и не написал. Эту тему через четверть века пришлось реализовывать мне. Маца был в преклонном возрасте и вскоре умер. Я присутствовал на скромной гражданской панихиде в здании университета. После его смерти В.?Н. Лазарев вызвал меня и предложил мне занять место Ивана Людвиговича. Это было престижное предложение. Но я воспользовался им только наполовину, работая в университете на полставки и оставаясь в исследовательском институте. Жизнь показала, что я поступил правильно.

На лекции в университет приходил и старейший искусствовед А.?А. Сидоров, замечательный коллекционер, знаток русского искусства и искусствознания. Но главное место в лекциях по истории искусства занимало итальянское Возрождение. Эти лекции превосходно читал В.?Н. Лазарев. Иногда, когда он заболевал, его подменял Виктор Николаевич Гращенков.

Это была сложная фигура. С одной стороны, несомненный знаток Ренессанса, автор превосходной книги о ренессансном портрете, которая за последние десятилетия выдержала несколько изданий. Он занимался историографией Возрождения и по этой теме читал очень хорошие лекции. С другой стороны, Гращенков был нетерпим к людям, в особенности к своим ученикам, которым долго не давал выхода к защите. Я помню, что некоторые из них просто рыдали, рассказывая о своих отношениях со своим руководителем. Гращенков напоминал мне древнегреческого Крона, который пожирал своих детей. Очевидно, он боялся конкуренции и не подпускал к кафедре людей талантливых, способных к самостоятельности. Эти качества характера в особенности стали очевидны после смерти Лазарева, когда Гращенков занял место заведующего кафедрой. Мне тоже пришлось уйти с кафедры, так как Гращенков требовал, чтобы я на моих лекциях строго следовал убогой программе марксистско-ленинской эстетики и не допускал никаких экскурсов в историю искусства. Было странно видеть в знатоке итальянского Возрождения рьяного поклонника вульгарной марксистской ортодоксии. В общем, как человек Гращенков был прямой противоположностью своего учителя. При нем кафедра постепенно перестала быть центром изучения истории искусства.

Из моих занятий историей искусства на историческом факультете я вынес одно очень важное убеждение, которое теперь стремлюсь по возможности реализовать на практике, – о первостепенной роли Ренессанса в становлении европейской цивилизации. Именно в культуре Возрождения сформировался тот тип личности, который может быть назван «европейцем». Он связан со свободой мысли и слова, универсальной образованностью, духом гуманизма. Эпоха Возрождения сыграла важную, можно сказать, ключевую роль в истории европейской культуры. Этой эпохе мы обязаны возникновением гуманизма, разрушившего старую систему образования, новой концепции личности с ее безграничными возможностями, открытием новой картины мира, созданием архитектуры и изобразительного искусства, основанных на законах линейной перспективы, завоеванием нового социального статуса для художника, превратившегося из ремесленника в творца, равного по своим возможностям самому Богу, появлением открытий в области науки и т.?д. Эпоха Возрождения заимствовала и переработала лучшие традиции средневековья и создала новое научное и художественное мировоззрение, которое дало себя знать во всех областях человеческой культуры и знания.

Сегодня модно говорить о недолговечности Ренессанса, об утопичности его идеалов, о нереалистичности гуманизма и того мира гармонии, которое воплощало в себе искусство Возрождения. Действительно, художники Возрождения верили в гармонию, которая царит в мире и отражением которой является искусство во всех видах – архитектуре, музыке, живописи. Но они же создавали и искусство, в котором раскрывали гротеск и уродство и делали это с не меньшим мастерством, чем создавали идеальные образы. Таковы гротескные головы Леонардо да Винчи, таково искусство Микеланджело, такова живопись Брейгеля. Всё это далеко от наивной гармонии. Быть может, мы сами идеализируем искусство Возрождения, а затем упрекаем его в «титанизме», утопизме и прочих грехах. На самом деле художники и мыслители Ренессанса не меньше, чем мы, знали о слабости и несовершенстве человека, о чем свидетельствуют восхваление глупости Эразмом Роттердамским или скептические максимы Мишеля Монтеня.

Нам, русским, приходится задним числом осваивать этот опыт, так как Россия в свое время не прошла через то революционное движение, которое охватило Европу в XIV–XVI вв. В то время как в Европе происходил подъем экономики, появлялись первые формы капиталистического производства, развивалась урбанистическая культура, Россия боролась за национальную независимость с татаро-монгольскими завоевателями. Тем не менее некоторые гуманистические идеи и настроения пришли в Россию через Византию из Европы и оказали влияние на русскую культуру. Мне представляется, что Андрей Рублев и его школа были отражением этих влияний. Не случайно Рублева называют «русским Рафаэлем». К тому же в начале XX в. Россия переживала свой собственный Ренессанс, который получил название религиозно-философского возрождения. Многие явления этого периода в развитии русской культуры аналогичны европейскому Возрождению, и, как известно, этот период в истории России связан с расцветом искусства и интеллектуальной мысли. Уже одно это обстоятельство делает изучение культуры Возрождения актуальным для русского человека, если он признаёт себя не азиатом, а европейцем. К этому выводу я пришел, изучая историю искусства.

Характерно, что Ренессанс – предмет пристального изучения всех крупнейших историков искусства. У нас в стране это были Б.?Р. Виппер, М.?В. Алпатов, В.?Н. Лазарев, за рубежом – Якоб Буркхардт, Аби Варбург, Бернар Беренсон, Отто Бенеш, Эрвин Панофский, Эрнст Гомбрих. Этот список можно было бы бесконечно продолжать. Вот почему я уделяю сейчас так много труда и времени Ренессансу. В свое время мне удалось издать несколько антологий, посвященных ренессансной философии и эстетике. Надеюсь, что когда-нибудь появится моя собственная книга, посвященная культуре Возрождения.

Учиться в старом здании университета на Моховой было удобно, так как всё было близко, всё было рядом. Например, по вечерам после лекций можно было бежать в консерваторию, где в Малом зале играли студенты и аспиранты. Эти концерты были бесплатные. Более того, я распространял на факультете пригласительные билеты на эти концерты. Теперь многие из тех, кого я тогда слушал, превратились в известных музыкантов, на концерты которых попасть совсем непросто. Недалеко на Арбате был Дом журналистов с прекрасной библиотекой и превосходным рестораном. По вечерам здесь проводились лекции и просмотры по истории отечественного кино, где я получил свое первое киноведческое образование.

Наш кружок по эстетике устраивал совместные заседания с аналогичным кружком консерватории, где старостой кружка была Нонна Григорьевна Шахназарова, великолепный музыковед, чудесный товарищ. На занятиях ее кружка присутствовал Арам Хачатурян, мы впервые прослушивали лейтмотивы его балета «Спартак», который еще не был известен публике. Я много лет дружил с ней, вместе с ней мы готовили к изданию книги в издательстве «Музыка».

С переездом в новое здание университета мы лишились всего этого. Но зато можно было тренироваться в университетском бассейне, лечиться в университетской поликлинике. И, конечно, студенты получили намного более комфортные условия для проживания, чем на Стромынке.

Я помню день открытия нового здания МГУ. Он проходил почему-то не у самого здания, а на смотровой площадке на Ленинских горах. Здесь собрались студенты всех факультетов, был короткий митинг. Настроение было праздничное, верилось, что университет получил новые возможности для развития образования и науки. Трудно сказать, насколько эта вера оправдала себя. Что-то мы приобрели, но что-то утратили.

Сейчас я часто бываю в старом здании университета. Совсем недавно половина здания была отреставрирована, и старый университет преобразился, стал чистым, светлым, уютным. Сейчас здесь располагаются Институт восточных языков, Музей и Институт антропологии, факультет журналистики. Надеюсь, новое поколение студентов найдет здесь прекрасные условия для учебы и работы.

«Советская энциклопедия»

После окончания философского факультета передо мной встал вопрос о трудоустройстве. Уже на последних курсах я начал подрабатывать, читая лекции по эстетике в провинциальных театрах через Театральное общество. После короткого пребывания в Академии художеств я поступил в качестве научного редактора в Большую советскую энциклопедию.

В начале 60-х гг. старое, официозное издательство «Советская энциклопедия» переживало переходный период. В стране повеяло «оттепелью», появились новые люди, новые идеи, новые надежды. Надо было искать новые типы изданий. Во главе издательства в то время стоял Лев Степанович Шаумян, человек либеральных воззрений, противник культа личности Сталина. Он был в близких отношениях с Микояном, что давало ему некоторую свободу в его издательских планах. Благодаря Шаумяну издательство приняло решение об издании отраслевых энциклопедий – по истории, философии, театру, изобразительному искусству, литературе. В этом длинном ряду Философская энциклопедия была первой, а поэтому и самой трудной, поисковой, экспериментальной.

Строго говоря, энциклопедия – это детище Просвещения. В свое время Дидро и Даламбер мечтали превратить это издание в средство построения новой культуры, основанной на разуме и справедливости. Не скрою, доля просветительского утопизма была и в наших начинаниях.

Для издания Философской энциклопедии нужен был хороший, спаянный коллектив, который бы целиком посвятил себя этому детищу – созданию и обсуждению словника, подбору авторов, написанию принципиальных статей[10 - Философская энциклопедия: в 5 т. / Гл. ред. Ф.?В. Константинов; Науч. совет изд-ва «Сов. энцикл.», Ин-т философии АН СССР. М.: Сов. энцикл., 1960–1970. (Энциклопедии. Словари. Справочники). Т. 1 / [Ред. кол. по философии: А.?Г. Спиркин, Ю.?Н. Давыдов, Б.?Т. Григорьян, Н.?М. Ланда, З.?А. Каменский, А.?И. Володин, В.?П. Шестаков, М.?Г. Абушенко].]. И в процессе издания необходимо было преодолеть множество идеологических догм, с которыми философия срослась в советское время. Думаю, наш коллектив отвечал этим требованиям. Заведующей редакцией была «старая комсомолка», энергичная женщина Лидия Федоровна Денисова. По образованию она была литературоведом, но с широкими философскими интересами. Позднее ее заменил на посту заведующего редакцией Александр Сергеевич Спиркин, специалист по логике и диамату. Саша Спиркин, как все мы его называли, старался влить в старые меха новое вино и освежить курсы диалектического материализма, который был обязательной идеологической дисциплиной во всех вузах страны. Его учебник по диамату пользовался популярностью в вузах, потому что включал свежие примеры из истории науки. Он тогда еще не был членом-корреспондентом Академии наук, но страстно стремился к этому и в конце концов добился своей цели. Для этого он обхаживал Федора Ивановича Константинова, который был главным редактором Философской энциклопедии. В свободное время Спиркин рассказывал нам о своем трагическом прошлом, о том, как и за что он был репрессирован и сидел в тюрьме на Лубянке.